Читать книгу В пейзаже языка - Лазарь Соколовский - Страница 6

Рим припудрился, оттаивает Рим

от недавнего кровавого испуга…

Что ж, Катулл, давай, дружок, поговорим,

хотя ты никак не хочешь стать мне другом.

Ход событий не бывает повторим

буква в букву, знаю лучше: я постарше

и поопытней. Давай поговорим,

а охранников сгоню и секретаршу.

Посидим хоть вечерок наедине,

выпьем кипрского с закускою простою.

Что, приятель, не даешь покоя мне

эпиграммами блошиными. Не скрою,

что забочусь о стабильности в стране,

чтоб остыть от революций и потерей,

чтоб зажить повеселее и, по мне,

тем в истории остаться, мой Валерий.

Ни диктатором не слыл я, ни рабом —

просто личностью, способной на поступок.

Что ты ангел, тоже верится с трудом —

в мире нынешнем все больше проституток

политических. Тебе открою дом

одному из братьи пишущей в Кампанье,

мы ведь знаем, что не оргией – трудом

раздвигаются границы расстояний

меж веками. Вдохновение несло

нас с тобой, Катулл, обоих дальше, выше.

Что за разница: мечом или стилом —

летописец одинаково припишет

к Риму нас рубежной эры. Тяжело,

как всегда, переворачивать страницы

несвершенного. И тут твое стило

даст хоть как-то пред потомками отмыться.

Знаю я, тебе не нравится, что ввел

я в свой круг одних военных да чиновных —

что ж, признаюсь, мой Валерий, произвол

неизбежно отразится на достойных.

Да, воруют, но не больше, чем осел,

тот, что был из вашей братии дворянской…

Ты вот тоже разошелся – произвол! —

выйди в люди, пошатайся по крестьянству.

Рим расцвел: театры, бани, акведук,

восстановленные храмы и скульптуры.

И с чего ты взбеленился, милый друг,

начинается частенько с авантюры,

где посылом – обрести свободу рук,

чтоб казна своя, что государственная (коль за

это взялся, позабудь про совесть, друг!),

обернулась и в общественную пользу.

Вот пример: поднес вам Галлию – враги

сразу в вой, обогатился, мол, с насилья.

Ты хоть в этом мне, приятель, под-моги:

дай им волю – и тебе подрежут крылья

за талант ли, за богему, за долги,

за любовницу, доведшую до пыток.

Делай в тайне все, что хочешь – не моги

только выступить, Валерий мой, открыто,

постарайся эту серость обойти,

что страшится гонорок свой поутратить.

У великих, мой Катулл, свои пути,

наплевать им, как их вспомнит обыватель.

Ты из тех же, что и я: казнить – простить

для тебя, посланца свыше, тот же росчерк!

Так зачем ты на моем стоишь пути —

про любовь свою пиши, ведь это проще.

Ах, любовь… как не податься в этот миф,

этот зов, такой отчаянный, но хрупкий!

Я, конечно, уважаю твой по-рыв —

только голову терять от каждой юбки…

Кто не скажет, чуть в любовниках побыв,

каково делиться с кем-то на 2, на 3?

Сколько лучше срезать вовремя на-рыв,

хоть лишь вспомню, что за грудь у Клеопатры,

что за… Надо ж, снова лишнего сболтнул —

вот что значит, не в свою дуду играю.

Здесь тебе, пожалуй, равных нет, Катулл,

я, военный и политик, где-то с краю.

Спать на жестком, будоражить караул

по ночам, а не любовь – моя докука.

Хотя тоже я подергался, Катулл,

хотя тоже не промажу, как из лука.

Лучше, друг мой, приспустить на тормозах,

что тебе наобещают эти суки.

Как-то больше доверяю я глазам

в этом деле, где протягиваю руки

и беру… Такое б мог порассказать,

как с кем спал (ничуть не хвастая, конечно),

но скажу – не доведут тебя глаза

до покоя в этой склонности сердечной.

Будь попроще, мой Валерий, не гонись

за особым выражением на роже:

даже ночью раздевая, пальцы вниз

кинь по телу – все у них одно и то же.

У твоей очередной, слыхал, каприз,

доложили мне, что мечешься ты снова.

Чем активнее ты катишься на низ,

как ни странно – ярче, подлиннее в слове.

Тебя лихо подцепила на крючок

эта баба (сомневаюсь, что любила —

так… играла). Хоть признаю, мужичок,

в этой слабости твоя окрепла сила,

слог созрел. Но дай мне слово, что молчок

на мои дела – варись в своей бодяге.

Я был тоже не последний мужичок —

вот об этом и бесчинствуй на бумаге.

Что тебе слепить конфетку из говна…

так пиши об эротическом и прочем,

но не слишком: моя юная жена

и друзья на твои вирши зубы точат.

Ну, а править как, чтоб видела страна:

все на месте, приутихли кривотолки —

не подскажет, мой Валерий, ни жена,

ни друзья и ни тома на книжной полке.

Обвиняешь, мол, тщеславен… Это да,

никогда вторым не буду – только первым!

И твои мне эпиграммы – ерунда,

как гетеры ласки: чуть щекочут нервы.

Что мне купленный сенат – когда б вода

чуть почище… Его песенка пропета:

кроме золота все нынче ерунда.

У кого ж, скажи, тогда просить совета?

Неужели я не смог бы отличить

настоящего художника от б…?

Так умерь свою божественную прыть

хоть на грош, Катулл великий, пользы ради,

славы ради, где достаточно прикрыть

дыры в совести – ответим перед вечным.

Я с трудом, поверь мне, сдерживаю прыть

примитивных мастеров своих заплечных.

Пишешь ты, что я опасней прежних двух —

Суллы с Марием, что жду момент… Напрасно.

Как угодливая льстивость режет слух,

так и искренность порой небезопасна.

Март уж скоро, и у вербы нежный пух

пробивается – ты смутен и рассеян,

словно птицы, вечность пробуя на слух,

все никак не установишься, Валерий.

Уж давно тебя покинули друзья,

отказался даже собственный родитель.

Обвиняешь: пру в цари… Отвечу я:

может, нудного Катона захотите,

чья давно уж вырождается семья,

и жива-то на одних воспоминаньях.

Или Брута, на кого, сам знаешь, я

завещанье накропал? Но долг на знанья

опирается, любимый мой поэт,

высоки, конечно, ваши идеалы,

а республики как не было, так нет,

даже в прошлом только видимость витала.

Лучше б сблизиться, чтоб наш авторитет

повлиял хотя б частично на процессы

обновленья, а что сбудется, что нет,

мир, война ли – оправдается прогрессом.

И потомки будут спорить – я ли, вы ль

ближе к истине без суетности вящей?

Только как же Риму, Гай, без головы —

а для этого я самый подходящий.

Мне плевать: неправы кто, а кто правы —

но коль к бунту тянешь массы в каждой строчке,

не сносить тебе, мой резвый, головы!

Нет, чтоб скромненько сидеть на пятой точке.

Мне приятно поболтать с тобой вдвоем

без свидетелей, мятежный мой попутчик.

Знаешь, споры лучше сдвинуть на по-том

перед распрею гражданской, перед бучей

несусветной, где навряд ли перелом

для людей случится к музыке и свету.

Мир останется, еще прибавив том

от великого правителя с поэтом,

прежним миром, где сплошная суета

поглощает начинанья и надежды.

Потому-то охлади свои уста,

не на умного равняйся – на невежду.

Что, Валерий Гай, святая простота,

улыбаешься – про заговор не знаю…

Больше мудрости не там, где льют уста

клич крамольный – где хранятся по сараям.

Часто жизнь, дружок, течет наоборот:

шрифт стандартный передернется курсивом.

Знаю, где тебя припрятал твой Не-пот,

тот, что летопись ведет неторопливо

века нашего, что движет на исход

поэтичного язычества слепого.

Что же, кровь всегда лилась, и капал пот

работяг, кому горбатиться не ново.

Тот, кто тянет на божественную высь,

что тому пустая сутолока земная?

Мой совет: итог один – остерегись,

или, знаешь, в Риме всякое бывает.

Я на этом, словно точку, ставлю мысль

с поэтичного в диктаторское стойло:

не забудь про мой совет, остерегись —

не зарежут, так сгниешь на хлебе с пойлом.

И куда судьба покатит… Рим стоит

на котурнах, твой отстаивая принцип

показухи, но дождемся ближних ид,

где ты к царству, к справедливости – убийцы…

относительной… Что больше нас растлит:

проституция в словах или в постели?

Может, с этих вот отчаявшихся ид

нам в себя прийти удастся в самом деле?

Потому, диктатор, все твои мечты

мир по-своему устроить – лажа: быстро

пронесется время – скажется, что ты,

так себе любовник был, а уж министр…

Распевают пусть казенные «хвосты»:

величайший – знаешь цену этим бредням,

и хоть был у Клеопатры первым ты,

то по милости Венеры не последним.

Вот талдычишь, будто каждую графу

твоего посланья плебсу я имею,

словно девку… Мне ли прятаться в строфу,

как поэтишке престольному! Скорее,

что на мраморе набросано – не тьфу,

и похабщина, бывает, рушит стены.

Лишь нащупать только тему да строфу,

был бы повод – и покатится поэма

подцензурная, как в Галлии – во вне —

поубавил ты людей, промчавшись шибко.

Говоришь, внутри иначе, а по мне

в Риме если не убийства, так подсидка

депутатов, что прошли не по родне.

Каша варится, сам знаешь, в ближнем сброде:

все опять перегрызутся, а по мне —

и тебя же облажают при народе.

Тут весна… Уж лучше б с Лесбией заснул,

чем базлать с тобой о праве. Толку мало.

Так мальчишкой и останешься, Катулл,

на постели жаркой скомкав одеяло.

Да не с бабой – с королевой! Кто б взглянул —

глаз не спрятал бы замасленных, воловьих.

К черту лаковую будущность, Катулл,

тут не славою воняет – тут любовью.

Что поделать, коль не брезгует отдать

не единственному лакомое тело:

время женское недолго, как не знать,

и тебе б не заноситься очумело.

Королева… с кем захочет, будет спать,

где тебе, диктатор, в краткий промежуток —

все бумаги… Остается, твою мать,

второпях перескочить на проституток.

Вспомни, как в начале самом был прокол:

за местечко ли, за звокую монету

к Марку Терму ты в любовники пошел —

не с того ль на женщин нынче сил уж нету?

И с чего в семье устроил произвол,

только Клодий пригрозил украсить рогом?

Не пора ли, чтобы на… ты пошел!

Вот уж, право, не заблудишься дорогой.

Как! меня с собой, распутником, свести

ради бешеной карьеры в жизни краткой!

Я такого не терпел до 30,

а теперь чтоб согласиться с распорядком

полицейским… Ты б амбиции скостил,

чтоб в толпе не засветиться жалким вором —

накропаю тебе строк до 30

римским матом (назовут потом фольклором).

Фрейд кивал на темперамент, я ж – на нрав,

да неважно, чем означена хвороба!

В чем-то, может, знатный тезка, я не прав,

современники, мы бешеные оба,

но по-разному: ты – к царству, как удав,

прешь, я – к Лесбии, обоим не сидится.

Только я себя бью – ты лишаешь прав,

узаконенных веками. Где границы,

говоришь, на благо избранных преград

нам, пока еще свободным хоть по виду?

Оба вкатимся в историю, назад

не податься, только стерпишь ли обиду

развенчания в веках, хотя подряд

без причин, как Марий, Сулла, не караешь?

Я ж, коль начал с ямбов, пятиться назад…

Нет, шестеркою не буду, так и знай уж.

Как завзятый забулдыга Архилох,

стану тенью твоей, Цезарь, повсеместно.

Хоть и рифмы наши – тоже ловля блох

вам, играющим совсем в другие песни.

Что ж до века, то не счастлив и не плох —

суетимся, кто в поэзии, кто в пьянстве…

Да не лучше твой диктат – укусы блох

перед самою паскудною – гражданской,

когда город обезлюдет на юру,

сдав шакалам термы, храмы и могилы.

Лучше, Цезарь, отмени свою игру:

те кадят, что влезут в задницу без мыла.

Сам ведь ведаешь, как ноют по костру

наши косточки, и божий суд уж скоро,

где расплачиваться выйдет за игру.

Рима жалко, утверждают – вечный город…

Да, весна… и «я бы плащ проткнул с утра,

Ипситилла» – тут политика, изволь-ка!

Возраст бога… и тебе, Катулл, пора

в 33 хотя утешиться бы ролькой

куплетиста. Те же игрища пера

и тебе знакомы, Цезарь, на тот случай.

Что ж, поцарствуй, не пришла пока пора,

сколько раз хотя уж корчился в падучей.

Оглянись, исправный муж которых жен

или, может быть, жена мужей немногих —

в этом плане с пьедестала ты смещен,

как все т-резвые. К чему стремиться в боги —

вознесет хоть чернь, но после похорон,

как все в том же марте отпоет другого.

Что поделаешь, мир все еще смещен:

вам – тиранить, нам в ответ – всего лишь слово.

Прохрипит опять какой-то Иоанн

на границе уже следующей эры,

на которого приказ такой же дан,

как и мне, трусливый, тайный – к высшей мере.

Пусть мы сгинем, тут не местный – высший план

воздаянья всем твоим апологетам:

что, царек, богатство, слава – будет дан

приговор и вам, разбойникам отпетым,

коих в дальних прочих римах легион

было, есть ли тоже тянущихся к трону!

Нас совсем немного чокнутых: Вийон

да Рембо, что вне традиций, вне законов.

В жизни шаткой, но не скучной свой резон:

хоть весна и пролетит погожим маем —

говорят, за мной потянется Назон,

и его, коль не убьют, то закатают.

Скажешь, в будущем такая же страда,

механизм определен, увы, заране:

на безрыбье, на безгласье – чехарда

болтунов и карьеристов, как в Кампанье,

потому, мол, появляется нужда

в сильной власти – нет искать иной дороги б…

Вот и там: как понесется чехарда,

то еще подлее – варвары в итоге.

Им свободы бы на несколько минут,

да властителей совсем не тех, что ты хоть.

Я-то думал, догадался честный Брут,

что поэзия при этом – лучший выход.

Говорят, определяется маршрут

поколений очертаньем побережий.

Не ландшафт у них иной – скорее Брут,

хоть заплечные расправы в общем те же.

Тут важны отнюдь не принципы – средства

без насилья совершенствовать планету.

Ну, слетит твоя, тщеславец, голова —

все республики как не было, так нету.

Так и там: едва наметится, едва

чуть подсохнет непроезжая дорога —

хоть с головки тухнет рыбка, голова

не себя винить решится, легче – бога.

Я согласен, Цезарь, все это старье

из привычных сплетен-буден книжной пыли.

Потому не важно, современник, место чье

ближе к славе – важно то, как мы любили.

Только если вам плевать на мужичь-ё,

в иды марта нам на вас плевать смачнее:

как восточней время скатится на «ё»,

так и мы отматеримся, как сумеем,

сознавая, что истории припляс

без гэбешных не обходится героев.

Но ты знаешь: и крупнее кто из вас,

ноготочка моей Лесбии не стоят,

моей строчки, исковерканной не раз

вашей страхом порожденной паранойей.

Слушай, Цезарь, лучше б лучшие из вас

обходили нас подальше, стороною.

Оба мы, частично прав ты, не у дел:

нет меня уж в этом месяце пропащем,

ты хоть жив, но так от власти пере-зрел,

и тебе не избежать – сыграешь в ящик.

Что ж останется от наших душ – не тел

при несхожести позиции и крови,

то бог весть, но Рим до воли не со-зрел,

оттого ни ты, ни я не остановим

этот взгляд неразделенный, этот вздох,

как Тацит шептал – с уходом бога Пана

из бессмертных… Впереди – переполох,

в чем потомки будут рыскать беспрестанно,

притворяясь, будто взятые врасплох

на изъеденных, как плесенью, страницах.

Как ни грустно, Цезарь, их переполох

не сюрприз: руины те же, те же лица,

разве мельче… Пыл угас твой, скис мой стих,

что навряд ли пригодится как лекарство!

Монолог мы раскатали на своих

двух исходных: вдохновенье – государство.

Подведем итог: наш век на подлость лих,

как сочтет потом занудная наука,

дальше – больше, там убийц полно своих…

На прощанье, Цезарь, все-таки ты – сука!