Читать книгу В пейзаже языка - Лазарь Соколовский - Страница 9

Потомки! Я, едва нащупав суть,

не на три вел пространство – на четыре,

где, может быть, изгнанье – это путь

неведомый к иной небесной шири,

к иной определенности земной,

не замкнутой Флоренцией, Равеной,

разбитым Римом. Время шло за мной,

озвученное словом откровенным,

вне суеты политиков, молвы

жрецов, далеких от первоосновы,

которых, возвратясь, отторг сурово

от сердца позже, раньше – головы,

чтоб вырваться из душащих потемок

и выйти в мир свободным, как ребенок.

А мир не ждал или почти не ждал

еретика, бродягу, отщепенца,

которого не сдула инфлюэнца

и даже не скосил девятый вал

пред градом Дита адскою жарой,

иль когда брел Коцитом леденея…

Соседи, дети обмерли, балдея,

как пробирался ощупью домой,

наполненный увиденным трудом

божественным и сотен поколений,

оторванный от дней, как всякий гений,

кому, пусть дом разрушен, мир весь – дом,

где набираться мужества и знанья,

не усомнившись в силе состраданья.

Святым – дорога над…, а нам – земная,

что кружит меж колесами страстей

чредою бесполезных серых дней,

коль нет любви, сводя к слепому краю,

что после бытия… А бытие

окажется все так же скоротечно,

когда наивно тратится беспечно

на славу, что потомок пропоет.

Какая слава – зрел тщеславья прах,

терпенье и насилье без границы!

Но призовут ли жалкие страницы

к ответу в обезличенных веках

властителей и нынешних и дале?

В поэме – да, в реальности – едва ли…

«Комедии» же, если есть конец,

то он в четвертой кантике, в терцине

не сложенной. Со-грешник, со-творец —

я был лишь чей-то голос, что поныне

от древа жизни, чрез ее ростки,

еще звучит в апрельском кровотоке.

Но что пребудет планам вопреки

космическим – бог весть… Подходят сроки,

и не прикрыться вымыслом, когда

в гармонии сплошные перекосы.

Продолжить как без Высшего Суда,

тогда само творенье под вопросом?

И все ж замены нет любви и вере,

у них исток один по крайней мере…

Пора от школьных истин отойти,

два измеренья – плоский катехизис:

Христу на фреске нет и 30,

Иуда-мальчик кем-то втянут в кризис.

Лишь третье измеренье – глубина

сознания осмысленного, вот та

природы диалектика, без дна

где мир земной стечет от Данте к Джотто,

где вечный бой и тихая печаль

несовершенства своего и в общем,

дана где будет эта вера, та ль —

мы сохраним ее или растопчем,

как обувь тесную… Но впереди февраль,

почти весна, с собой где сладить проще.

Собою недовольство – высший пик

хребта твоей любви и беспокойства

за стройность мира в звуке. Все геройство

художника – то, что к концу постиг:

тщеславье пошло, и куда бежать

от свыше заповеданного края…

Мы, слипшиеся кисти погружая

в палитру, можем только отражать

лишь жалкие виденья бытия

не без надежды: стерпит все картина.

Однако жизнь не дву-, не три-едина,

и как судьба ни сложится твоя,

в смятенье ты выходишь за края

хоть изредка, как по зиме рябина…

Вначале были слезы – «Пиета»,

где первое сомненье вкралось в вере,

что так легка казалась и чиста,

как пух черемухи… Вдруг первая потеря,

такая, что нам не пересказать,

казалось бы, привыкшим к мордобою:

качает тело каменное мать,

утратившая сына – не героя…

Труба какая грянет из семи

архангельских! Ах, лучше бы пастушьих:

как словом вещим всуе не греми —

кто слезы этой девочки осушит?

Нас делает сочувствие людьми,

как мрамор превращает тело в души.

Ну, что же, сын, теперь один плыви,

как замышляли, по земному кругу,

где дело дам тебе и дам подругу

в надежде со-творенья, со-любви.

Чтоб ты себя не чувствовал чужим,

казалось, в круговерти бесполезной,

я силы дам тебе и дам болезни —

спознайся с высшим промыслом земным

по полной. Возвращаться к небесам

нет смысла – почву обретай поближе,

которую засеять должен ты же,

своих взрастить детей, поставить храм

природе – не наивным чудесам,

с которой ты и без меня бы выжил.

К исходу жизни ближе пере-суд,

чем недо-суд, где опыт знал заранье:

отделаться от самоистязанья

удастся вряд ли. И века сойдут

за опознанье в несколько минут

скорей не веры вымысел – сознанья,

что как и обещали предсказанья,

здесь прожитый и будущий маршрут.

Он передал лишь оттиск: верх и низ,

откуда рвутся к нам мольбы на пени,

где левою рукою на колени

бросать судье, другой – в небесный бриз!

В итоге выбор за собой: трястись

иль гордо плыть, как вдоль зимы растенья.

Ты, как и Данте, тоже делать свод

отважился, не тексту вверив – камню

пространство духа вызванного… Как мне

словами отработать переход

от мрамора, где ты расстался с ним,

хотя, не зная лени, жили дружно,

к тому, где мощно очертил окружность

слияния небесного с земным?

Там будут те же звезды, юность, сад

у Медичи, надежды и потери —

пусть грешный мир ворвется в те же двери,

что приоткрылись столько лет назад,

любовь где выше и острее взгляд

на пройденный маршрут к земле и вере.

Кому борьба, где «Ночь» – всему итог,

и мраморный снежок на скатах крыши…

Я тоже на земле, но чуть повыше,

откуда дальше виденье дорог,

где вечность отобьет хмельной наскок

воображенья гения, где тише

пространство обнадеженное дышит…

Когда б его постигнуть светом мог,

биением пульсирующих крыл,

скользящих поверх сплетен и законов

со-граждан, где упругость мышц и жил

взовьется с невысокого балкона…

Когда бы только мне достало сил

догнать улыбку трепетную Моны.

Не то, чтобы божественно нежна,

но жестом не коснись, намеком, вскриком.

Загадочна любовь? Скорей она

неоднозначна столь и многолика.

Взгляни вокруг – везде ее следы:

в склоненных торсах ветл, в приречных травах,

в разливах иволги, в журчании воды.

Так в майских акварелях робкий навык

движения застывшего, но не

утратившего чувственности плоти…

Как я притронусь к ней, она ко мне —

не знаю… Но надеюсь, вы поймете:

любовь внутри тебя, любовь во вне,

как птицы или ангелы в полете.

«Один из вас предаст меня», – сказал,

едва миланский храм был им размерен,

где ужин скуден, стол непрочный мал

и даже время усомнилось в вере.

Как будто кто-то свыше торопил

закончить фреску… жизнь… К какому сроку!

Шептались правые, неправый ел и пил,

где Он в себя откинулся глубоко

в преддверии отчаянной тоски,

что тихо кралась Гефсиманским садом.

«Ну, что ж, на то и есть ученики…» —

уже заметив уходящим взглядом,

как трещинки расчетом вопреки

завладевали красочным фасадом.

И вот итог: все тот же цепкий взгляд

на мир земной, лишь брови стали гуще,

плотнее рот поджат в ответ орущей

толпе непосвященных, что назад

всегда обращена. Я ль виноват,

что отошел искусства ль, чисел ради,

чтоб бороды седеющие пряди

убрали тело бренное в оклад?

Но что же дальше, что взыграет над

раздвоенным немолодостью знаньем —

бессилье действия? непрочность созерцанья?

К чему с соседом-гением разлад,

когда один над нами снегопад

и вечное в веках непониманье…

Ну, а пока сыграем в Рождество

на соусе возвышенных уроков,

где гениям хватало одного

пути – как нам до них далеко.

У них преобладало естество —

у нас (с чего вдруг!) уровень завышен

тщеславия, плывем в снегу по крыши,

не на себя кивая – неправо

исходное. Приблизясь в суете

к последнему космическому мигу,

в башке как будто бог, в кармане фига…

Чего не досчитались в красоте,

распятые на собственном кресте

извечного российского раздрыга?

А, может быть, и то, что мы пойдем

за этим преходящим воскресеньем…

Порой грешит минута совпаденьем,

где сукровицей стянется разлом,

закожанеет, кистью ли, пером

вернув к тому толчку, тому моменту,

когда из хаоса прорезалось Треченто

на три столетья. Ведь и там костром

фанатиков, как с наших лагерей,

высь низвергалась – только быть бы сытым! —

к отчаянью, к разбитому корыту

увянувших в сугробах январей.

Но, жаждем, как Колумб, и мы морей

сквозь прозу ненавязчивого быта.