Читать книгу В пейзаже языка - Лазарь Соколовский - Страница 5

Подходит май, гуденьем трав и пчел,

безбожникам бросая звонкий вызов…

Я с детсва этих строк не перечел,

казалось, отцензуренных Детгизом

до трусиков. Что гнать то вверх, то вниз

по лестнице фантазии без лифта —

мальчишество, простился б я со Свифтом:

какие путешествия без виз…

Но память не смещает бытия,

от нас его отчеркивает просто —

перетекает жизнь от «мы» до «я»,

лишь подрастешь – тогда и будет остров,

где каждый – что там Крузо! – Гулливер,

и, великаном встречен, лилипутом,

свой путь уже влачит не по минутам,

а по векам… Когда ж СССР

в руинах снова внешне и внутри

и жаждет обновления как будто,

поверится: всплывут осокори

очередной невнятицей распутной,

отчаянной, апрельской, шухарной,

зачатием нахлынувшей в скворечнях.

Увы, надежды… гон промчится вешний,

нам вновь принять с холодной головой:

природой не спастись – не те пути,

без лепестков ромашка – желтый кукиш…

Бег по кругам хорош до 30,

затем, естественно, той скорости не купишь,

в загранку нам совсем не до езды —

так… с рюкзачком хоть загород хотя бы.

И если Свифту грезились масштабы —

твои по жизни спутаны ходы.

Но как же так! Ведь помню этот свет,

бездонный, синий, идущий навстречу

в четырнадцать, когда спознался шкет

с познаньем, взросшим с выспренною речью

поэзии. В глуши больничных стен,

где чья-то кровь вживалась помаленьку,

цеплялся, как ступенька за ступеньку,

за чьи-то строки, что пошли на крен,

чтоб подтолкнуть свои… Как будто дан

намек судьбы распластанному телу,

в ком, вроде, отошла на задний план

вся проза быта. Ритмом неумелым

тогда впервые дух обволокло

(божественным, надуманным – кто знает?),

иначе высветились улицы, трамваи

гремели сквозь больничное окно

призывно. Мир как будто бы привстал

с микстуры книжной Гофмана, Гюго ли,

где лилипуту мне вдруг пьедестал

пригрезился, не видимый дотоле.

Там в дымке размывался зыбкий шрифт,

раскинувшийся над равниной русской,

далекой от Лапуту и Блефуску,

куда не попаду… Но смог же Свифт

в фантазии хотя бы! Я – не раб?

Что светит мне в прокуренном вагоне —

сржавевший трафарет Париж-жираП?

Тут дело не в ОВИРе, а в резоне.

Гармонии нигде – хотя бы тон

созвучный календарному порядку:

весна, к полету чешутся лопатки…

Вот в этом Гулливер не искушен,

он, помню, по общественному, по

скорее Просвещенческому кругу,

где не слетали царства на пропой,

не ввязывались в войны за подругу.

Когда смятенья обостренных чувств

не вынести – поедет крыша сразу,

там автор и герой его за разум

цеплялись, лишь слетала с робких уст

ирония – отмазка от страстей

(переверни на свет – все те же страсти!).

Но что России до таких затей:

в ее глуши пахнуло было счастьем,

как вновь пошли властители в разбой,

спивался доморощенный философ,

сбивая вечность проклятых вопросов

в «особый путь»… С подобной чепухой

со Свифтом не пройдет, бродяга Свифт

от милицейской слежки ускользает,

как воровской в четыре пальца свист

разгульного березового мая,

текучего и цельного, как ртуть,

эпохе неподвластного и моде.

Но он о нравах лишь – ни о погоде,

куда мне время подошло свернуть.

У нас весна забылась до того,

что просто перестала быть весною,

а уж утрами… Если б на арго,

но лучше промолчу или прикроюсь

приличным выраженьем «снег с дождем»,

как говорят по радио кастраты.

Не англичане ж в этом не виноваты,

да и ирландцы тоже не при чем,

они стерпелись: хмарь сбивает раж…

Но созерцатель наш зонта с собою

не взял: тут не забывчивость – пейзаж

ни автору не в жилу, ни герою —

раскрашенный декор… Где Русь плыла

в ура-патриотическом плюмаже

столетий войн все в том же пейзаже,

в ком совмещались пытки и дела

заплечные и пахотные, где

хотя б лесам не сдаться этим ритмам,

сходя за горизонт гряда к гряде,

наш свифтовский герой пристал к гуигнгнмам.

Не как у нас – там жизнь текла всерьез

не по капризам матушки-природы,

где не до глупых склок, капризной моды,

секс – продолженье рода, как овес.

Постой – овес!.. Но значит – васильки…

Тогда совсем иной расклад, конечно,

где чувства вдруг пробьются вопреки

запретам головным! Но до сердечных

тех глупостей, то ль пере… Свифт, толь не… —

поди узнай (сказал, с ним шутки плохи):

где люди – йеху, им во все эпохи

жратва да как там… лошади вполне

сойдут за идеал. И Гулливер

у них забыл жену, детей и даже

молитвенную музыку тех сфер,

о коей Мастер так и не расскажет,

хотя он, вроде, пастор как-никак,

и не хухры-мухры – в Кафедеральном!

Все скрыто: как метался, плакал в спальне

о людях-дураках, о сам-дурак…

Ну, что же – жизнь уж тем и хороша

особенно весеннею прорухой,

что прорастают тело и душа,

чтоб данным свыше зрением и слухом

приблизиться к истокам, родникам,

откуда все проистекает, дабы…

А все-таки, пошел бы Свифт по бабам?

Сутану скинув, волю дал рукам?

Что за герой его в конце концов,

когда и ниже пояса – компьютер?

Чем хуже он блефусских храбрецов,

что (надо где) раздеты и разуты…

Или модель иная, новый вид

в духовном и телесном том же складе?

Как было б, если спереди и сзади

влюбился он в гуигнгнмиху? Грешит

он с ней привычно лишь одним умом?

К дискуссиям влечет или не только…

Однако мы поперли напролом,

забыв, что век нездешний, и поскольку

ему так далеко до простоты

разгула обнаженки без предела —

там с женщинами швах: пока до тела

дорвешься… И, скатившись на посты,

наш Гулливер с холодной головой

(на трезвый ум надежды как-то больше),

в Японию бегом, и Дойчленд с Польшей

его не привлекли и даже строй

империй двух восточных. Словно гриф,

он обозрел маршрут свой без пристрастья

и понял, что везде один мотив

общественный и дело не во власти.

Все в людях, с кем и внешние, и внутри

мы схожи, хоть и разнимся в деталях,

а в остальном же, как ни посмотри,

не так уж сильно развели нас дали:

у йеху и гуигнгнмов разных стран,

не важно где – в Блефуску ли, Лапуту —

ты будешь лилипут у великан,

хоть великаном слыл у лилипутов.

С тем он домой – а что б хоть полчаса

у нас в застое, где в загоне разум…

Но, видимо, решил: уж лучше сразу

сбежать, не поддаваясь чудесам,

что принял околпаченный народ,

послушный завирательным идеям…

Но вера в человека не умрет

со Свифтом, как и с тем святым евреем,

который звал брататься по-людски,

о ком наш Гулливер хотя бы словом…

В наивном детстве мы на все готовы

родительской остраске вопреки.

И коль взамен полетов – бытие,

которого мечты нам не прощают,

то хочется отплыть хоть в этом мае

в те страны, где казенное вранье

поменьше чуть. Пока душа жива

среди рациональных маловеров,

что сдвинулась от Крузо к Гулливеру,

открывшего нам эти острова,

и Просвещенье брать пора всерьез,

не время просто так играть словами.

При каждом путешествии вопрос

всего один – а что за островами?

Вот тут и многоточье… Джонатан —

писатель, не оракул, не философ,

кому ответ, считай, от бога дан.

Искусство ж – это в общем-то вопросы

ребячьи, это в общем-то язык,

которому аукнется пространство,

и потому не вырваться из странствий

детгизовских… Он тоже не привык,

как и Рабле, молить священный лик,

бессмысленно креститься против бури,

что все свирепей. Обнажая стык

вчерашней ли, сегодняшней ли дури,

итожа, что всем нам пошло не впрок,

и будто бы присутствуя при этом,

заканчивает тамошний поток

бодяги современнейшим памфлетом.

Пока огонь познанья не потух,

и нам не упустить его открытий:

пусть разум позаботится о быте,

а не-разумье выпестует дух

не показной церковный ли, советский,

к которому ее толкает страж

закона, осторожный цензор наш,

крамольный том в разряд засунув детский.

Хоть в этом тоже символ: все – с детей,

начала и концы… Когда исчезнут

не детские забавы, канут в бездну

отмазки наши ж вроде «ешь-потей»,

уйдет и тяга к бестолковым войнам,

борьба за власть и классовая чушь,

тогда и Гулливер придет к спокойной

мещанской яви, вновь отец и муж.