Читать книгу В пейзаже языка - Лазарь Соколовский - Страница 8

– Знаем ли, что говорим, я обезумевший, ты ли —

осень конем вороным мчится, пока не подбили,

даже вступив не в свои стойла – в кварталы столицы…

Миг усомниться в любви прежней, читая на лицах

вновь отчуждения тень. Думаешь: стоит бороться —

глуше становится день, глубже снега и колодцы

веры утраченной, чувст, сбившихся в грязь у подъезда…

Как в предвариловке, пуст, глух, как холодная бездна

туч, натянувших покров, что прояснения застят.

Мне от недавних костров хоть бы подобие счастья.

– Жив этот пламень, потух – разве не сам ты в ответе:

каждый учитель – пастух, ждут его взрослые ль, дети.

В хмурый ноябрь, в апрель ясный – быть музыке тише ль?

Что вдруг сорвался с петель?

– Ветер гуляет по крышам,

крупку сухую метет, в сны загоняя природу.

– Очередной переход… Разве по времени года

стоит судить ли, рядить страсти времен роковые?

Чуть остуди свою прыть – в осень вступает Россия,

в пору нелегкого сна, тяжкого, злого похмелья.

– В склоках погрязла страна, в улицы из подземелий

выйдя, не сбросив оков рабства вчерашнего, в хаос

рынков, палаток, лотков… Что с нашей верою стало

в светлое завтра? Ужель только дорожка кривая

в рынок, где скрутит метель легкой наживы? Не знаю…

Идол фальшивый размыт, но не застыть на средине б.

Скудно, один только быт… Вязко на русской равнине.

– Чуть замело, ты подсел, словно мальчишка-подранок.

Вот и остался без дел и погрузился в нирвану,

словно павлин, на насест гордо усевшись витией…

Если нечистый подъезд, значит, померкнет Россия?

Время само поводырь будущим дням и вчерашним —

что же рыдать во всю ширь в леса заброшенность, пашни?

Разве вселенский размах только страстям на потребу

суетным.

– Дело в умах, где не одним только хлебом

живы, какая-то часть снова готова под знамя!

– Ждать справедливую власть, что разве в траурной раме

угомонится… за век переменилось четыре!

– Осень конем вороным мчится, пока не подбили.

Чувства ли мера, ума… главное дело – не в спорах,

Родина – это зима, это сугробы, в которых

вязнем хотя б на краю, где ожидаем отсрочки.

Жалко деревню, семью… Родина что – заморочка

смутной славянской души, что далека от расчетов

денежных.

– В нашей тиши, может, откликнется кто-то

в Белеве, в Ряжске, в Ельце, в той пОтаеннОй глубинке

с О-каньем круглым в акцент? Будто впервой по суглинку

гряды в апреле копать, где не воскрес если – выжил!

В снежном покрове вдвойне Родина горше и ближе.

– Родина в Тузле, в Чечне, залитой общею кровью,

где обретаться и мне, если б не страсть к Подмосковью,

если б не служба… Но где, если опять вор на воре?

– Ты про народ или тех… Что ж, еще раз переборем,

оба пути к одному выведут. Если короче,

выйдет: суму да тюрьму не выбираешь, как хочешь.

– Значит, тащить до весны ворох напрасных усилий?

– Осень конем вороным мчится, пока не подбили.

– Что же ты: рад ли, не рад

жизнью летящею, брат?

Даже в промозглую осень

мы ведь немногого просим,

просто живем и живем,

были б работа и дом…

Ты мне: пиши поподробней…

Что?

– Узаконенный кровник,

радость – спонтанный союз

быта и вымыслов муз,

фактов и чувственных бредней.

Каждый меж ними посредник.

Хоть без тебя, есть семья,

маятник бьется в края

вех, где отнюдь не погода

приоритетом для рода.

Радость как взлет и провал,

лишь бы себя познавал

не в суете, а напротив —

в неторопливом пролете

вдоль потаенных глубин,

там, где один-на-один

с мудростью б встреча предстала,

не отягченной финалом

нашей разлуки.

– У вас

сыгран свиридовский вальс

листьев, скруживших по кругу

прямо под зимнюю вьюгу?

Грустно… Но тут не в стране

только причина – по мне

радость, увы, скоротечна

в ноющей тяге сердечной.

Как тут вписаться в проем,

если не в силах вдвоем

дальше плыть веком, в котором

пройдены реки и горы

общие…

– Наши пути

кто-то мешает пройти?

Так ли от века зависим —

что расстоянья для писем!

Годы текут и текут,

да, мы стареем, маршрут

невеселей и короче,

разве просторнее ночи

мыслям… Но пусть из окна

ляжет другая страна —

та же одна незадача.

– Я ведь о радости начал.

– Радость, наверное, труд.

Парки недаром плетут

вязкую звездную пряжу,

не потому, что прикажут.

Сами уходим в отрыв,

как осужденный Сизиф

в редкие всплески прозренья.

– Это скорей вдохновенье.

Значит, ты правильно шел.

Мне ж избежать произвол

духа над бренною плотью

не удалось, лишь лохмотья

быта: еда да тряпье…

Радость не та.

– На моем —

те же законы чудачьи.

– Значит, не можем иначе.

Вот мой с побега урок:

радость – пушистый снежок,

первая строчка скупая,

та, что во сне не растает.

– Так к естеству и бредем

по одному ли, вдвоем,

здесь, на чужбине ль – едино.

– Но у тебя и от сына

радость, пускай и бразды.

– Две голубые звезды

светят еще в полнакала

в осень мою, что немало

сводней-судьбою дано.

С ним я примчался бы, но

радость, увы, не монета:

денег по-прежнему нету.

– Что ж, повседневность груба…

Сам пишешь: сводня-судьба

хоть одарит, все корежит.

– В этом поэзия тоже.

Если ж в отчизне раскол,

в бедности служба как долг

разве не выше богатства?

– В этом и есть наше братство.

Ну, а слова… что слова —

словно взыграет трава

в инее взбившись плюмажем.

В письмах-стихах не расскажешь.

– Город холодных камней,

где, увы, вдохновенье все реже,

разве что…

– Снова о ней?

– Как опять не поддаться на нежность,

как о любви не кричать,

где ни слов не достанет, ни духа…

Если бы только кровать,

где как будто касанье не двух, а

сонма космических птиц,

прикорнувших у лунного лона

заполночь… Падаем ниц,

как безмозглая стая влюбленных,

где, словно промельки рыб,

крутобоких, упругих, заманят

в трепетный звездный прогиб,

где погибнешь, уверен заранье…

Если бы только я смог

пусть прерывисто, пусть неумело,

ритм подметавши под слог,

передать эту трепетность тела,

этих скруглений поток,

этих раненых поз диктатуру…

Если бы только я смог…

– Так зачем подвизался ты сдуру?

Брось, не строчи!

– Не могу.

– Не об этом тогда.

– Не об этом

тоже, но здесь как в долгу

перед чувствами, перед ответным

несовершенством тех фраз,

что слетают извне нисходяще.

Ты бы помог…

– Нет, я – пас.

– Разве музыки мука есть слаще?

Видеть ли, слышать – не мочь

на телесном застыть в человеке.

Значит одно – (…) многоточь-

е души ее рощи и реки,

взгляд – (?) вопросительный знак

на мои немудреные речи,

жест – подсознанья овраг,

словно елок худые оплечья,

те, что в таинственный лес

погружаются глубже и глубже…

– Боже, куда ты залез?

– Мне хотелось хоть толику дружбы,

если б предвидел я…

– Нам

лишь гадать. И не знаем, что просим…

– Знаю: течет по усам —

в рот ни капли…

– Куда тебя сносит?

Всюду разруха, земля

поросла будыльем – ты в сторонке.

– Это успею.

– Деля

с нечитателем те же обломки?

Да хоть финал обнови —

страсти эти давно перепеты.

– Есть ли финал у любви (!) —

восклицательный знак, где ответом

разве естественный страх:

удержать эту тягу сумею ль?

Осень моя на глазах

запоздалым огнем пламенеет.

– Осень во всю, у дверей

дух революции бродит.

Что от любви-то твоей

родине, вздрогнувшей, вроде?

Как же гражданский запой,

что тебя забирал понемножку?

– Мне не замкнуться страной,

хоть сидеть у того же окошка,

мучая письменный стол

хоть упорством, коль катится мимо

легкая Муза… Прикол

в том, что чувства с борьбой сопряжимы.

Пусть задождит-заметет,

пусть придавит октябрь, как в опале,

наш шестилетний пролет

никакая пурга не завалит.

Память ли, жизнь коротка —

нам дано упиваться не прошлым.

Крошки синицы с лотка

стащат в пляске по первой пороше,

шрамы укроет страна

хоть на зиму тяжелой махрою —

грянет финалом весна,

время вечных бродяг и героев,

где мы, отец или мать,

с сыном топчем упрямо сугробы…

– Все, что хотел ты сказать?

– Что сказалось на первую пробу.

– Дальше что?

– Дальше зима

понесется гекзаметром снега.

– Ну и…

– В обрывках бумаг,

в белых снах затеряюсь с разбега.

– Надо же, прямо как тот

с белым венчиком в питерской вьюге.

Вспомни, какой был исход…

– Знаю, радость с печалью подруги.

То, что подкинет одна,

сцапать готова другая.

– Родина – наша стена!

– Если любовь не хромает…