Читать книгу Там, где меня ждёт счастье. Том первый - Мэгги Ри - Страница 14

МОНИКА:

Когда мне было четыре года, я еще жила с мамой. Я плохо ее помню, но мне запомнилась ее приблизительная внешность: это были всегда стройная талия, светлые волосы, ореховые глаза, макияж… от нее точно всегда пахло пудрой и духами, я даже немного помнила их запах. Она была хорошей женщиной, до того, как подсела на наркотики.

Да, я была предметом вечной обиды. Маленький ребенок не нес ей никакой радости после ссоры с мужем. Она била меня, часто называя «чудовищем». Но я всегда знала, что где-то в глубине души ее не отпускал материнский инстинкт.

Когда мне было четыре, мама привела в дом огромного мужчину. Он был некрасивый, широкоплечий с хулиганской улыбкой от щеки к щеке. От него не пахло добротой. Он оставался у мамы на ночь, чтобы потом бросить ее на кровать и начать желаемое, а мама не понимала, что с ней происходило. Когда однажды он пришел, и мама зашла ненадолго в душ, это существо открыло дверь в комнату, где сидел маленький ребенок, мирно играя в куклы под одеялом. Он меня нашел. Разом он навалился на меня тогда, как я помню это сейчас, и начал стягивать с меня одеяло, зажав руками мои ручки, ножки так, что на них стали появляться синяки. Я закричала от страха, и с секунды на секунду над ним пролетела мама, сбив его с меня. Она кричала, не то от страха, не то от злости, пытаясь его посильнее ударить всем, что попадется под руку. Она могла убить его в состоянии аффекта, но не сделала этого. Незнакомец убежал, сверкая пятками, и больше я его не видела. А мама, закрывшая дверь наглухо, повернулась тогда ко мне и приказала мне живо спать. А у самой была огромная гематома на голове, кровь, а в результате всего сотрясение мозга… В ту ночь она на меня не злилась. Она пришла в себя и ночью, думая, что я заснула, она разрешила себе заплакать. Я помнила этот день до мелочей. Она сидела и искренне плакала, прижав колени к груди. Она вновь была собой, но совсем ненадолго, ведь зависимость от дурманящих ее наркотиков было не вылечить. Только сейчас, в свои шестнадцать, я целиком и полностью понимаю, насколько трезва была ее голова в тот момент, когда она меня спасла…

И вот, теперь я нахожусь в больнице, где она лежит. Казалось бы, только утром отец сказал, что идет на работу, а оказалось, все это время он был здесь, рядом с ней. Он был рядом с ней, если в какой-то момент настанет секунда прощания.

– Я думала, ты на работе… – прошептала я так, чтобы он услышал. Папа со стыдом смотрел в пол и думал, что мне сказать. Он целиком и полностью был сейчас погружен в мысли о жене.

– Я должен был приехать к ней.

– Как она?…

– Плохо. Но… маленький прогресс есть.

– А… – я, колеблясь, посмотрела ему в глаза и промычала под нос:

– Можно я…? Можно мне ее увидеть?…

– Не нужно. – он с тяжестью на сердце на меня смотрел. – Она не помнит тебя. Да и выглядит ужасно…

– Но… она, все же, моя мама.

Отец сунул руки по карманам и опустил голову. Он не мог препятствовать своей взрослой дочери:

– Как хочешь. Но я был бы не очень рад, если бы ты сделала это.

– Покажешь мне ее палату?

– Конечно, – он взял меня за руку, на минуту задумавшись о правильном выборе, потом мы медленно пошли к маме.

Я боюсь.

МАРКУС:

Ко мне подключили капельницу. Я лежал, игнорируя всех вокруг, и смотрел в окно. Ситуация была безвыходная.

– Что с кардиограммой? – Робертио мешался у плеча доктора, с любопытством заглядывая на бумаги. Доктор провел глазами по документам, поправляя очки:

– Возможно, таблетки перестали действовать… С какого возраста он их ест? Возможно, пошел эффект привыкания, и они не действуют. Я назначу другой препарат. Что касается ЭКГ, то я заметил множественные аритмии. И тахикардия, конечно. Но это, мне кажется, уже из-за эмоциональности юноши. Могу прописать седативные.

– Думаете, дело в беспокойстве?

– Да, скорее всего. Не забудьте, есть и другой выход: вставить в сердце небольшой жучок, посылающий ток. Это улучшит его работу.

– Нам, пожалуй, достаточно той операции, что сделали ему в детстве. Шунтировали коронарные артерии, закончили операцию, а сердце не работает. Его до сих пор торкает только от одной мысли об адреналине.

– Его «пичкали» адреналином? Но, мало того, что детям это не рекомендуют, так и… ему просто нельзя принимать в организм адреналин, он может его не перенести. Повезло, ваш брат остался живым и здоровеньким в…?

– Четыре года.

– … четыре года? Ужас-то какой, они могли просто навредить ему только больше.

Они оба взглянули на меня, словно я все еще был тем маленьким ребенком. Я глянул на брата из-под волос на лбу. Мне не хотелось бы вновь пережить тот кошмар, в котором был я.

– Ох, ну… сейчас операция не необходима. Тогда, думаю, не нужно, – сам себе возразил врач и довольно улыбнулся. Заметив мой взгляд, он повернул головой:

– Вы до сих пор не спите, молодой человек? Мне казалось, это лекарство действует на вас, как снотворное.

– Я обещал себе не спать.

– На-адо же! Давайте-ка лучше пообещайте себе уже выздороветь, и идите с богом!

– Пообещать-то я могу, но не факт, что на это будет согласен бог, тем более, если я не настолько сильно в него верю. Я, лучше, буду верить в вас, тогда вы вылечите меня, правда? – я поднял брови, а доктор рассмеялся:

– У вас неплохое чувство юмора, юноша, но, к сожалению, не все верующие в меня, выздоравливают.

– Как и не все, верующие в бога, синьор… – я помягче лег и глянул на мешочек с лекарством, висевшим около.

– Ваш брат идет на поправку, но если вдруг будут повторения, то обращайтесь сразу, – доктор вручил Робертио бумаги, а тот радостно ему улыбнулся и впервые подмигнул мне. Оставалось только размышлять о том, что записал этот докторишка мне в рекомендации…

МОНИКА:

В палате матери было ужасно тихо, звучали лишь звуки и сигналы аппаратов. Когда я аккуратно, делая мелкие шажки, зашла, отец остался снаружи. В середине темного кабинета я увидела раздвинутую кровать. На кровати лежало тело, без каких либо движений и эмоций. Лишь закрытые глаза, разбросанные по лицу светлые, сгоревшие от многочисленных красок, волосы… и множество машин, подключенных ее рукам, обвивших ее шею как петля. Они как будто укутывали ее.

Я боялась подойти ближе, но осмелела в какой-то момент. Я разглядела исхудавшее лицо, еще сохранившее красоту, не смотря на впавшие скулы и синяки под глазами. Я так боялась увидеть его мрачным, но на подушке лежала она, мама, с белесой кожей и от природы алыми губами, такая хрупкая и красивая. Она пока еще была человеком, она жила.

Я встала рядом, чувствуя ее дыхание. Оно есть, и она дышит. Казалось, папа только что говорил мне, что эта пациентка ведет свой конец, то… она не была похожа на умирающую. А когда я всмотрелась в ее лицо, на губах ее было спокойствие. Она как будто чувствовала, что рядом папа, что возле нее стою я, ее родная и единственная дочь.

Послышалось тихое сопение через кислородную маску. Она вдруг как-то подвинулась, либо у меня поплыло в глазах. Но нет, ее ноги, действительно, зашевелились под одеялом, а веки дрогнули и она немного приоткрыла глаза из-под густых ресниц. Сначала они посмотрели в потолок, затем на меня… глаза орехового цвета.

– Аби?.. – губы вдруг приоткрылись. – Аби…

– Папа, – я подбежала к двери, цокая каблучками. Мне было тревожно, и я его позвала, – она проснулась и кого-то зовет.

– Проснулась?.. – папа сорвался с места и ворвался в комнату, наполненную писком аппаратов.

Я стояла поблизости от них, наблюдая за мамой. Теперь мне было еще страшнее.

– Тайри. Тайри, я здесь, – папа потер ее руку, проколотую капельницами и поцеловал фаланги пальцев одну за другой.

Мама нежно глянула ему в глаза, но слабые руки не могли дотянуться до его плеч. Она выглядела обеспокоенной, будто что-то искала в папином лице:

– Аби…

– Да, милая?.. – папа расцвел. Он прижал ее руку к своей щеке и ей улыбнулся. Тогда я поняла, что «Аби» это и был он, Альберт Кроу.

– Аби…

– Да, да, я здесь!.. Я люблю тебя!..

– Аби… По… Почему…

– Что такое, дорогая?.. – папа молился, чтобы эти кошмары перестали его мучить. Он смотрел на маму и готов был заплакать. Он знал ее совсем другой женщиной.

– Она хочет что-то спросить? – я тронула его за плечо, но он не обратил на меня внимания. Он вздрогнул, наблюдая за тем, как ее рука выскользнула из его. Мама замолчала. Ее глаза как будто стали стеклянными, и папа с отчаянием заплакал:

– Она не узнает меня… – он тихонько опустился на стул рядом и вытер намокшие глаза. – Это побочный эффект. Тайрэн меня больше никогда не вспомнит… тут уже никакая любовь не поможет.

Я с грустью взглянула на папу. Он, закрыв глаза ладонью, так громко всхлипнул, что по коже побежали мурашки.

– Папа… – я нашла только сил подбежать к нему и обнять его голову, прижав к себе. Его слезы сразу намочили мою футболку, и он никак не мог остановиться. Слезы душили его изнутри. Он глядел на мать, как на что-то дорогое и не раз дотрагивался рукой до ее руки в надежде, что спящая красавица проснется, и чары пройдут.

Когда мы вышли, я тихонько дернула его за рукав:

– Папуль, сколько времени?

– Начало одиннадцатого. А что? Куда-то спешишь?

– Жду. С того момента, как мы с тобой встретились, должно пройти пять часов, тогда проснется мой друг от капельниц, – папа изумленно посмотрел на меня и, все-таки, немного рассержено проговорил:

– Так ты мне не скажешь, что это за «друг» такой? Я не припоминаю, чтобы у тебя был друг ближе Сная.

– Он есть, но он для меня больше чем «просто друг».

– Не понял. У тебя появился бойфренд, зайка?

– Нет, пап… – я тяжело вздохнула, краснея. – У меня нет парня, и у нас с Маркусом не те отношения.

– Ах, Маркус. И кто же он такой – этот Маркус? Возраст? Где он живет?

– Пап…

– Мне интересно, что такого? Впервые у моей дочурки появился кто-то, больше чем «просто друг»!

Я промолчала и закатила глаза. Отец рассмеялся белозубой американской улыбкой:

– Нет, правда! И как давно он твой «больше, чем друг»?

– Послушай, пап… Маркус и я – просто друзья с небольшой симпатией друг к другу. Больше ничего.

– Это меня не особенно волнует. Моня, сколько ему лет? – он поднял одну бровь, а я с раздражением в глазах выдавила цифру и очень сильно об этом пожалела:

– Двадцать.

Отец замолчал. Долго его лицу не было покоя, затем он вскинул руки и вскрикнул:

– Бога ради, за что?

– Что не так?..

– Моня, малышка, но тебе всего шестнадцать… Он старше тебя на четыре года, зая, как он может быть тебе «больше, чем друг»?!

Я с обидой отвернулась от него и громкими шагами направилась к палате Маркуса в знак протеста:

– Пап, это моя жизнь! Она мне нравится!

– Я понимаю, кроха, но будь осторожна! Кто знает, что творится в голове у двадцатилетнего парня? А вдруг он испортит тебя, затащит в постель? А вдруг ты забеременеешь, Монечка? Тебе нравятся плохие мальчики, дорогая?

– Папа, ты не понимаешь, он не плохой! И я не собираюсь ни от кого беременеть, неужели ты обо мне такого мнения? Он мой друг! – папа посмеялся так громко, что я побоялась, как бы его не услышал Маркус.

– При случае, познакомь меня с этим Маркусом.

– Обязательно!

– Нет, я серьезно. Послушай, ведь ты для него сегодня вкуснятину такую готовила? Я не хочу, чтобы этот мальчишка женился на моей дочери, и я остался без еды! Я тебя не отдам, – он продолжал смеяться, догнав меня и взъерошив мои волосы, словно у маленькой девочки.

– А я и не собиралась отдаваться кому-то, отец. Я, все-таки, не девица легкого поведения.

– МОНЯ, Я ЖИВ!!! – вдруг раздался голос из другой половины коридора. Это бежал счастливый Маркус в одной пижаме и, оторвав от себя капельницы, махал мне рукой. За ним юркнули медсестры и брат:

– Маркус, а ну стой, идиот!!!

– Я не засну! Ten’cazzo*7! – тут он подбежал ко мне, вцепившись в мои плечи и, тяжело дыша, прошептал:

– Не хочу спать… пока ты здесь.

– Маркус, но это необходимо, – я положила руки на его горячие щеки, а он сильно прижал меня к себе, да так, что я издала писк. Его тело резко начало тяжелеть, и он опустился на пол у стены, потирая лоб рукавом пижамы:

– Не уходи, прошу…

– Тебе плохо? Что такое?

– Да, мне плохо… без тебя… Ужасно плохо, и я это осознал, лежа там…

– Маркус! – старший брат, наконец, нагнал сидящего в коридоре парня, который пытался отдышаться. – Нам пора, вставай. Если ты не вернешься в палату, ты опять потеряешь сознание.

– Нет.

– Маркус, хватит. Ты и так тут шоу устроил.

– Хватит, Робертио. Дай мне чаю с сахаром. Ты меня нервируешь.

Я взглянула, улыбаясь, на отца, кивнув ему. Тот удивленно смотрел на Маркуса, не моргая:

– Налей-ка ему чаю, Моника, – тихо сказал он, побледневший от ужаса. Маркус Телио-Лентие произвел на него слишком сильное впечатление…