Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том второй - Нелли Шульман - Страница 15

Из окна комнаты виднелись заснеженные, острые вершины гор.

Свинцовая вода озера топорщилась под ветром, мотались голые ветви низких деревьев. Валуны на небольшом пляже поросли зеленым, влажным мхом. Мерно тикали часы черного дерева, шварцвальдской работы, с кукушкой. Стрелка двигалась к полудню, но на дворе царил сумрак, из-за низких, набухших дождем туч. С утра зарядила морось, но Эмма, все равно, надев на племянника дождевик и крепкие сапожки, вывела его на берег. По мелкой воде носился щенок.

Собаку старший брат привез из Ушуайи, в июле, на заднем сиденье джипа. Теодор-Генрих всплеснул ручками:

– Песик! Дядя Макс, мой песик… – крепкий щенок, с рыжеватой шерстью, бросился лизать щеки мальчику. Пса назвали Аттилой. Теодор-Генрих спал с ним в одной кровати, трогательно обнимая собаку за шею. Брат, небрежно, сказал:

– Называется фила, бразильская порода. Их выводили на плантациях, для розыска беглых рабов… – Эмма незаметно передернулась, – они отлично чувствуют запах крови, идут по следу, удерживают раба до прибытия надсмотрщиков. Они преданы хозяину, его семье… – Макс потрепал мягкие уши щенка, – наш пес всегда защитит Адольфа… – собака лизнула брату руку. Он добавил:

– Я купил еще полсотни псов, на разведение. Поселю их в вольере, на острове… – собак привезли на машинах из Ушуайи, в конце зимы. С берега был хорошо виден гористый островок, на озере. У тамошнего причала покачивались моторные лодки.

Теодор-Генрих и Аттила бегали наперегонки, Эмма куталась в шубку, серого меха:

– Эсэсовцы туда ездят, каждый день, как на работу… – утром от гостиничной пристани отходили катера, – и Макс остров навещает… – она заметила очертания построек, среди скал, но на остров Эмме хода не было.

Брат поселил ее с Теодором-Генрихом под рукой, как говорил Макс, в личном коттедже, неподалеку от гостиницы. Шестиэтажное здание, постепенно, перестраивали. Эмма взглянула на леса:

– Не зря они сюда полк СС притащили. Есть кому заняться ремонтом, и охранниками все вокруг кишит… – первым делом брат распорядился возвести вокруг участка трехметровую ограду, с постом охраны и железными, мощными воротами.

Эмму, разумеется, за территорию никто не пускал. Максимилиан показал ей фотографию:

– Добро пожаловать на курорт Орлиное Гнездо, желаем приятного отдыха… – брат улыбался, тонкими губами:

– Даже если забредет чужак, что маловероятно, ничего подозрительного он не увидит. Мы охраняем покой постояльцев, место здесь уединенное… – место оказалось настолько уединенным, что Эмма, иногда, горько думала:

– Словно мы на Луне. Нет почты, нет телефона и телеграфа… – брат пользовался связью, приезжая в Ушуайю:

– Я поставлю в комплексе местный коммутатор, – пообещал Макс, – для наших целей полезно иметь внутренний телефон… – Эмма понятия не имела, о каких целях он говорит.

Подняв голову, девушка посмотрела на зеркальные окна верхнего этажа гостиницы. Комнаты опоясывала терраса, на черепичной крыше, под дождем, копошились рабочие:

– То есть эсэсовцы, – угрюмо поправила себя Эмма, – здесь больше никого нет. То есть, наверное, нет… – она пожалела, что ей никак не добраться до бинокля. От берега островок отделяли два километра ледяной, неспокойной воды. Эмма не знала, зачем туда ездят эсэсовцы, что за постройки навещает брат:

– Доктора тоже туда отправляются, – вспомнила она, – а Максимилиан, кажется, свой кабинет на шестом этаже гостиницы делает… – брат показал ей планы огромного помещения. Он сносил стены, устраивая залитое светом пространство:

– Словно у фюрера, в Бертехсгадене… – Макс помолчал, – у нас появится свое орлиное гнездо… – курорт назвали именно так.

– Гиммлер должен был в кабинете обосноваться… – мстительно подумала Эмма, – но Гиммлер сдох… – новостей о самоубийстве начальника брат от нее не скрыл, а больше она ничего не знала:

– Хоть бы и проклятая мокрица тоже сдохла… – зло пожелала Эмма, – хотя Максимилиан говорит, что с ним все в порядке… – по заверениям брата, муж выполнял поручения фюрера и партии:

– Дохлого фюрера и несуществующей партии… – Эмма сидела в покойном кресле, с вышиванием, Теодор-Генрих дремал, под индейским одеялом, на покрытой шкурами лам кушетке. Аттила, раскинувшись на ковре, посапывал, положив нос на туфлю Эммы.

Пальцы с иголкой заколебались над пяльцами, черным прусским орлом, со свастикой, готическими буквами: «Gott Mitt Uns».

– Я ничего не знаю… – горько поняла Эмма, – не знаю, где Лаура, что случилось с Мартой, где Джон… – рука легла на медвежий клык, под воротником строгого, просторного платья. Эмма потребовала вещь назад, едва оказавшись в Патагонии:

– Безделушка мне дорога, как память… – голубые глаза, холодно, взглянули, на Макса, – доктора велели меня не волновать… – всю дорогу в Южную Америку, на подводной лодке, Эмма разыгрывала грусть и отчаяние. Врачам она объясняла, что беспокоится за мужа. Услышав просьбу, Максимилиан покривился, но клык принес:

– Картины из галереи он здесь не держит… – Эмма почувствовала движение ребенка, – климат у озера неподходящий. Он сокровища дальше отправил, но алмаз при нем. Ворованный алмаз… – брат носил кольцо на цепочке, под рубашкой. Эмма видела и эскиз, неизвестного мастера. Она подозревала, что в гостинице брат оборудовал укрепленное хранилище:

– Или на острове они себе сейфы поставили… – несмотря на гибель фюрера и Гиммлера, на исчезновение НСДАП, брат вел себя, как ни в чем не бывало. В «Орлином гнезде» проводили воинскую учебу, и партийные собрания, с изучением «Майн Кампф». Эмма, разумеется, туда не ходила.

– Кроме меня, здесь вообще ни одной женщины нет… – тоскливо, подумала она, – то есть, наверное, нет… – ее беспокоил остров, куда ездили врачи.

Считалось, что Эмма занимается испанским языком, ведет хозяйство группенфюрера фон Рабе, заботится о племяннике и ждет мужа, выполняющего задания партии. Максимилиан объяснил сослуживцам, что его невестка погибла, в осажденном Берлине:

– Она предпочла смерть позору… – голубые глаза брата заблестели, – Марта приняла яд, не желая стать обесчещенной варварскими ордами Сталина. Она поступила, как истинная арийка валькирия, воительница… – по словам Макса, невестка поручила ему, в письме, воспитать Адольфа верным слугой фюрера и партии:

– Мальчика спас наш персонал, на вилле… – вздохнул брат, – переправил под мое крыло. Он единственный наследник фон Рабе… – отложив вышивку, Эмма посмотрела на серьезное личико ребенка. Теодор-Генрих сопел, зажав в кулачке индейскую, деревянную игрушку. Аттила, встрепенувшись, запрыгнув на диван, устроился под боком у мальчика.

Эмма закусила губу:

– Марта никогда бы так не поступила. Она выжила, я верю. Она найдет Теодора-Генриха, а меня найдет Джон… – Эмма, каждый день, ждала его появления. Ребенок сонно, едва заметно, зашевелился. Девушка улыбнулась:

– Чувствует, что скоро обед. Мой хороший, я не позволю, чтобы он вырос среди палачей и убийц, обреченных на суд и казнь. Джон приедет, и увезет нас в Англию. Максимилиан и мерзавец, оберштурмбанфюрер, пойдут на эшафот… – в последние несколько дней ребенок двигался реже. Эсэсовские врачи объяснили ей:

– Скоро время родов, ваша светлость. Ваш муж вернется, вы порадуете его мальчиком… – для посторонних, отцом ребенка считался Петр Арсеньевич.

– У мальчика есть отец… – Эмма раздула ноздри, – мокрица не тронет наше дитя… – она хотела назвать сына в честь отца:

– Джон говорил, что у Экзетеров так положено, а девочка, как мы хотели, пусть будет Ирма… – за окном прошуршали шины, Эмма прижалась лицом к покрытому каплями дождя стеклу.

Каждый раз она надеялась услышать в небе гул моторов самолетов, увидеть черные точки парашютного десанта:

– Рано или поздно, союзники узнают, куда сбежали мерзавцы. Узнают, и освободят нас, – Эмме, почему-то, казалось, что Марта тоже прилетит с десантом.

– Марта и Джон. Мы с ним встретимся, и больше никогда не расстанемся… – брезентовый верх джипа промок от дождя. Максимилиан кинул ключи охраннику, в полевой форме СС:

– Целый взвод коттедж патрулирует, чтобы я с малышом не сбежала… – Эмма успела вернуться к вышивке, – но нельзя рисковать, в горах круглый год снег лежит. Хотя до Ушуайи всего пятьдесят километров… – Эмма, внимательно, слушала разговоры врачей, на осмотрах, замечала высказывания брата:

– Пятьдесят километров, по обледеневшей тропе, с малышом и новорожденным ребенком. О чем я… – она вздохнула, – меня из коттеджа только под автоматами выпускают. И на осмотрах все врачи тоже при оружии. Макс сутками с браунингом разгуливает… – на нее повеяло свежей водой, Эмма вдохнула легкий запах соли. Тонкие губы коснулись ее щеки:

– Очень красиво. Детскую для Адольфа и будущего малыша мы устроим в народном, немецком стиле… – брат протянул ей бумажные пакеты:

– Я вам сладостей привез, врачи не возражают… – Эмма набрала всего семь килограмм. Доктора утверждали, что ребенок небольшой и лежит правильно.

– Девочка, наверное, родится, – ласково подумала Эмма, – наша Ирма… – поднявшись, она кивнула:

– Спасибо, Макс. Мой руки и за стол, Адольф сейчас проснется… – брат пошел в ванную. Эмма направилась в недавно отделанную столовую, с панелями местного гранита и бронзовыми панно, со свастиками.

Временный кабинет Максимилиана находился на острове, по соседству с низкими, белеными зданиями собачьего питомника.

По территории были разбросаны простые, каменные хозяйственные постройки. Два десятка лет назад, когда гостиница еще работала, здесь, судя по всему, держали ферму и огороды. Откинувшись в кресле, Максимилиан, лениво, листал «Скотный двор»:

– И мы устроим ферму, только особую… – он признавал разумность предложения врачей:

– Пройдет время, пока семьи товарищей приедут из Германии… – в книгу он заложил машинописные списки, – а у мужчин есть некоторые нужды, так сказать… – Максимилиан, недовольно, подумал, что семьи коллег могли и не выжить. Он внимательно следил за сведениями из бывшего рейха, поступающими через Мадрид и Лиссабон.

В будущем кабинете Макса, на шестом этаже Орлиного Гнезда, инженеры оборудовали комнату безопасной связи. На острове у него стояла простая рация. Зеленый огонек, успокаивающе, мигал. Группенфюрер закончил разговор с последним плацдармом, с партайгеноссе Гансом Каммлером, ответственным за размещение, в подземных хранилищах, оружия возмездия, и собрания шедевров, с подводных лодок. Картины из галереи фон Рабе тоже отправились на юг. В надежно укрепленном сейфе, в кабинете, лежал эскиз Ван Эйка, в особо прочном футляре, и ватиканская папка. Максимилиан не терял надежды найти свою драгоценность.

– Муху в Советский Союз отправлять бесполезно. Он и на войне бледнел, когда речь о Москве заходила. Трус, он и есть трус… – Максимилиан рассеянно разглядывал вымощенный камнем двор, где солдаты СС прогуливали собак. Макс купил для охраны и немецких овчарок, и бразильских мастиффов. Фила ему понравились:

– Настоящие охранники, как тибетские псы, о которых бедняга Отто рассказывал. Аттила будет предан Адольфу и нашей семье… – щелкнув резинкой черного блокнота, он записал:

– Поговорить с Эммой насчет имени… – Макс хотел назвать нового племянника в честь погибшего в Берлине брата:

– Муха не будет против. Какая ему разница, я все равно не подпущу славянина к ребенку. И он, и Адольф вырастут настоящими воинами нового рейха… – Адольф о матери не спрашивал. Ребенок, кажется, забыл о ней.

– Вот и хорошо, – облегченно сказал себе Макс, – с глаз долой, из сердца вон. Пусть ее хоть вся Красная Армия изнасилует, дуру набитую. Жила бы здесь спокойно, под моим крылом. Офицеры бы к ней в очередь выстроились, предлагая брак. Она плодовитая, молодая арийка… – Максимилиан, сначала, был недоволен, обнаружив на лодках заключенных женщин, из концентрационных лагерей:

– Незачем тащить с собой три десятка человек, – желчно сказал он врачам, – по словам моего покойного брата, для программы потребуется от силы пятеро экземпляров… – среди отобранных женщин была и мадам Маляр. По сообщению Каммлера, мальчишка надежно сидел под охраной, в компании эсэсовцев, Янтарной комнаты, и сокровищ из европейских музеев. Опасности побега товарища барона не существовало.

– В тех краях и некуда бежать… – Макс хорошо помнил карту, – он сдохнет, едва выйдя за пределы территории рейха… – группенфюрер считал Новую Швабию, как и Орлиное Гнездо, владениями будущей, великой Германии:

– Он замерзнет, в ледяной расщелине, повторив судьбу капитана Скотта, – хохотнул Макс, – и вообще, я был прав, пообещав, что они больше никогда не увидятся… – он велел врачам, по завершении программы, избавиться от мадам Маляр:

– Но мне надо, еще раз, с ней поговорить… – Максимилиан сверился со списком, – насчет моего мальчика… – он не терял надежды добиться от проклятой мерзавки сведений о сыне:

– Я бы и сам съездил в Европу, рискнул… – Макс дернул углом рта, – привез сюда ребенка. Ему идет третий год, как Адольфу… – дочери Макса, где бы она не обреталась, еще не исполнилось года. Максимилиан наизусть помнил сведения о товарищах и коллегах, разбросанных по Европе:

– Барбье, Рауфф, Менгеле, Трзебинский, Эйхман, Скорцени… – Максу требовалось отыскать и доставить в Южную Америку еще сотни человек.

Отложив бумаги, он закинул сильные руки за голову. На базе Максимилиан всегда переодевался в мундир. Он требовал от подчиненных строго отношения к правилам внутреннего распорядка, показывая им личный пример:

– Большое начинается с малого, – наставительно говорил Макс, – внуки прочтут о нас в учебниках. Мы станем героями рейха, легендарной сотней спартанцев, до конца сохранившей дух борьбы и сопротивления… – Макс не собирался распространяться ни о происхождении сестры, ни о еврейской крови Цецилии:

– Такое неважно. Кровь не имеет значения, когда речь идет о духе человека. Эмма воспитана истинной арийкой. Она оступилась, с Холландом, из-за одиночества, растерянности. Он ее соблазнил, воспользовался отчаянным положением девушки. А еще аристократ… – брезгливо подумал Макс. Он, в общем, и не ждал, что герр Холланд появится в Орлином Гнезде:

– Никто не знает, где мы находимся… – нацистские бонзы, сидевшие в нюрнбергской тюрьме, о плане Гиммлера не подозревали:

– Никто не знает… – допив кофе, Максимилиан потянулся за серо-зеленым кителем, – а если герр Холланд и заглянет к нам на огонек, с герром Кроу за компанию, то живыми они отсюда не выйдут… – будущих обитательниц фермы тоже ждала смерть:

– Отто говорил о таких операциях, – вспомнил Макс, – их еще до войны делали. Мы могли применить вмешательство к евреям, вкупе со стерилизацией, но Гиммлер никогда бы не пошел на подобный план. Евреев надо кормить, даже в состоянии… – Макс бросил взгляд на обложку книги, – в состоянии скота. И они были нам совершенно ни к чему, в таком количестве… – ферму, как называли строение, рядом с госпитальным блоком, разделили на две половины.

Сегодня врачи обещали познакомить его с результатом первого оперативного вмешательства:

– Мадам Маляр я велел пока не трогать, – Макс застегивал пуговицы на воротнике кителя, – она мне нужна в здравом уме… – группенфюреру не очень нравилось, что роды сестры пройдут на острове, однако врачи уверяли его, что Эмма с другими девушками не столкнется.

– В Равенсбрюке все по случайности произошло… – Максимилиан запер дверь кабинета, охранники щелкнули каблуками начищенных сапог, – по счастливой случайности, впрочем. Иначе бы я никогда не узнал о моем мальчике. Цецилия его примет, она добрая девушка… – сняв с вешалки в вестибюле зимнюю шинель, Макс вышел в промозглую, сентябрьскую сырость:

– Надо, как следует, утеплить особняк, – напомнил он себе, – дети не должны простудиться. Хотя весна впереди… – вдали ревели озерные волны, дул резкий, холодный ветер с юга:

– Видно, что мы в диких широтах… – Макс поежился, – в Германии нет таких просторов, даже на морском побережье… – чихнув, он потянул на себя дверь, с табличкой: «Госпиталь. Вход только для персонала».

Окно в маленьком, полутемном помещении, где держали Лауру, загородили снаружи, железными ставнями. Электрического света здесь не завели. Лаура заметила гнездо для патрона, на беленом потолке:

– Но когда-то здесь был свет. Значит, могли остаться провода… – с нее сняли наручники только после долгого пути на подводной лодке, в машине, с затемненными стеклами, и на катере. Лаура понимала, что лодка покинула Европу.

В крохотной, стальной каюте, лежа на жесткой койке, она отсчитывала дни, замечая посещения охранников, доставлявших еду, выносивших ведро. Ни душа, ни туалета при каюте не имелось. Раз в неделю ее водили по такому же стальному коридору в умывальную. Из душа текла слабая струйка холодной воды. Лаура старалась простоять в кабинке как можно дольше. Она искала глазами возможное оружие. В каюте она ничего не нашла, к тому же, Лаура подозревала, что за ней наблюдают, через глазок в двери. Она водила скользкими, мыльными ладонями по железным стенкам кабины:

– Хоть бы какой-нибудь болт, или винт. Я бы его и ногтями вывернула… – в душе наручники с нее снимали, но Лаура не собиралась бежать с подводной лодки:

– Некуда бежать… – возвращаясь в каюту, она вытягивалась на койке, – надо подождать, понять куда нас везут… – путь занял больше месяца. Лаура предполагала, что на лодке есть другие женщины. Несколько раз она находила в сливном отверстии душа длинные волосы:

– Эмма сюда не заглядывает, – думала она, – она сестра фон Рабе. Она живет в холе и неге, в офицерских коридорах, под крылом брата… – Лауре было неприятно думать о девушке. Она помнила отражение своего лица, в зеркальном, толстом стекле, разделявшем камеры, в Равенсбрюке:

– Я урод, я монстр… – горько говорила себе Лаура, – словно Франкенштейн, в довоенном фильме. Эмма молодая, красивая девушка. Понятно, почему ее Джон выбрал… – она вспоминала оправленный в старую медь клык, на стройной, нежной шее Эммы, – а я Джону когда-то отказала. Мишель меня видел, но мельком. Если он меня рассмотрит, он ужаснется. И он, и все остальные… – Лаура, все равно, хотела найти мужа:

– Я должна, я обязана его спасти. Фон Рабе его не убьет, Мишель ему нужен, как специалист… – Лаура напоминала себе о сыне:

– Я просила святую Мадонну дать мне увидеть мальчика. Я его не испугаю… – она ощупывала шрамы и вмятины, на лице, – не покажусь ему на глаза. Я только посмотрю на него. Ему семь лет. Та женщина, Регина, его в школу повела, вместе с Наримуне… – Лаура встречала аккуратных японских детишек, в серых курточках, с ранцами и связками учебников:

– Он тоже курточку носит, мой хороший… – мальчик сопел рядом, уткнувшись личиком в грудь. Лаура гладила темные волосы:

– Спи, мой маленький, спи. Мама здесь, мама с тобой… – ночами она разговаривала с мужем и сыном, незаметно, беспрестанно, шевеля губами. При охранниках, и врачах, Лаура такого не делала. Она не хотела рисковать:

– Фон Рабе решит, что я сошла с ума. Умалишенных в лагерях в первую очередь в печи отправляли… – иногда Лауре снился еще один ребенок, светловолосый, голубоглазый, изящный мальчик. Она ежилась, дрожала, от смертного холода черной воды. Сын протягивал к ней ручки:

– Мама, мамочка… – Лаура хотела и не могла закрыть глаза. Течение уносило мальчика, по ладоням текла горячая кровь. На месте, где она видела ребенка, расплывалась темная лужа:

– Мамочка, зачем ты меня убила… – ночами Лаура прислушивалась к далекому шуму двигателей лодки, к шагам по коридору. Иллюминатора в каюте не было, но Лаура знала, что ребенок снаружи. Она улавливала шуршание, скрип, за бортом, до нее доносился жалобный голос:

– Мамочка, пусти меня. Открой мне, пожалуйста. Мамочка, мамочка… – сын плакал, в ледяной толще океанской воды.

Он продолжил плакать и здесь:

– Мы в южных широтах, – Лаура прислушивалась к реву ветра, за каменными стенами строения, – судя по погоде, мы сюда прибыли в конце зимы. Сейчас сентябрь. Война, скорее всего, весной закончилась. И японцы, наверное, сдались. Наримуне не расскажет мальчику об мне. То есть он объяснит, что я умерла. Нельзя такого позволять, я должна увидеть сына. Папа должен знать, что у него есть внук. Он и так думает, что меня потерял, остался один… – Лаура не знала, что случится дальше:

– Мишель со мной не останется. Но я не скрою от него случившегося в Нойенгамме… – за шумом ветра, плеском волн, Лаура продолжала улавливать детский плач, – хотя он и отвернется от меня, узнав, что я убила наше дитя… – кроме беспрестанного движения губ, Лаура, в одиночестве, опять стала водить ладонями по стене. Ей казалось, что так она лучше слышит мальчика. Ночами он плакал в голове:

– Мама, мамочка! Пусти меня, пусти… – поднимаясь с койки, Лаура прокрадывалась к стене, ощупывая ее пальцами. После долгих поисков, она обнаружила неплотно прилегающий кирпич.

– Здесь какое-то окошечко, – обрадовалась женщина, – его заделали… – за стеной комнаты оказался медицинский кабинет, куда Лауру водили на осмотры. Персонал был ей незнаком. Ни Отто фон Рабе, ни врачей из Нойенгамме или Равенсбрюка она пока не встретила.

– Может быть, они все погибли… – мстительно думала Лаура, покорно глотая очередные пилюли, – пусть они вечно горят в аду… – холодный голос напоминал ей:

– Ты тоже будешь корчиться в пламени, убийца невинной души… – Лаура сжимала зубы:

– Он умер некрещеным, он не попадет в царство Божье. Но если он отродье семени дьявола, то я все правильно сделала… – она трясла головой, стараясь избавиться от назойливого шепота:

– Убийца, убийца… – при врачах Лаура вела себя разумно. Она не терла ладонями по стене и не бормотала себе под нос.

– Мне надо обмануть фон Рабе, выбраться отсюда, спасти Мишеля… – оружие Лауре удалось украсть на одном из осмотров. Видимо, по нерасторопности, на столике, рядом с кушеткой, оставили стальной контейнер с инструментами. Врач отвернулся, чтобы занести данные в старую, времен Равенсбрюка, папку Лауры. Скальпель легко лег в ее ладонь.

Лаура использовала лезвие, чтобы расширить швы, в заделанном кирпичами окошечке. Теперь она могла слышать и видеть все, что происходило в кабинете. В двери ее палаты глазка не сделали, она не беспокоилась, зная, что за ней не следят. Уверенный голос, из-за стены, сказал:

– Вообще это амбулаторное вмешательство, партайгеноссе фон Рабе. Больной через два дня готов… – врач рассмеялся, – выполнять свои функции… – спрятав скальпель под матрац, Лаура припала к щели между кирпичами. Фон Рабе и знакомый Лауре доктор, в белом халате и эсэсовском мундире, вертели туда-сюда невысокую девушку, с перевязанной головой. Она не сопротивлялась, только стояла, подняв вверх руки.

Доктор подтолкнул ее к кушетке: «Садись». Девушка послушно сложила руки на коленях, уставившись вдаль. В голубых, туманных глазах царила пустота:

– Лоботомию первым провел португалец, доктор Мониш, до войны… – заметил врач:

– Очень многообещающая процедура. Пациент успокаивается, появляется возможность управлять его поведением… – рука эсэсовца скользнула за ворот тюремного, серого в полоску платья девушки. Она даже не пошевелилась:

– Но это потом… – заметил доктор, – в общем, если вы довольны результатом, то мы можем оперировать остальную группу… – Лаура отпрянула от щели: «Надо бежать, немедленно».

К вечеру полил сильный, холодный дождь.

Максимилиан велел солдатам СС разжечь камин, в гостиной особняка. Коттеджи строились для обеспеченных гостей. Просторные комнаты отделали в местном стиле, со стенами, серого камня и деревянными балками. Протянув ноги к огню, изучая бумаги, группенфюрер слушал Моцарта, из-за стены. Сестра играла племяннику «Маленькую ночную серенаду».

Максимилиан широко зевнул:

– Марта тоже Моцарта любила. Правильно, пусть Адольф и будущий племянник с детства знают о гениях арийского духа… – комнату для малышей пока ремонтировали. Максимилиан собирался повесить там большой портрет фюрера. На складах бывшей гостиницы хранили картины, одобренных рейхом художников, ящики с томами «Майн Кампф», и даже несколько кабинетных роялей. Бехштейновский инструмент, черного лака, Максимилиан забрал в коттедж, для сестры и Цецилии.

Туше Эммы напомнило ему о квартире, на набережной Дуная, об огоньках свечей, игравших в рыжих локонах девушки:

– Она меня не забудет… – сказал себе Макс, – у нас девочка, дочка. Я говорил, что хочу назвать малышку Фредерикой, в честь мамы. Цецилия меня любит, ждет меня… – он устало закрыл глаза. Максу пока не хотелось вчитываться в рапорты врачей, о будущих операциях, не хотелось проверять отчеты, из швейцарского банка.

Бумаги аккуратно пересылал в Буэнос-Айрес адвокат Макса, из Цюриха. За безопасным, столичным ящиком группенфюрера следил надежный человек, из местных немцев. Он отправлял телеграммы и конверты Максу, в Ушуайю.

– Он даже Рихтеров помнит, – хмыкнул Макс, – обедал у них, в тридцать пятом году… – немец долго рассказывал Максу, какими верными слугами фюрера были безвременно погибшие родители Марты:

– Марта пропала… – Макс зевнул, – должно быть, русские ее изнасиловали, и застрелили в метро. Она гниет где-то под Шпрее, дура… – Макс навестил столицу Аргентины приватным образом. Группенфюрер снял неприметную квартиру, для приема товарищей, которых переправляли в Южную Америку через Италию и Пиренейский полуостров. В сонной Ушуайе каждый человек был на виду. Максимилиан не хотел привлекать ненужное внимание к Орлиному Гнезду, постоянно болтаясь в городке.

После завершения работ на последнем плацдарме он велел Каммлеру перегнать подводные лодки в уединенную бухту, на восточном побережье Огненной Земли. От озера до залива тоже лежало каких-то полсотни километров. Макс намеревался нанять индейцев и заказать, из Буэнос-Айреса, технику для строительства дороги:

– Если в Ушуайе кто-нибудь начнет задавать вопросы, мы объясним, что устраиваем порт, для яхтенных прогулок и рыбной ловли, – хмыкнул Макс:

– Огибать остров опасно. Ветра в здешних проливах не пощадят небольших суденышек… – пока жители Орлиного Гнезда ни у кого подозрения не вызывали. Сеньор Ланге лично привез в полицию Ушуайи стопку безукоризненных паспортов работников. На стройке трудились уроженцы соседнего Чили и Парагвая, выходцы с севера, из Коста-Рики и Сальвадора, граждане Испании. Все документы были подлинными. Мастера в концлагерях переклеили фото, снабдив их нужными штампами. По просьбе Макса, мальчишке тоже оборудовали рабочее место, в его южном уединении.

– Я ему намекнул, что жизнь его жены зависит от его покорности… – Макс потянулся за мейсенской шкатулкой, с кубинскими сигарами, – он делал паспорта для бандитов, а теперь работает на рейх… – Максу казалось забавным, что товарищ барон обеспечивает документами эсэсовцев, гонявшихся за ним во время войны. Макс щелкнул зажигалкой:

– Он не дурак, он сделает все, что мы ему скажем. То есть то, что я скажу по рации Каммлеру… – Макс пока не собирался навещать последний плацдарм. Дел в Орлином Гнезде ожидалось много. Он доверял партайгеноссе Гансу, товарищу и коллеге. Каммлер, с его опытом строительства подземных цехов, для производства ракет фон Брауна, и тайных хранилищ, в польских горах, для размещения запасов оружия, отлично справлялся с работами на юге.

– Ганс вернется сюда, и мы займемся обустройством лабораторного комплекса… – в ожидании 1103 Макс велел перегородить остров стеной. Госпиталь и ферма оставались на южной его оконечности, северную отдавали инженерам и ученым:

– Нам нужен уран… – Максимилиан поскреб отросшую за день, светлую щетину, – Каммлер послал разведывательную партию дальше на юг. Экспедиция «Аненербе» туда не дошла, но откуда в Антарктиде взяться урану… – Макс пожал плечами. Каммлер объяснил, что они заметили дымок, над южными горами:

– В Антарктиде есть действующие вулканы… – вспомнил Макс, – скорее всего, они видели извержение. В тех местах никто не живет, Антарктида не Арктика… – к появлению 1103 он собирался окончательно изолировать ферму. Врачи подали расписание операций, по стерилизации и лоботомии. На следующей неделе обитательницы особого отделения принимали первых гостей.

Мадам Маляр, впрочем, не трогали. Она входила в группу женщин, с которыми, в скором будущем, врачи начинали долгожданную программу. Макс, с благоговением, думал, что через девять месяцев в Орлином Гнезде может появиться наследник фюрера:

– Может быть, удастся получить даже несколько младенцев… – он пыхнул ароматной сигарой, – врачи говорят, что с пробиркой все в порядке… – спасенная в тоннеле метро пробирка благополучно пребывала в особом помещении, в морозильном шкафу.

На острове, как и во всем Орлином Гнезде, поставили мощные генераторы. Денег Максимилиан не жалел. На счетах СС, оформленных на подставных лиц, в Швейцарии, и в Южной Америке, хранились огромные средства:

– Моих личных богатств хватит моим правнукам, – довольно понял он, – и это если не считать коллекции… – Макс надеялся, в скором времени, вернуться в рейх:

– Я молодой человек, мне всего тридцать пять, – весело подумал он, – Цецилия родит мне еще детей. Я найду моего старшего сына, чего бы мне это не стоило… – он подумал, что появление герра Холланда, в Орлином Гнезде, произошло бы, как нельзя, кстати:

– Я с ним поговорю, по душам, насчет мальчика… – доиграв серенаду, Эмма начала новую сонату, – Холланд знает, где мой ребенок… – Максу было неприятно даже думать о мадам Маляр.

– Вообще ей доверять нельзя… – вспомнив темные, слегка раскосые, недобрые глаза, он поежился, – она соврет, недорого возьмет, бандитская подстилка… – он отогнал мысли о женщине:

– Пусть послужит инкубатором, признается, где мой мальчик, и я ее лично пристрелю… – Максимилиан не собирался навещать ферму. Он ждал Цецилию:

– Вечером она мне поиграет, а я повожусь с девочкой, – ласково подумал Макс, – с нашей Фредерикой. Надо заказать пони для детей, в Буэнос-Айресе… – чековая книжка сеньора Ланге, со швейцарским счетом, открывала любые двери.

– 1103 построит нам бомбу и удаленное управление ракетами, на Эллсмире… – усмехнулся Макс:

– Посмотрим, как запоют американцы, когда поймут, что нам хватит получаса, для атаки на Нью-Йорк… – рука с сигарой заколебалась над пепельницей тяжелого, богемского хрусталя. Максимилиан вскочил на ноги, бумаги полетели на ковер. Музыка оборвалась, он услышал болезненный стон сестры. Адольф, испуганно заревел, залаял щенок, Макс побежал в гостиную.

Теодор-Генрих привык к мягкому, ласковому голосу тети Эммы.

Вечером тетя укладывала его на маленькую кроватку, рядом с большой, где спала сама. Аттила запрыгивал под бок к мальчику, устраиваясь под красивым, вышитым одеялом:

– Индейское… – Теодор-Генрих вспоминал слово, – индейское одеяло… – тетя рассказывала ему об индейцах, и нарисовала шалаши, где они жили:

– Вот бы тоже поспать в шалаше… – мальчик обнимал собаку, Аттила дышал ему в ухо. Теплый язык лизал его щеку:

– Мы с тобой поедем к индейцам… – шепотом обещал ему ребенок.

Когда тетя Эмма пела колыбельную, у мальчика немного покалывало в носу. Он помнил другой голос, высокий, нежный, помнил блестящие, зеленые глаза. От мамы пахло сладко и тревожно, хотелось забраться к ней на руки, уткнуться лицом в плечо. Мама целовала его на ночь, ласковая рука гладила мальчика по голове:

– Спи спокойно, мой хороший. Иисус и дева Мария хранят твои сны, твои святые покровители заботятся о тебе… – на шее мамы переливался крохотный, золотой крестик. Мягкие губы касались его щеки, мама обнимала мальчика:

– Спи, засыпай… – она пела знакомую песенку о снах, падающих с дерева. Теодор-Генрих сопел, зевал, вертелся. Мальчик, наконец, успокаивался, рядом с мамой, размеренно дыша, слыша улыбку, в ее голосе.

Он знал, что мама жива.

Так же думала и тетя Эмма. Это было их тайной, игрой, как и настоящее имя мальчика. Теодор-Генрих приучился откликаться на Адольфа и никогда не спорил с дядей. Он вообще не очень любил смотреть в холодные, голубые глаза:

– Был еще один дядя, Отто. Его убили русские, в Берлине. Мои папа и дедушка разбились на машине, год назад. Маму тоже убили русские… – Теодор-Генрих в это не верил. Тетя Эмма обещала ему, что мама спаслась и обязательно за ними приедет.

Она шептала мальчику, держа его на коленях:

– Она приедет, с нашими родственниками, заберет нас отсюда. Мы полетим далеко-далеко… – Теодор-Генрих хорошо помнил самолеты, но здесь не было посадочной полосы. Бегая с Аттилой по берегу, он разглядывал озеро:

– Самолет может сесть на воду. Дядя Макс показывал картинки… – покидая обреченный рейх, эсэсовцы не увезли с собой детских книг. В ящиках, в трюмах подводных лодок, Максимилиан обнаружил неизвестно как попавший туда роскошный альбом, изданный летом прошлого года, по распоряжению маршала Геринга. Тяжелую книгу, с золоченым обрезом страниц, дарили, от имени Люфтваффе, высшим бонзам рейха. Том, по мнению Макса, кое-как, но подходил ребенку. Люфтваффе собрало в издании фотографии и рисунки новейших самолетов.

Он обещал племяннику заказать детские книги, из Буэнос-Айреса. Напевая колыбельную, Максимилиан смотрел на спокойное, милое личико мальчика:

– Надо купить испанскую азбуку, пусть он учит язык. И надо привезти сюда немецкие, довоенные книги. Те, что издали до тридцать третьего года… – Макс подозревал, что все, напечатанное в Германии, после прихода Гитлера к власти, оккупационная администрация попросту сожжет.

– Но мы сохраним великий, арийский дух… – гордо думал он, – мы спасли работы фюрера, научные труды о еврейском засилье, подшивки газет и журналов… – Макс, внезапно, понял:

– Мы словно евреи. Римляне изгнали их со своей земли, они рассеялись среди народов, но сохранили нацию, язык и верования. Они унесли Тору, и так выжили… – он дернул щекой:

– Ерунда. Нельзя сравнивать нас с евреями. Они слабаки, они покорно шли в сооружения… – Максу почудился шорох, за тяжелыми гардинами, в спальне сестры. Он вспомнил изящный очерк лица доктора Горовиц, неприятный блеск больших, голубых глаз, уверенное движение руки, всаживающей шприц, в его шею:

– В прошлогоднем восстании евреи себя гранатами взрывали, вместе с немцами и силами Власова… – зять рассказывал Максу об уничтожении Варшавы, – нет сомнений, что мерзавка, жидовка, убила Гейдриха… – доктору Горовиц неоткуда было взяться в Патагонии. Макс не мог избавиться от мыслей о проклятом враче:

– Она давно мертва, – успокоил себя группенфюрер, – например, сдохла в той же Варшаве. Стала дымом, как и все они… – Максимилиан считал, что ни сестра, ни Цецилия никакого отношения к еврейству не имеют:

– Цецилия моя жена, мать моей девочки. Мужчина отвечает за воспитание детей, заботится о семье, о жене. Я ариец, и мои дети тоже арийцы. Цецилия, в душе, немка, а вовсе не еврейка. Ее сбили с толку, обманули, как Холланд обманул Эмму… – Макс лично отвез сестру на катере в госпиталь. По уверениям врачей, с другими обитательницами больницы столкнуться она не могла. До предполагаемой даты родов оставалась неделя, но доктора успокоили Макса. Схватки, скорее всего, были ложными, тренировочными. Эмма волновалась, он разрешил сестре остаться в больнице.

– Ничего с ней не случится, там надежная охрана. Завтра с утра я туда сам съезжу, Адольф с солдатами погуляет… – Максимилиан не хотел, чтобы племянник проводил ночь один, пусть и с обслугой особняка.

– Он малыш, сирота… – вздохнул группенфюрер, – и он испугался, когда Эмма боли почувствовала… – вернувшись из госпиталя, он сказал Адольфу, что все в порядке:

– Не бойся, мой хороший, – ласково заметил Макс, – тетя Эмма полежит в госпитале и у тебя появится кузен, или кузина… – Адольф порылся в ящике с игрушками: «Я братику лодку отдам, дядя Макс».

Игрушек на подводных лодках тоже не водилось. Макс купил деревянные лодки, куклы, фигурки овец и лошадей на субботнем рынке, в Ушуайе. Местные индейцы оказались не такими, какими их показывали в фильмах. По распоряжению покойного фюрера, до начала войны с США, в Германии крутили американские вестерны. В начале фильмов пускали написанный ведомством Геббельса текст, об угнетении белыми колонизаторами, исконного, арийского населения Америки. В кино индейцы, все, как на подбор, отличались высоким ростом, и широкими плечами.

Макс на такую дрянь не ходил, предпочитая ленты запрещенного Фрица Ланга и Хичкока. Отто, несколько раз, затаскивал его на закрытые просмотры, с лекциями ученых, в обществе «Аненербе». Индейцы Патагонии оказались невысокими, коренастыми и кривоногими. Макс усмехнулся:

– Женщины у них уродливые, как на подбор. Ничего, у нас появилась ферма. Потом товарищи привезут семьи из Германии, или женятся на местных, немецких девушках, с чистой кровью, таких, как Марта… – племянник почти не походил на покойную невестку:

– У него только глаза с прозеленью, и подбородок упрямый… – мальчик засыпал, длинные, темные ресницы дрожали, – но у нас, фон Рабе, такой же подбородок… – Адольф, как две капли воды, напоминал отца.

– Я Генриха тоже укладывал спать, – подумал Макс, – я подростком с ним и Эммой много возился, – Макс не говорил о таком школьным приятелям, но втайне он любил ходить с младшим братом и сестрой в зоопарк. Эмма взбиралась к нему на плечи, Генрих размахивал воздушным шариком:

– Макс, давай заведем слона, на вилле… – дети, открыв рот, смотрели на серых великанов, за решеткой загона. В каштановых волосах Генриха, под теплым, сентябрьским солнцем, сверкали рыжие пряди. На дорожках лежали золотые листья, пахло жареными каштанами, Эмма и Генрих перемазались мороженым.

– Двадцать шестой год, – Максимилиан вздохнул, – Эмме два года исполнилось, третий шел, как сейчас Адольфу. Время летит… – он вспомнил яркое, белое сияние прожектора, хрип брата, в петле из фортепьянной струны:

– Я сделал то, что должен был сделать… – он плотнее укрыл ребенка. Щенок клацнул зубами, прижавшись к мальчику:

– Молодец, – одобрительно сказал Макс, поднимаясь, – ты вырастешь настоящим охранником. Никакого баловства, я об этом позабочусь… – группенфюрер остановился на пороге спальни:

– Аттилу я застрелил, а ведь я его, щенком, с рук кормил. Но я правильно сделал. Генрих его испортил, своей мягкостью. Он и Адольфа испортил бы, разбаловал… – Макс не собирался рассказывать племяннику о предательстве его отца и деда:

– Ни к чему. Адольф узнает, что его мать, героиня арийского духа, что его отец всегда верно служил фюреру. Будущий сын Эммы узнает о своем варяжском происхождении, но ничего, никогда не услышит обо всем остальном… – щелкнул рычажок, спальню осветили рассеянные лучи ночника. Полюбовавшись крепко спящим мальчиком, Макс пошел в кабинет.

Помня быстрые роды невестки, на углу Фридрихштрассе, Эмма боялась, что с ней случится то же самое.

Схватки начались внезапно, когда она сидела у бехштейновского рояля, в гостиной особняка. Живот пронзила острая, опоясывающая боль, Эмма охнула. Поясницу разломило, она побледнела. Теодор-Генрих, на диване, громко заплакал.

– Только бы воды не отошли… – устроив Эмму, в шубке, на корме, Максимилиан встал за руль моторного катера, – еще рано. Неделя осталась, а то и больше… – промозглый, ночной ветер бил в лицо. Моросил мелкий дождь. Эмма кусала пересохшие губы, стараясь размеренно, спокойно дышать.

Тусклые огоньки, в строениях на острове, приближались. В темноте, над озером, играли непривычные, южные звезды, смутно светились заснеженные вершины гор. Эмма смотрела на широкие плечи брата, в зимней, эсэсовской шинели:

– Даже здесь он форму не снимает, подонок. Устроили спектакль, притворяются, что рейх еще существует… – Эмма почти согнулась вдвое, от острой боли:

– Потерпи, пожалуйста, – уговаривала она сына или дочку, – может быть, за неделю нас найдут… – Эмма не могла и подумать, что Джон забыл ее.

– Все должно было случиться не так… – ловко пришвартовав катер на островной пристани, Максимилиан понес ее на руках к низкому, каменному строению. Эмма, незаметно, оглядывалась:

– Я хотела, чтобы мальчик или девочка родились в Банбери, осенью, когда цветут розы, когда в садах созревают яблоки… – Джон рассказывал об огромной спальне, со средневековой кроватью, под бархатным балдахином, о колыбельке, резного дуба, с гербами Экзетеров:

– Я в ней лежал… – теплое дыхание щекотало ей ухо, в маленькой комнатке франкфуртской квартирки пахло мускусом и табаком, – и мой папа лежал, и дедушка, погибший на бурской войне, и прадедушка, которого ирландцы подорвали… – поцеловав ее, Джон махнул рукой:

– В общем, все мы, со времен незапамятных… – он говорил о старинных сортах яблок и груш, в плодовом саду, о розарии, где покойная герцогиня Полина устроила беседку:

– Она среди цветов работала… – Эмма услышала смешок, в его голосе, – она стала чуть ли ни первой женщиной, с дипломом юриста, в Британии. Ей, правда, пришлось в Америку поехать, чтобы степень получить. Она для Бромли, негласно, дела вела… – Эмма приподнялась на локте:

– И я учиться пойду… – девушка поморщилась, – нельзя считать мерзость, в Оберенхайме, настоящим образованием. Марта инженер, а я стану педагогом, буду преподавать музыку… – они говорили о барже, «Чайке», о мелкой, зеленой воде реки, о лесах и лугах, вокруг Банбери, о предрассветной рыбалке:

– Мы разожжем костер, на берегу, – она слышала тихий голос Джона, – отгоним комаров. В детстве нас мошкара поедом ела, но мы, все равно, ждали, когда папа из Лондона приедет, и нас на рыбалку возьмет. Мы с Питером одногодки, мы вместе росли… – Джон обещал подарить ей, к свадьбе, арабскую лошадь.

– У нас отличная конюшня, с прошлого века… – он рассмеялся, закинув руки за голову, устроив Эмму на плече. Белокурые, спутанные волосы, рассыпались по кровати, она томно закрыла глаза: – Как хорошо. Я умею на лошади ездить. Папа мне пони купил, девочкой… – пони жили и в Банбери:

– Папа меня в двенадцать лет за руль автомобиля отправил… – зевнул Джон, – но конюшню мы сохранили, как традицию. У тебя будет белая кобылка, как в песне поется:

– To see the fine lady, upon the white horse… – Джон поцеловал Эмму куда-то в нос:

– Устроим деревенское венчание. Питер пусть светски женится, на Ганновер-сквер, а мы с тобой из церкви в замок в карете поедем. Надеюсь, она еще на ходу… – озабоченно заметил Джон.

Они хотели поставить шатры вокруг замка:

– Горожанам праздник понравится, – весело заметил Джон, – с войной мало кто женился. Подарим им настоящую свадьбу, с музыкой, танцами, выпивкой… – Эмма хихикнула: «С дракой».

Герцог поднял бровь:

– Некоторые деревенские парни способны размять кулаки. Но не я, разумеется. Я жених, мне не пристало перепивать других ребят, или лазить по намыленному столбу, за призом. Хотя подростком я такое делал… – у него были ласковые, горячие губы:

– Иди ко мне, Эмма, иди, пожалуйста. Я люблю тебя, люблю… – в голом, приемном покое госпиталя, девушка закрыла глаза:

– Все должно быть не так. Где Джон, почему он меня не ищет… – как Эмма ни боролась со слезами, они сами закапали на щеки. Максимилиан, властно, распорядился: «Немедленно займитесь ее светлостью графиней!». Он бережно обнял Эмму:

– Не бойся, пожалуйста, моя милая. Врачи надежные, опытные, они много родов приняли. Я не хочу оставлять Адольфа одного. Утром я приеду… – докторов Эмма не знала.

– Понятно, кто здесь работает… – на осмотре, прохладной комнате, с зарешеченным окном, она приказывала себе не плакать, – они убийцы, из медицинских блоков концлагерей… – небрежная, профессиональная манера врачей напомнила ей повадки покойного Отто:

– Он тоже меня вертел будто куклу… – Эмма смотрела в беленый потолок, – зачем Максимилиан сюда ездит, каждый день? Может быть, он здесь кабинет устроил… – Эмма, настойчиво, повторяла себе, что перед ней только госпиталь.

– Здесь никого нет… – ее привели в маленькую палату, снабдив чашкой слабого чая, – просто больница, на случай если кто-то себя плохо почувствует… – Эмма не хотела думать о том, что происходило в медицинских блоках концлагерей и как использовали женщин, живущих в госпитальных бараках:

– Устраивали бордели, как заведение, где Гертруда работала… – схватки немного стихли. Эмма бродила по коридору, мимо дежурного врача. Сидя под настольной лампой, доктор листал пожелтевшую подшивку «Сигнала», времен сталинградской битвы.

– Асы Люфтваффе царят над Волгой… – Эмма смотрела на улыбающихся летчиков, в шлемах, – асы давно мертвы. Вокруг меня только трупы… – ей, на мгновение, стало страшно. Эмма вспомнила шепот Гертруды:

– Я тебе помогу, обязательно.

Она увидела веселую улыбку сестры Робинсон:

– Я ваши роды не приму, а жаль… – прислонившись к стене, Эмма сглотнула слезы:

– Хоть бы сестра Робинсон выжила. Гертруда была дура, но не преступница. Она меня хотела спасти, выручить. Может быть, она в Шварцвальд вернулась, домой, на ферму. Замуж вышла и счастлива… – Эмме хотелось завыть:

– Я должна быть с Джоном, а не здесь. Но я верю, что он меня найдет. Мокрица сдохнет, и сюда не вернется… – к рассвету боль утихла. Эмма забылась, коротким, тревожным сном. Она поняла, что завтрак приготовили на острове:

– Максимилиан не погнал бы сюда катер, с едой из общей столовой… – общую столовую, с портретом фюрера на стене, обустроили в бывшем гостиничном ресторане. Озеро кишело рыбой, в окрестных горах жили дикие овцы и кролики. На территории заложили огород. Максимилиан обещал Эмме собственные овощи, к следующему году.

– Солдаты поставят курятник, я закажу пчел для пасеки, мы восстановим ферму… – брат улыбался, – здесь вырастет настоящее арийское поселение, как хотел Отто… – в лодке Максимилиан сказал Эмме, что собирается назвать племянника в честь покойного дяди.

– Только через мой труп, – зло подумала Эмма:

– Мальчик Джон, а девочка будет Ирма… – девушка нехотя ковырялась в кукурузной каше, с маргарином. В госпитале доедали остатки из рационов кригсмарине, с подводных лодок:

– Интересно, куда делась флотилия… – Эмма повертела легкую, алюминиевую ложку, – вряд ли она в той бухте стоит, где нас высадили, на востоке. Наверное, моряки ушли куда-то. Максимилиан знает, но не скажет… – оглядевшись, она увидела в беленой стене очертания окошечка:

– Кирпичами отверстие заложили… – отхлебнув какао, поднявшись, Эмма подошла ближе, – надо проверить, что в соседней комнате. Марта меня учила, тюремному шифру… – Эмма не успела поднять руку. Ее затошнило, какао рванулось наружу, она почувствовала что-то теплое, между ног. Подол серой, простой больничной рубахи, мгновенно промок. Эмма жалобно закричала: «Герр доктор! У меня воды отошли!».

Последние несколько часов Эмма, все время, улыбалась.

Она не думала о боли, да и боль давно ушла. Маленькая комнатка, с узкой койкой теперь казалась девушке дворцом. Сладко пахло молоком, ей принесли походную печурку. Брат привез на катере кашемировые пледы, и печенье, с гостиничной кухни. Ей заварили чая. Эмма полусидела, опираясь на подушки, не отрывая взгляда от своих рук.

Она пропустила мимо ушей рассуждения докторов о крепком, арийском ребенке, и не даже не позволила Максу взять племянника. Брат не настаивал:

– Конечно, пусть остается с тобой. Наш Отто отличный малыш… – Максимилиан ласково коснулся белокурой головы мальчика, прикрытой пеленкой:

– Лежи, корми, отдыхай, моя милая. Твой муж обрадуется. К его возвращению мальчик совсем окрепнет… – сын, по уверениям врачей, и так родился здоровым.

– На неделю раньше, ваша светлость, – заметил один из докторов, – но такое значения не имеет. Весом он больше трех килограмм… – Эмма помнила громкий, требовательный крик. Ребенок вертел мокрой, светловолосой головой. Вынырнув из тумана боли, девушка, настойчиво, протянула руки:

– Дайте, дайте мне… – Эмма вспомнила:

– Марту тоже спрашивали, кто родился… – врач показал ей малыша. Эмма почувствовала на щеках горячие слезы:

– Мальчик. Наш мальчик, наш маленький Джон… – в ее руках сын затих. Эмма не отнимала его от груди. Ей предложили складную каталку, но боль почти прекратилась. Эмма дошла до палаты сама, не выпуская мальчика.

Сын уютно сопел, завернутый в пеленки, укрытый пледом. Брат обещал привезти из Ушуайи ткань и швейную машинку. Эмма хорошо помнила уроки домоводства, в Лиге Немецких Девушек:

– Я тебе чепчики сошью, мой милый… – она покачала мальчика, – распашонки, ползунки. У тебя кузен есть… – в палате было пусто, но Эмма, все равно, понизила голос, – Теодор-Генрих. Он тебя старше, но вы подружитесь… – мальчик прижался к ее груди, закрыв припухшие глазки, – подружитесь, а потом приедет твой папа и заберет нас отсюда… – Эмма, одной рукой, вытерла влажные щеки:

– Ты у меня самый красивый, самый лучший мальчик на свете. Давай, я тебе о папе расскажу… – она шептала сыну о его отце, пела колыбельные, меняла пеленки, укачивала малыша, чувствуя блаженное, спокойное счастье.

– Теперь все будет хорошо, – сказала себе Эмма, – теперь у нас есть мальчик. Джон приедет, увезет нас в Англию, в Банбери… – сын оказался сонным:

– У Марты тоже так было… – Маленький Джон смешно зевал, беззубым ротиком, – она говорила, что сразу засыпает, с Теодором-Генрихом… – выпив чая, пожевав печенья, Эмма, немного подремала. Ей принесли наскоро нарезанные из серой, полосатой ткани, пеленки.

– Они сюда запасы из лагерей притащили, – покривилась девушка, – не хочу даже думать о таком… – она и не думала. Она не вспоминала довольную улыбку брата, не слышала голоса Макса, хвалившего арийскую кровь ребенка. Эмма, тем более, не думала о так называемом муже:

– Он мне никто… – девушка отогнала мысли о русском, – то, что он сделал, на лодке, было насилием… – перед глазами встала зияющая рана. Она, на мгновение, ощутила тяжелый запах белого, густого гноя, сочащегося по его шее:

– Никто, – повторила себе Эмма, – Джон его пристрелит, когда приедет за нами. И его, и Максимилиана. Нечего их судить, в трибунале. Они мертвецы, как и все здесь… – сын поморгал голубыми, туманными глазками, Эмма тихо расплакалась, от счастья:

– Мой мальчик, мой хороший… – она едва слышно шептала:

– Папа нас заберет, и мы поедем далеко-далеко. Полетим на самолете, в Англию. В замке ты научишься ходить… – она думала о залитом солнцем розарии, о жужжании осенних пчел, о тонком запахе цветов. Эмма сидела в беседке, с книгой, мальчик ковылял по дорожке, волоча деревянную тележку:

– Джон говорил, в кладовых старые игрушки лежат… – Эмма улыбалась, – прошлого века. Тележка, пирамидки, конь на колесиках… – она пообещала сыну:

– Ты на коне покачаешься, на пони сядешь. Папа нас на барже прокатит. Ты у нас маленький герцог… – маленький герцог посапывал крохотным носиком. Эмма, затаив дыхание, слушала, как бьется сердечко сына. Она, несколько раз, пересчитала тоненькие, трогательные пальчики, на ручках и ножках мальчика. Эмма нашла родинку, на правом плечике:

– У Джона такая же… – слезы капали на госпитальную рубашку, – я эту родинку целовала… – за решеткой окна повисли наполненные дождем, влажные сумерки.

Максимилиан оставил в госпитале пакет с провизией. Эмме принесли ветчины, из банок, свежевыпеченный хлеб, картофельное пюре, из порошка. Она кое-как, одной рукой, поела, не выпуская мальчика:

– Пусть сосет, Марта говорила, такое полезно. Молоко скоро завтра придет… – врач забрал грязную посуду, Эмма широко зевнула:

– Поспим с тобой, мой хороший. Я тебе песенку спою, о Банбери, где мы поселимся… – она мурлыкала мелодию, думая о детской мальчика, в замке:

– Джон говорил, что у них старинный глобус есть, средних веков. Мы покажем наследному герцогу, где он родился… – мальчик зашевелился, Эмма прижала его к себе:

– Спи, спи, мой малыш. Мама здесь, она никуда от тебя не уйдет, никогда… – он засвистел носиком, Эмма всхлипнула:

– Никогда, мой хороший. Я всегда останусь с тобой, я и папа… – вытянув ручку из пеленок, мальчик неуверенно поводил ей туда-сюда.

Эмма едва не разрыдалась:

– Мой маленький, он ручкой умеет двигать. Какой он умный, ему и дня не исполнилась… – расстегнув цепочку на клыке, она осторожно, вложила подвеску в ладошку сына. Тонкие пальчики сомкнулись вокруг клыка. Эмма вспомнила:

– Джон говорил, там рисунок, со времен незапамятных. Дерево и семь ветвей, знак жизни… – она тихо сказала:

– Это от отца твоего, милый. Потом клык ты носить будешь… – мальчик спал.

Завернувшись с сыном в плед, Эмма счастливо закрыла глаза:

– Мы с ним живы, и будем жить. Все хорошо, Джон скоро за нами приедет. Надо только потерпеть… – она задремала, чутко вздрагивая, слушая дыхание сына.

Сумерки за окном сменились кромешной, непроницаемой тьмой. По стеклу, за решеткой, хлестал дождь, шумели волны, на озере. Эмма крепко заснула, не слыша, как открылась дверь. В комнату проскользнула тень. Лампа в коридоре погасла, на каменном полу расплывалась лужа. Резкий, металлический запах витал в воздухе.

Женщина в тюремном платье, наклонившись, откинув плед, вынула ребенка из рук Эммы. Ее ладони испачкала свежая, теплая кровь.

Посланец из госпиталя застал Максимилиана на кухне.

С Эммой в больнице, группенфюрер сам встал к старомодной, угольной плите. В будущем, Максимилиан собирался перестроить и расширить особняк:

– Придется возить баллоны с газом, – он покуривал, за крепким деревянным столом, с чашкой черного кофе, – но для Цецилии мне ничего не жалко. Не след, чтобы она и Эмма дышали угольной пылью. Тем более, вокруг дети… – индейскую прислугу пока нанимать было опасно:

– И вообще опасно… – вздохнул группенфюрер, – малыши должны расти в окружении нашей формы, наших знамен… – индейцы могли сболтнуть что-то ненужное, в Ушуайе. Максимилиану не хотелось риска, учитывая его планы по строительству физической лаборатории. От него требовалась, прежде всего, осторожность:

– Рейхсфюрер тоже бы так поступил… – он смотрел в залепленное потоками дождя, темное окно, – он всегда цитировал Светония:

– Festina lente, поспешай, не торопясь. То есть не Светония, а императора Августа… – в Буэнос-Айресе Максимилиан навестил дешевый магазин подержанных книг. Студентом он полюбил запах пыли и пожелтевшие страницы. Отец присылал в Гейдельберг отличное содержание, Макс подрабатывал в адвокатских конторах, но, все равно, предпочитал старые книги новым:

– В Латинском Квартале я тоже у букиниста на черные блокноты наткнулся… – блокноты исправно пересылали из Парижа в книжный магазин в столице Аргентины. Максимилиан щелкнул резинкой:

– В общем, обойдемся без индейцев. Мы сюда полк солдат СС привезли, отборных арийцев, гордость рейха… – группенфюрер, с привычной аккуратностью, расписал в блокноте план возрождения Германии:

– Петру Арсеньевичу понравится, – весело подумал он, – пятилетняя перспектива, как у Сталина. Нам предстоит много работы… – Максу надо было позаботиться о переезде в Аргентину и Чили товарищей, застрявших в Европе. Он находился в переписке с адвокатом, в Швейцарии, присматривавшим за банковскими счетами СС и НСДАП. Союзники могли наложить арест на средства, принадлежавшие, как они выражались, преступным организациям. Пользуясь суматохой первого послевоенного лета, Максимилиан распорядился вывести деньги на частные вклады, в Швейцарии, Португалии и Южной Америке. У него на руках имелась доверенность, от рейхсфюрера Гиммлера, передававшая Максу полномочия по управлению счетами СС. Пока Гиммлера не осудили посмертно, на будущем трибунале, требовалось обезопасить средства.

– И надо найти 1103… – Максимилиан, рассеянно, листал старое издание «Жизни Двенадцати Цезарей», в оригинале, закапанное чернилами, сохранившее карандашные пометки какого-то школяра. Макс учился латыни по той же книге. Увидев том у букиниста, в столице, он не смог устоять. Классики всегда его успокаивали. Впрочем, волноваться было не о чем:

– Родился отличный, здоровый мальчишка, – довольно подумал он, – еще один будущий солдат для фюрера. Отто фон Рабе. Я ему расскажу о его дяде, погибшем от рук русских, о его деде, о нашей семье… – Максимилиан не позволил бы зятю давать детям русскую фамилию:

– Еще чего не хватало. Пусть скажет спасибо, что я его вообще к Эмме допустил. Тем более сейчас, с его ранением… – воспитание племянников Максимилиан брал в свои руки:

– Адольф вообще сирота, а из русского какой наставник, какой пример, для мальчиков? Он собственной тени боится. Вообще Отто был прав… – Максимилиан зевнул, – мужчина, отец семейства, его глава. Как в древние времена викингов, или у римлян. Он отвечает за все, что происходит в доме… – он погладил кольцо, на цепочке, под рубашкой:

– Когда приедет Цецилия, мы обвенчаемся. Тихо, в какой-нибудь окраинной церкви, в Буэнос-Айресе… – Максимилиан в Бога не верил, но признавал важность церемоний:

– Я обещал ей свадьбу, так и случится. Мужчина должен держать свое слово. Девушкам такое по душе, платье, букет… – он вспомнил белые розы, в руках Цецилии:

– Она сама, будто цветок, – мучительно подумал Макс, – скорей бы русский телеграмму прислал… – Петр Арсеньевич должен был сообщить, где находится графиня Сечени, с ребенком Макса. Группенфюрер был уверен, что у них родилась дочка:

– И хорошо, что так, – он представил рыженькую, сероглазую малышку, – а то одни мальчики вокруг. Мы ее разбалуем, нашу принцессу… – Макс подумал, что глаза у девочки могут получиться и голубые, как у нового племянника:

– У Холланда голубые глаза… – он нахмурился, – но Эмма его никогда больше не увидит. И вообще, он не узнает о ребенке. Он Эмму соблазнил и бросил, мерзавец… – в блокноте, кроме планов по созданию оружия возмездия, и обустройства последнего плацдарма, Макс, четким почерком, записывал рецепты. Он, с удивлением, обнаружил, что помнит наставления покойного Отто:

– Вообще у меня память улучшилась, – понял Макс, – даже без зеленого чая и китайских трав. На войне мы все были в напряжении, а сейчас началась спокойная жизнь… – вернувшись из госпиталя, он рассказал Адольфу о новом братике. Племянник широко открыл серо-зеленые, большие глаза:

– Хочу с ним поиграть, дядя Макс… – группенфюрер поцеловал мягкие, каштановые локоны на затылке мальчика:

– Отто подрастет, и поиграете. Пока мы отметим твой день рождения, в сочельник… – он обещал Адольфу рождественскую елку:

– В горах сосны растут, – вспомнил Макс, – привезем дерево, украсим его. К тому времени приедет Цецилия, с нашей девочкой. Отпразднуем по-семейному, как дома, на вилле… – пока сестра оставалась в больнице, а Цецилия, вероятно, пребывала в Палестине, Максу пришлось готовить самому. В общей столовой трудились хорошие повара, из СС, но группенфюрер хотел побаловать племянника домашней едой. Он не считал зазорным возиться на кухне:

– Отто делал сладости, готовил товарищам обеды готовил… – Макс не отказывался от мяса, и сахара, но детям требовалась здоровая пища. Адольф, с удовольствием, расправился с хорошим куском запеченной баранины:

– Очень вкусно, – мальчик улыбнулся, – а что на десерт… – они доедали пайковые банки кригсмарине. Максимилиан вздохнул:

– Овощи вырастут, в парниках, а на фрукты надеяться не стоит, слишком холодно. Значит, будем заказывать. Отто говорил, что детям нужны фрукты… – они разделили банку консервированных персиков.

Уложив малыша спать, Макс записал в блокноте: «Инженеры, коммутатор». Он пожалел, что нельзя позвонить на остров:

– Но с Эммой все в порядке, она здоровая девушка. И малыш крепким родился… – сварив кофе, устроившись за работой на кухне, Макс, отчего-то, все равно беспокоился. Подняв голову, он увидел всполохи фонарика, за стеклом. Группенфюрер вскочил на ноги. В передней особняка загрохотали сапоги. Сорвав китель со спинки стула, он поморщился:

– Адольф может проснуться… – Макс застегнул последнюю пуговицу на воротнике, стоя в передней:

– Не кричите, – властно велел он запыхавшемуся, в промокшей шинели врачу, – здесь ребенок. Что у вас произошло… – Макс попросил:

– Только не Эмма, пожалуйста. Если с малышом что-то случилось, она оправится, под моим крылом. Но я не могу ее терять. У меня никого не осталось, из семьи, только она и Адольф… – врач тяжело дышал, вытянувшись по струнке.

Выслушав его, Макс повернулся к охранникам:

– Запечатать территорию, привезти собак из питомника на берег, обыскать остров до последнего камня. Все катера спустить на воду… – он накинул зимнюю шинель:

– Выполнять распоряжение, немедленно… – Эмму нашли в коридоре госпиталя, без сознания, с изрезанными скальпелем руками:

– Она дралась с мерзавкой… – Максимилиан бежал к пристани, – она защищала свое дитя… – у палаты лежал труп дежурного врача. Доктора полоснули хирургической сталью по горлу, он истек кровью.

Мадам Маляр, содержавшаяся в запертой палате больницы, исчезла, с новорожденным ребенком Эммы, и катером, с госпитального причала.

Сырой, холодный ветер бил в лицо, за кормой моторки поднималась крутая волна. Руки уверенно лежали на штурвале.

На полигоне Секретной Службы, в Саутенде, инструкторы учили Лауру водить катера, нырять с аквалангом и управлять легкими самолетами. Самолета здесь не ожидалось, но моторка развивала хорошую скорость. В непроницаемой черноте ночи призрачно светились заснеженные пики гор, на северном побережье озера.

Из разговоров врачей, осматривавших Эмму, Лаура поняла, где находился госпиталь. Она лежала на койке, закинув руки за голову:

– Озеро Фаньяно, южная оконечность Огненной Земли… – память работала отменно:

– Озеро простирается на пятьдесят миль, с востока на запад. Аргентина и Чили делят его территорию… – остров находился на аргентинской стороне. По словам докторов, отсюда было недалеко до Ушуайи:

– Но мне туда не надо… – за стеной позвякивали инструменты, доносились болезненные стоны Эммы, – городок слишком близко. Фон Рабе отправит за мной погоню… – Лаура не собиралась терять время. Она не хотела закончить операцией, блаженной улыбкой, и пулей, у каменной стены госпиталя:

– Они бордель устраивают… – Лаура, осторожно, вынула скальпель из-под матраца, – наверное, таблетки, которые мне давали, тоже действовали на мозг. Но теперь, для надежности, они решили отказаться от фармации… – до войны, Лаура читала о новой, многообещающей операции, для психически больных пациентов.

Она мерила шагами крохотную комнатку:

– Лоботомия снимает проявления агрессии, делает больного спокойным, покорным приказаниям врачей. Врачей, или посетителей борделя… – скальпель поблескивал серой, надежной сталью. Лаура помотала головой:

– Никогда такого не случится. Я не могу закончить жизнь на дне озера, или в безымянной могиле. Я должна спасти Мишеля, должна увидеть сына. То есть сыновей… – сына она увидела тем же вечером. Лаура не сомневалась, что это ее ребенок:

– Мой и Мишеля… – припав к щели между кирпичами, она, внимательно, наблюдала, за немного неловкими хлопотами Эммы, над мальчиком, – он похож на Мишеля, мой хороший… – Лаура решила, что Эмма украла у нее ребенка, в Нойенгамме.

– Он все делала по приказанию Максимилиана… – какие бы таблетки Лауре не давали, они, действительно, влияли на мозг. Лаура постоянно слышала в голове шум. Плакал ребенок, она стонала, скрипела рама окна. В висках стучал звук шагов, пахло крепким, хорошим табаком и кофе. В полутьме Лаура разобрала вкрадчивый голос:

– Не стесняйся, милая. Покажи, как тебе хорошо со мной… – она вздрагивала, ощущая крепкую руку:

– Это морок, все ушло в забвение, и больше не вернется. Я во всем признаюсь Мишелю. Это было насилие, я не виновата. Ничего не осталось, ничего… – остался белокурый мальчик, в руках у Эммы фон Рабе:

– Она притворялась, играла… – Лаура, не отрываясь, следила за девушкой, – Максимилиан знал, что я жду ребенка. Он послал сестру обмануть меня, украсть у меня дитя… – голова, ненадолго, светлела. Лаура напоминала себе:

– Но Эмма, как и ее группа, работала на Британию. Она приехала в лагерь, чтобы меня спасти. Ребенок сейчас должен быть старше… – Лаура плохо помнила ту ночь. На половицах лежал свет луны, она чувствовала страшную, раздирающую тело боль, под руками что-то хрустело:

– Я мыла руки, в ведре. Мыла руки… – Лаура терла ладони, блуждала пальцами по беленой стене: «Зачем я мыла руки?»

Все это больше не имело никакого значения.

Эмму посадили в соседнюю комнату и заставили разыграть схватки. Лаура была уверена, что фон Рабе издевается над ней:

– Они принесли мое дитя, чтобы сломать меня… – Лаура не собиралась оставлять сына в руках эсэсовцев, – но они не знают, на что способна мать, защищающая ребенка… – Лаура аккуратно ковырялась скальпелем в дверном замке:

– Меня сюда на катере везли. Мне надо забрать мальчика, добежать до пристани, пока они не спохватились, не спустили собак… – как в Нойенгамме и Равенсбрюке, по ночам, она слышала далекий лай псов. Прожектора на острове не завели. Сквозь щели в железных ставнях, Лаура не видела света:

– Но такое к лучшему… – замок мягко щелкнул, она выскользнула в коридор, – будет легче уйти, с мальчиком. Я кормила Йошикуни, у меня появится молоко… – от таблеток у нее часто набухала грудь, становясь болезненной:

– Наверное, побочный эффект лекарства. Не думай об этом, все скоро закончится. Я найду Мишеля, у нас есть наш мальчик, наш ребенок… – прижавшись к стене коридора, она слушала шелест бумаги. На каменном полу мерцал отсвет настольной лампы. Дежурный врач, видимо, читал газету.

Все оказалось просто. Перешагнув через труп доктора, через промокшую подшивку старого «Сигнала», Лаура направилась в палату Эммы.

По рукам текла кровь. Она, мимолетно, подумала:

– В Нойенгамме так было. Или не было? Не помню, ничего не помню… – в голову ударил сладкий, знакомый запах молока. Лаура едва не пошатнулась:

– Я с Йошикуни так лежала. Он у моей груди сопел. Потом его у меня забрали… – она ожидала, что Эмма не станет защищать ребенка:

– Это не ее дитя. Она играет, как и раньше… – подняв младенца, вместе с пледом, Лаура быстро устроила что-то вроде перевязи. Ребенок только коротко хныкнул:

– Мальчик в пеленках, он не замерзнет… – среди тряпок Лаура заметила клык, в медной оправе. Голова, внезапно, стала ясной:

– Я думала о таком, до войны. У русских сидел агент, в Секретной Службе. Он передал меморандумы, о моей работе, немцам. Те поделились информацией с японцами. Русские и немцы тогда дружили… – Лаура поняла, кто был этим агентом:

– Тогда я считала, что он не может работать на русских. Но я была неправа. Он здесь, вместе с Эммой. Он, наверняка, притворяется нацистом, по заданию СССР… – Лаура разозлилась:

– Он меня послал на смерть, а теперь стоит в стороне. Он знает, что со мной сделали. Он когда-то объяснялся мне в любви, мерзавец. Но все было неправдой. Стивен тоже меня соблазнил и бросил. Один Мишель меня любит, и папа. И мои мальчики… – оставалось непонятным, зачем в пеленки ребенка положили семейную реликвию Холландов.

Лаура велела себе не думать об этом.

Катер шел ровно, она скосила глаза вниз. Мальчика она сунула под платье, обмотавшись пледом. Она не хотела вспоминать о сильных руках Эммы, тянущихся к ее шее, о злобном шепоте:

– Сучка, мерзавка, отдай моего ребенка! Это мой сын, мой и Джона, ты не можешь забрать мальчика… – Лаура слегка улыбнулась:

– Она лгала. Она живет с Джоном по заданию брата. Она обвела его вокруг пальца, нацистка… – ребенок отчаянно орал, Лаура ткнула скальпелем в темноту, слыша хрип девушки:

– Может быть, я ее тоже убила… – безразлично подумала Лаура, – хотя какая разница. Главное, что она за мной не побежала. Нацистское гнездо, все равно, скоро обнаружат, Джона повесят, за предательство. Меня он тоже предал… – темные, отросшие волосы, развевались на ветру:

– Мишель не такой… – Лаура вела катер на запад, – я его найду, спасу, он никогда меня не бросит. У нас родятся еще дети… – в катере мальчик успокоился. Лаура чувствовала, что он сосет грудь:

– Молоко придет, – уверила она себя, – мне надо найти индейцев, спрятаться, передохнуть. Потом я доберусь до Пунта-Аренаса… – чилийский город стоял на берегу пролива Магеллана. Лаура отлично говорила на испанском языке. Она не хотела посылать телеграмму в Лондон:

– В Секретной Службе могут работать предатели, как Джон. Папа будет обязан показать весточку начальству. Я не хочу подвергать его риску. Сначала мне надо найти Мишеля… – из Пунта-Аренаса отправлялись на юг рыбацкие суда. Скальпель Лаура оставила при себе, не выбросив его в озеро.

– Пригодится, – решила она, – но пистолет я тоже найду. Мишель где-то на юге. Нацистам он нужен, чтобы хранить награбленные сокровища… – Лаура не могла подумать, что муж мертв:

– Его на подводной лодке увезли, но в другое место. Я его отыщу, и мы больше никогда не расстанемся… – темная точка исчезла в бесконечном пространстве воды, слившись с горизонтом. Вдалеке поднимались в ночное небо остроконечные горы. Шум катера затих, в спокойной воде озера отразились яркие звезды Южного Креста.

Ключик повернулся в замке, фарфоровая крышка шкатулки откинулась. Зубчатые колесики задвигались, завертелась фигурка балерины в пачке.

Перед Рождеством граф Теодор водил детей на дневное представление, в оперу. Максимилиан помнил пакетики, с засахаренным миндалем и драже, шелковое платье Эммы, цвета берлинской лазури, белокурые волосы, падавшие на плечи, кружевной бант, на поясе. В ложе сестра сидела, подавшись вперед, держа за руку Генриха, в бархатном костюмчике, при галстуке.

Максимилиан с Отто и отцом устраивались сзади. Граф Теодор оплачивал ложу бельэтажа, на сезон. В антракте официант вкатывал столик, с кофе и какао, для детей, с миндальными пирожными и бельгийским шоколадом:

– Я стану пианисткой, когда вырасту… – голубые, миндалевидные глаза Эммы, зачарованно рассматривали тяжелую, хрустальную люстру, блистающий золотой парчой занавес, – буду играть танец Феи Драже… – тогда в Берлине еще висели афиши о концертах, с произведениями Чайковского и Шопена.

Максимилиан слушал знакомую с детства музыку, вдыхая запах трав. Эмме сделали успокоительный укол, она спала. Доктора приготовили отвар валерианы, и обещали позаботиться об Эмме, когда придет молоко.

Группенфюрер велел перевезти сестру в особняк. Он оставлял Эмму и Адольфа на попечение врачей. Максимилиан, во главе поисковой партии, отправлялся обыскивать окрестные горы. Ни на острове, ни на участке проклятую тварь, волчицу, как называл ее Макс, не нашли. Племянник тоже пропал без следа. Макс не хотел думать, что бандитка может задушить младенца.

– Она хитрая гадина, она подожгла барак, в Нойенгамме, скрыла беременность, обвела всех вокруг пальца… – мадам Маляр обладала отличной воинской подготовкой. Максимилиан не сомневался, что, кроме катера, сбежавшая дрянь, может водить и машину, и самолет:

– Но, кроме шоссе в Ушуайю, других дорог здесь нет, а шоссе мы перекрыли. Машин не пропадало, самолет ей взять неоткуда… – брошенного катера на озере тоже не отыскали.

Озеро, правда, простиралось на сто миль, в западном направлении. Орлиное Гнездо находилось на востоке. Максимилиан отправил солдат СС, на катерах, вслед за беглянкой. Он намеревался лично расстрелять мадам Маляр:

– Но, если она подняла руку на ребенка, одной пули ей мало… – в Орлином Гнезде имелись надежные инструменты, хотя по опыту, Макс мог обойтись и одними маникюрными ножницами.

– Генриха в закрытом гробу хоронили, – он держал перевязанную руку сестры, – а мерзавку я лично в озеро сброшу. Вернее, то, что от нее останется… – племяннику Макс объяснил, что братик Отто пока остался в госпитале:

– Тетя Эмма болеет, но скоро поправится, – присев, он обнял мальчика, – присматривай за ней, с Аттилой… – группенфюрер вздохнул:

– А если она что-то сделала с мальчиком? Бедный Адольф, он так ждал кузена… – по словам врачей, порезы на руках Эммы должны были затянуться, не оставив шрамов.

Балерину Макс отыскал случайно, по приезду в Патагонию, разбираясь в багаже. Он вспомнил, что старинная шкатулка стояла в его спальне:

– Это мамина, – подумал Макс, – начала века, кажется… – шкатулку сделали в Мейсене. Макс сунул вещицу в саквояжи, не глядя, опустошая содержимое гардероба. Сейчас ему было наплевать на славянское происхождение Чайковского:

– Эмма всегда «Щелкунчика» любила. Они с Генрихом танец Феи Драже в четыре руки играли. Малышка моя, моя девочка… – дрогнули темные ресницы, Эмма подняла припухшие веки. По бледным щекам катились слезы:

– Макс, мой малыш, мой мальчик… – Эмма почти ничего не помнила. Перед глазами стояли тоненькие, крохотные пальчики ребенка. Сын зевал, сопел носиком, Эмма слышала, как стучит его сердечко:

– Музыка знакомая, – поняла девушка, – Макс мне шкатулку принес, я с ней в детстве играла… – вертелась балерина, у Эммы затряслись губы:

– Макс, мой мальчик, мой сыночек… – она выла, заталкивая в рот простыню, брат держал ее в руках, шепча что-то тихое, ласковое:

– Не надо, милая моя, не надо. Мы найдем малыша, с ним ничего не случится… – Эмма увидела темные, недобрые, немного раскосые глаза, испещренное шрамами, бесстрастное лицо. Правую щеку пересекал толстый, багровый рубец, она отталкивала Эмму, орудуя скальпелем, пахло свежей кровью. Грудь Эммы заныла, отчаянно закричал сын, она вздрогнула:

– В Нойенгамме она что-то сделала с ребенком, с ее ребенком. Он живым родился… – Эмма тогда не поворачивалась к Лауре, но слышала короткий, оборвавшийся, жалкий писк. Она почувствовала в руках узел, из простыни:

– Я сверток в протоку выбросила, и ушла. У нее ничего не было, как она… – Эмма попыталась сжать кулаки, руки пронзила боль:

– Она украла мое дитя, она сумасшедшая. Я видела, что она и тогда была не в себе. Мне все равно, что с ней станет. Пусть она поплатится за свои преступления, пусть Макс ее убьет… – Эмма была готова поползти за женщиной, и зубами разорвать ей горло:

– Так, как она зарезала врача, хладнокровно. Она и нашего мальчика убьет… – Эмма споткнулась о труп доктора в коридоре, падая, теряя сознание. Слезы текли по лицу, она немного отстранилась от брата:

– Макс, ты должен знать… – голос сестры был глухим, горьким, – ты должен знать, что случилось на самом деле, в Нойенгамме… – Эмме хотелось рассказать всю правду. Она сглотнула:

– Послушай меня, пожалуйста… – не выпуская руки брата, девушка начала говорить.

В передней было полутемно, за окном метались лучи фонариков.

Максимилиан купил в Буэнос-Айресе, по сходной цене, списанные армейские грузовики. Местные вооруженные силы использовали немецкую технику. Колеса надежных Opel Blitz обмотали цепями, для лучшей проходимости. Лаяли фила, в кузовах, на пороге скулил щенок. Максимилиан потрепал собаку по голове:

– Тоже хочешь в погоню отправиться. Молодец, ты настоящий охранник. Но ты останешься дома, защищать семью… – теплый язык лизнул его руку. Аттила поскакал вверх, по деревянной лестнице, в спальню Адольфа.

Прислонившись к стене, под рогами местного барана, Максимилиан нашарил в кармане зимней шинели сигареты. Он глубоко затягивался, огонек вспыхивал и тух:

– Эмма не виновата. Мерзавка, наверняка, пригрозила ее убить, в Равенсбрюке. Она боялась сказать мне правду… – сын Максимилиана был мертв. История о ребенке, якобы подкинутом британским агентам, в Гамбурге, оказалась неправдой, от начала до конца.

– Она хотела оказаться здесь, и она своего добилась. Она знала, что я ее не трону, что я буду искать своего малыша. Она обманула меня… – Максимилиан, медленно, аккуратно, растер окурок в бронзовой пепельнице. Он представлял себе лицо мадам Маляр:

– Я Генриху глаз окурками выжег. Он кричал, плакал… – группенфюрер поморщился:

– Я не пощадил своего брата, ради рейха и фюрера. Хватит, время милосердия прошло и больше не вернется. Она пожалеет, что на свет родилась, убийца… – хлопнув тяжелой дверью особняка, Максимилиан пошел к освещенной факелами колонне грузовиков.