Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том второй - Нелли Шульман - Страница 5

Тонкие, хрупкие пальцы крепко сжали карандаш. В электрическом, белом свете, кольцо отливало тусклым, серым сиянием:

– Надо снять кольцо, – подумала Констанца, – снять, положить в конверт. Мэтью сказал, что Стивен на Тихом океане летает. Надеюсь, он не замешан в случившемся… – зная брата, Констанца была уверена, что Стивен не пошел бы на такое:

– Летчикам сообщали о цели миссии, – поняла она, – должны были сообщить… – легкая, алюминиевая пепельница стояла на приемнике.

Констанца никому не говорила, что шумовая машина работает, как радио. Из динамика доносился умиротворяющий шорох волн:

– Мы со Степаном хотели в Шотландии поселиться, у моря… – сердце переполняла боль. Констанца напомнила себе:

– Сердце, это мышца. В случае приступа боль появляется из-за недостатка кислорода, в крови. Я здорова, у меня все в порядке с сердцем… – она отрицала присутствие души:

– Щемит, – вспомнила Констанца русское слово, – душа щемит… – грудь свело спазмом. Она подышала, глядя на исписанную бумагу. Глаза были влажными:

– Души нет… – Констанца медленно, нарочито аккуратно сняла кольцо, – есть только человеческий разум. Именно разум и подсказывает мне единственно правильное решение. Другие люди, вовлеченные… – положив кольцо на записку, она поднялась, – в преступление против человечества, могут сами решить, какова будет их дальнейшая судьба. Я решила… – Констанца услышала обо всем утром.

В последние две недели она работала, почти не поднимая головы. Кузен обещал привезти ей полный отчет об испытании тарелки. От группы Ферми поступили новые расчеты, по усовершенствованию процессов в реакторе. Констанца занималась улучшением работы ЭНИАКа, вычислительной машины, используемой в военном ведомстве. За обедом с Оппенгеймером, она заметила:

– Я уверена, что в Британии тоже ведут работы по созданию подобных конструкций. За ЭНИАКом будущее… – она грызла яблоко, – машины освободят ученых от рутинных вычислений… – отложив огрызок, Констанца улыбнулась:

– Но ни одна машина не сможет мыслить так, как человек, Роберт… – войлочные тапки мягко ступали по ковру гостиной. Она задернула тяжелые шторы, успев увидеть, что над месой собирается гроза.

– Летом здесь не бывает дождей и гроз, – Констанца щелкнула зажигалкой, – и сезон торнадо еще не начался… – она знала, что лаборатория расположена в штате Нью-Мехико:

– Джон меня не спрашивал, где я нахожусь… – в последний раз она говорила с кузеном в июне, – впрочем, Мэтью не стал бы от него такого скрывать. И профессор Ферми тоже не интересовался, откуда мои звонки поступают… – Ферми тоже звонил ей в июне:

– Джон меня уверил, что с Питером все в порядке. Они отправлялись на конференцию тройки, в Потсдаме. Потом начался напряженный период, в работе… – теперь Констанца понимала, почему, Оппенгеймер приносил ей уравнения почти круглосуточно:

– Они готовили испытание бомбы, на полигоне… – горький, сизый дым вился над коротко постриженной, рыжей головой, – а после испытания они сделали боевые модели. Но я должна была догадаться, по уравнениям. Я должна была понять, что передо мной не реактор… – сегодняшним утром она услышала низкий, уверенный голос президента Трумэна:

– Мы соревновались в гонке по созданию нового, мощного оружия с немцами, и мы победили. Боевое применение бомбы, в Хиросиме, шестого августа, и в Нагасаки, вчера, спасло жизни тысяч наших солдат, на Тихом океане… – Констанца курила, рассеянно глядя вдаль:

– Я ученый. Я разбираюсь в физике. Я обязана была понять, что происходит, и отказаться от дальнейшей работы… – вина лежала только на ней. Как и в Пенемюнде, Констанца поделила лист на две графы, расставив плюсы и минусы. Ей не требовалось заказывать энциклопедию, чтобы узнать о населении японских городов:

– Сотни тысяч невинных людей, – она растерла окурок в пепельнице, – женщин, детей и стариков. Они умерли, из-за меня. Их кровь на моих руках… – узкие, изящные ладони, невольно, сомкнулись. Констанца не интересовалась литературой, или театром, но, разумеется, всегда получала отличные оценки. Она наизусть помнила эти строки:

– Неужели руки никогда не станут больше чистыми… – она заставила себя не тереть ладони:

– Бессмысленный жест. Те, кто не погиб при бомбардировке, станут инвалидами. Люди, находившиеся близко от эпицентра взрыва, умрут через несколько недель, в мучениях. Остальные тоже умрут, позже, как умерла бабушка Люси. Местность заражена, на десятки лет. Земля не даст плодов, даже рыба в реках и море понесет на себе печать радиации… – Констанце самой хотелось сгореть в огне, объявшем японские города. Пламя зажигалки лизало пальцы, она вздрогнула:

– Нет, не так. Охранники заметят пожар, прибегут сюда… – она заранее вывела из строя цифровой замок, однако Констанца хотела быть уверенной в своем одиночестве.

– Одиночество меня бы и ждало… – она вернулась к столу, – если Степан выжил, он бы сейчас отвернулся от меня. Он честный человек, а я убийца невинных людей. Я хуже нацистов, хуже фон Рабе… – в письме брату Констанца сообщала примерные координаты оазиса, в Антарктиде:

– Это моя обязанность, – она поставила подпись внизу страницы, – я не искуплю свою вину, но нельзя уносить с собой важные сведения… – Констанца принялась за письмо, когда охранники убрали обед. Она почти не притронулась к пище, не замечая, что стоит перед ней.

– Мэтью тоже обо всем знал, – поняла Констанца, – Мэтью и Оппенгеймер. Они лгали мне в лицо. И Джон, наверное, знал. Американцы не скрыли бы сведения о бомбе от союзников. Джон знал, и ни в одном разговоре, ничего, мне не сказал… – шуршали волны, в машине. За плотными шторами выл ветер. Констанца, еще раз, перечитала письмо:

– Стивен все поймет. Я пишу с точки зрения логики… – с точки зрения логики она не имела права жить дальше.

– Моей смертью не вернуть погибших людей… – Констанца вздохнула, – но в жизни человека наступают мгновения, когда, в отсутствие суда, он должен стать себе и судьей, и прокурором, и присяжными. Я обдумала приговор, и вынесла его, Стивен. Я приведу его в исполнение… – она прощалась с братом, и просила передать семье свою любовь. Констанца не стала дочитывать письмо. Она знала, что опять почувствует слезы на глазах, а сейчас ей нужна была спокойная голова.

– Слезы, физиологическая реакция организма… – сняв кольцо, кинув его в конверт, Констанца лизнула клей, – кора мозга содержит информацию о воспоминаниях. Я думаю о Стивене. Я болела, малышкой, он меня носил на руках… – брат пробирался в спальню Констанцы с апельсинами в карманах курточки:

– Мне было четыре года, а ему десять… – слезы капали на конверт, – няня свечу оставляла, чтобы я читала. Стивен брызгал в пламя апельсиновыми корками, чтобы меня развлечь… – над огоньком заиграла разноцветная радуга, запахло цитроном. Брат улыбнулся:

– Сейчас ты мне расскажешь, почему так происходит… – большие глаза, цвета жженого сахара, широко распахнулись:

– Я пока не знаю… – зачарованно сказала рыженькая девочка, – но узнаю, Стивен… – Констанца уронила голову на стол, вцепившись пальцами в острые углы. Она сдержала вой, кусая губу:

– Не смей, не смей. Не думай о Стивене, не думай о семье. Я не имею права называть себя человеком, я хуже нацистов. Я могла предотвратить смерть невинных людей, но ничего не сделала. Я могла отказаться от работы над бомбой, могла понять, что происходит… – Констанца напомнила себе:

– Эмоции бесцельны. Займись делом… – бритвы или ножа у нее не было. Оставался только один выход. Ей, внезапно, захотелось встретиться с девушкой, из Пенемюнде, ощутить пожатие крепкой, маленькой руки:

– Она меня спасла от нацистов, но зачем? Она тоже осудила бы меня, узнай она о бомбе. Я даже не могу спрятаться в изгнании… – тапки зашаркали в спальню, – меня найдут, и заставят вернуться к работе. Джон знал, что происходит, и молчал. В Британии тоже сделают бомбу… – Констанца не хотела и не собиралась повторять свое преступление.

– Или увидеть соседа, с которым мы здесь сидели… – в полутемной спальне, она выдвинула ящик комода, – он мне сообщил, что я в Америке. Американцы мной пользовались, но больше никогда такого не случится. Никогда я не стану частью зла… – от воя ветра дрожали толстые стекла, за шторами. Прислушавшись, Констанца уловила знакомый, тихий голос: «Настало время искупления».

– Да, – спокойно согласилась доктор Кроу. Забрав из ящика простые, хлопковые чулки, Констанца пошла в ванную комнату.

– Мейер отправляется на скамейку после флай-аута… – трибуны бейсбольного стадиона в Кливленде, League Park, домашней арены «Кливлендских Индейцев», взорвались.

Комментатор, с гнусавым, тяжелым бруклинским прононсом, смешливо добавил:

– Кажется, «Янкиз» покинут поле с победой. У «Индейцев» не осталось ни одного сильного игрока… – в будке охранников, рядом со шлагбаумом, перегораживающим выложенный камнем тоннель, размеренно гудела система охлаждения воздуха. Автомобили заезжали сюда по особо сделанной дороге, ведущей под месу. Путь наверх, в лаборатории, лежал через лифты, управлявшиеся с поста охраны. Машины персонал и гости оставляли в подземном гараже.

Стоянка почти опустела. Пользуясь выходными, многие ученые отправились в Санта-Фе. Город славился хорошими, мексиканскими ресторанами, барами, и картинными галереями. Работники базы предпочитали проводить выходные в отеле, у бассейна, с коктейлями и барбекю. Рядом с месой выстроили городок для персонала, но местность была унылой, засушливой, и не располагала к вечеринкам:

– Не то, что в Нью-Йорке… – вздохнул один из охранников, – откровенно говоря, и Санта-Фе, тоже деревня… – город населяли, в основном, мексиканцы и метисы, с индейской кровью. Вспомнив об индейцах, слыша недовольные крики с трибун стадиона, он протянул руку напарнику:

– Десять долларов с тебя.

Второй охранник возмутился:

– Матч еще не закончен… – сержант закатил глаза:

– Счет девять-четыре. «Индейцы» могут хоть сейчас бросить биты… – кроме спортивных трансляций и газет, суточную смену больше ничем было не скрасить.

Девушек в Лос-Аламосе не водилось, ни в армейском персонале, ни среди ученых. Охранники ездили за такими знакомствами в Санта-Фе. Мексиканки, католички, ожидали кольца на палец, но местные индианки славились вольными нравами.

– В резервациях они чуть ли ни с десяти лет с мужчинами живут… – сержант покуривал, взгромоздив ноги на стол, – но, откровенно говоря, на них второй раз и не посмотришь. Да и в первый лучше свет выключать… – отпив кофе из фляги, он заметил напарнику:

– Ладно. Но помяни мое слово, «Индейцы» больше не получат ни одного очка… – в матче настал перерыв, заиграла залихватская музыка. Девушки, на два голоса, расхваливали в песенке новинку, свежие бананы. Мелодия прервалась, радиоприемник затрещал:

– Внимание, внимание! Пост диспетчеров предупреждает… – взлетно-посадочная полоса лежала в пяти милях от месы, – движение авиатранспорта запрещается. На северо-западе замечен торнадо, вихрь движется в сторону базы… – по внутренней, безопасной связи, они говорили свободно.

– Первый раз слышу о торнадо в августе, – заметил сержант, – ты из Огайо, бывает такое? – напарник пожал плечами:

– На моей памяти не случалось, но, как говорят ученые, возможен природный феномен… – месу надежно защитили от любых погодных неожиданностей. Лаборатории скрывались за толщей камня, автомобили прятались в подземном гараже. Даже если торнадо и дошел бы до Лос-Аламоса, его никто бы не заметил. Охранники поднимались наверх только в конце смены, выезжая на служебном автобусе из тоннеля.

– Надо навестить Санта-Фе, на выходные, – решил сержант, – сходить в кино, на «Поднять якоря». Танцы какие-нибудь найти… – в барах не танцевали, но вечера часто устраивались в залах при церквях. Католички ничего вольного себе не позволяли, но можно было рассчитывать на поцелуй, или кое-что, немного серьезнее. Сержант, было, хотел спросить напарника, нравятся ли ему мексиканки, как издалека донесся шум автомобильного мотора:

– Жаль, что не существует техники, передающей фотографии сюда, на пост охраны… – пожалел сержант, – мы не видим, что за машина перед нами… – ограду Лос-Аламоса снабдили фотокамерами, работающими даже в темноте:

– Наверху, наверное, черно, как ночью… – подумал сержант, – диспетчеры сказали, что торнадо сопровождается грозой. Странно, какие грозы в августе, в пустыне… – опять заревели трибуны. У сержанта, внезапно, отчаянно, заболела голова. Он покосился на напарника:

– Он какой-то бледный. Надо позвонить наверх, попросить принести аспирина… – сержант снял телефонную трубку. Вместо привычного гудка он услышал шорох:

– Словно змея вьется, среди камней… – он не разобрал, мужской это, или женский голос:

– Алан… – ласково шептала трубка, – матушка посылает тебе привет. Она тоже слушает бейсбол, Алан… – отец охранника погиб на первой войне. Мать водила мальчика на стадион «Янкиз», рассказывая, как они с отцом ходили сюда на свидания:

– Твоя матушка, Вайолет, сейчас поговорит с тобой… – пообещал голос. Охранник потряс головой:

– Что за галлюцинации… – из радиоприемника донесся веселый, знакомый голос:

– Алан, сыночек, здравствуй. Со мной все в порядке. Посылаю тебе свою любовь… – трубка выпала из рук на стол, сержант сглотнул:

– Фред, ты слышал что-нибудь, необычное… – напарник, блаженно, улыбался:

– Моя невеста, Алан. Я тебе фото показывал. Мэри сейчас со мной говорила, по радио. Идет особая программа, они берут интервью у девушек, будущих медсестер… – невеста напарника работала в госпитале, в Цинциннати, и училась в колледже:

– Она выступает… – напарник подкрутил рычажок, – вот ее голос… – Алан опять услышал бруклинский акцент матери:

– «Янкиз» обязательно выиграют. Помнишь, как ребенком ты носил кепку, с эмблемой команды… – кепку сорвал ветер, на стадионе, когда сержанту было восемь лет:

– Ты плакал, сыночек, просил у меня купить новую кепку, но у нас не хватило денег… – охранник поморгал. Прямо перед ним, на столе, лежала новая, с иголочки, детская бейсболка «Янкиз»:

– Откуда здесь кепка появилась… – пальцы прошли сквозь воздух, трибуны опять заорали. Напарник улыбнулся еще шире:

– Мэри, иди сюда. Садись ко мне на колени… – сержант все пытался схватить бейсболку.

Шлагбаум поднялся. Темный форд, не снижая скорости, пронесся мимо будки. Из радиоприемника звенели женские голоса:

За спинами охранников, на щитке у двери замигала красная кнопка. Включился внутренний лифт. Подъемник пошел наверх, в закрытую для посторонних, лабораторную зону.

По заветам мудрецов, особые, субботние шахматы сделали из серебра.

Рядом с доской, из слоновой кости и черного дерева, догорали свечи. Трещали фитили, расплавленный воск капал на тусклый металл подсвечников. Внизу, за окном туман становился сумраком. На небе выступили крупные, яркие летние звезды. Ханеле еще слышала голоса дочери и внучки:

– Шалом-алейхем, малахей а-шарет, малахей эльон…

– Идите с миром, ангелы небесные… – она слегка улыбнулась, – оставьте земные дела людям… – девочки всегда проводили с ней вечер Субботы. В доме пахло куриным супом, с домашней лапшой, выпечкой и пряностями. На фарфоровом блюде лежала свежая, румяная хала, прикрытая вышитой салфеткой. Ханеле показалось, что над густой дымкой, среди звезд, промелькнула тень птицы.

– Нет, они сюда не заглядывают, – усмехнулась женщина, – в своих краях им привычнее. К тому же, они на меня обиду затаили. Мол, не помогла им. А что я должна была сделать? – она пожала стройными плечами, под строгим, закрытым платьем:

– У них своя семья, а у меня своя. Каждый человек, в первую очередь, о своих ближних заботится. Я выполняю свой долг… – закутавшись в шаль, Ханеле вернулась к столу.

Здесь никогда не бывало слишком холодно, или слишком жарко. Шаль Ханеле носила больше по привычке. Дочь и внучка рассказывали, что за пеленой тумана, в городе, летом дует теплый ветер, а зимой, черепичные крыши покрывает снег.

– Вы бы спустились в Иерусалим, мама… – робко сказала дочь, – к Стене бы сходили, увидели, кто в городе собрался… – покраснев, она смешалась. Дымные, серые глаза Ханеле были спокойны:

– Я вижу, милая. Иерусалим, он здесь… – Ханеле прижала руку к сердцу. Иногда она все-таки навещала Стену, по ночам, когда квартал спал:

– Им все вокруг привычно… – туфли мягко ступали по камням узких улиц, – хорошо в таком месте жить. Я еще с тех времен… – Ханеле махнула рукой вниз, – толпу не люблю. Меня и при жизни у Стены осаждали, и сейчас будут… – она предпочитала молиться в одиночестве.

Протянув красивую руку, с длинными пальцами, Ханеле отпила крепко заваренного чая:

– Хорошо, что чай никогда не остывает… – она тихонько рассмеялась. Торопиться, тем более, в Шабат, ей было некуда. Ханеле откинулась на спинку большого, покойного кресла:

– Все для семьи, как говорится. Внучки меня поблагодарят, а Дебора в особенности. Она сейчас страдает, но это и к лучшему:

– Вот, Я расплавил тебя, но не как серебро; испытал тебя в горниле страдания… – Ханеле задумалась:

– И там же говорится:

Я знал, что ты упорен, и что в шее твоей жилы железные, и лоб твой медный… – отставив чашку, повертев серебряную, шахматную фигурку, она, кисло, сказала:

– Это про нее, конечно. Упрямая, как осел, и мать ее такая, и бабка такая была, и прабабка… – Ханеле вздохнула. Правнучку, из-за которой погиб амулет, она до себя не допускала:

– Незачем было наперекор мне идти. И она тоже, кажется, пойдет… – Ханеле, слегка, нахмурилась: «Нет, пока не вижу ничего».

До нее донеслась мелодия веселой песенки, женщина потянулась:

– Но остальное я вовремя увидела. Марта ее спасла, а я думала, ни к чему такое. Но теперь понятно, что она мне пригодится… – Ханеле, немного, не нравилась маленькая, темноволосая девочка, с серо-синими, отцовскими глазами:

– Она себе на уме… – недовольно думала она, – едва на ноги встала, а начала в мои дела вмешиваться. С другой стороны… – она передвинула фигурку, – сейчас рано Деборе такими вещами заниматься. Развод в силу не вступил, она женщина порядочная, соблюдающая. Она себя виноватой посчитает, перед памятью мужа покойного. Я хочу, чтобы она счастлива была… – Ханеле твердо намеревалась не отступать от своего плана.

– Они все не такие, как надо, – вздохнула женщина, – а я хочу себе внучку, на меня похожую. Ее великие дела ждут. Я ей помогу, сделаю так, чтобы у нее все получалось… – остальное Ханеле интересовало мало:

– Малышка думает, что она все может, – пробормотала женщина, – все, да не все. Пусть лучше, как мать ее, лечит насморк и расстройство живота… – Ханеле, все равно, чувствовала смутное беспокойство.

– Констанца тоже пострадать должна, – решила она, – не след ей легкую жизнь устраивать. Рано, молода она. И Анна молода, а о Марте я вообще молчу… – Ханеле всегда было интересно разыгрывать шахматные партии:

– Мы с ним играли, на мельнице… – она подперла ладонью белую щеку, – он и Хану маленькую играть научил. Любил он меня, как Аарон покойный… – Ханеле двигала фигуры:

– Все беды от любви. Но девочка новая, не такая получится. Она тоже полюбит, только я думала, кого. Но теперь понятно стало… – когда Ханеле все увидела, перед Шабатом, она улыбнулась:

– Вот оно как. Сын матери своей. Хорошо, моей девочке именно такой муж и нужен… – за трапезой она пребывала в добром настроении, и даже пела, чего за ней обычно не замечали.

– Девочки меня на прощанье расцеловали… – она взяла мягкий кусочек халы, – они завтра придут. Мы Субботу проводим, опять споем. Хорошая суббота выпала, а скоро и Новый Год… – Ханеле не интересовало белое облако, над разрушенным городом:

– Она себя винит, – подытожила женщина, – но такое и к лучшему. Пусть поскитается, закалится, в горниле несчастий… – в ушах завыл ветер, Ханеле буркнула:

– Умная она, даже слишком. Догадалась, где то место находится. Но туда я ее не подпущу, и вообще никого не подпущу. Один раз туда человек заходил, а больше не надо. Те, кто живы, мертвы, те, кто мертвы живы…

Она решила сказать будущей внучке, где находится ковчег завета:

– Ей пригодится. У мальчика еврейская кровь, такое хорошо. Он поступит, как отец мой покойный, пойдет за моей девочкой. За ней кто угодно пойдет, но кто угодно, нам ни к чему… – для будущей внучки Ханеле выбирала, самое лучшее.

– Вовремя увидела, – похвалила себя она, – вовремя вмешалась… – показать Анне дорогу было легко:

– Все сложится, как я хочу, – успокоила себя Ханеле, – девочка праведницей вырастет… – ветер все завывал. Она слышала шум мотора самолета, короткий, резкий выстрел, детский плач:

– Не помешает мне никто, – твердо сказала Ханеле, – я обо всем позабочусь. Девочка с ним счастлива будет. Вместе они, что называется, на все способны. Совсем, как я… – она прислушалась, ветер стих:

– Девчонка в сторону отойдет. Что ей Констанца? Отцу своему она поможет… – Ханеле взяла с доски короля и королеву, – а о Констанце хлопотать она не собирается. Да и не надо, это мои дела… – фигуры опустились на блестящий, начищенный стол, орехового дерева.

– Девочка, – ласково сказала Ханеле, погладив корону, – девочка моя… – она подвинула короля ближе:

– Я для тебя мальчика выбрала, милая. Подожди еще немного, – обнадежила она королеву, – скоро вы на свет появитесь… – Ханеле застыла в кресле, любуясь фигурками.

Анна никогда не бывала внутри закрытого, лабораторного крыла Лос-Аламоса. Она не видела планов месы, и понятия не имела, куда идет.

Ее доставили сюда с Адака, особым рейсом транспортного самолета. На взлетном поле Анну посадили в машину, с затемненными стеклами. Она тогда усмехнулась:

– Словно меня опять на хребет Чертовый отправляют. Но понятно, что я на юге… – дуглас летел долго, с двумя остановками. Рейс приземлился ночью, на пустынном поле. Спускаясь по трапу, в сопровождении Даллеса и Донована, она вдохнула сухой, жаркий воздух. Над головой играли яркие, крупные звезды.

– Потом меня везли по подземному тоннелю… – стоя у лифта, с плетеной корзиной, Анна оглянулась. Петенька пока спал:

– Но скоро он есть захочет… – Анна покормила сына, выезжая из Санта-Фе, – он заплачет, раскричится… – она знала, что машина едет под землей.

После отсидки в камере, в толще хребта Чертового, Анна чувствовала почти незаметные изменения в давлении и влажности воздуха:

– Очень удачно, что начался ливень, а на горизонте торнадо. Вокруг нет никого… – форд, с Анной за рулем, протаранил закрытые ворота, ведущие на огороженный участок. Анна подозревала, что в столбы вделаны фотокамеры, но беспокоиться о таком, не оставалось времени.

– Черт с ним, пусть снимают номера машины, – решила она, – на дворе темно, из-за грозы, но здешние камеры, наверняка, особой модели… – Анна собиралась избавиться от форда по дороге на северо-запад.

Пока Петя, серьезно посапывая, сосал грудь, она сверилась с картой:

– В Санта-Фе возвращаться нельзя. На север, в Денвер, тоже ехать опасно. В больших городах, с аэропортами, легко затеряться, но в такие места, первым делом, отправят погоню… – оставался восток или запад:

– Техас, Оклахома… – Анна смотрела на крайний, северо-западный угол карты, – нет. Поспешай медленно, как папа говорил. Они пошлют агентов в Даллас и Оклахома-Сити. Но мы туда и не заглянем… – Анна провела пальцем по границе штатов:

– Юта. У мормонов в крови недоверие к правительству. Мы две женщины, с грудным ребенком… – Анна развеселилась, – нас так переоденут, что ни один агент Секретной Службы нас не узнает. И вообще, мормоны привыкли перед государственными служащими двери захлопывать, и оружие дома держать. Многоженство официально запретили, но только на бумаге… – Анна предполагала, что на отдаленных фермах все, до сих пор, происходит так, как во времена Бригема Янга.

– Даже в Солт-Лейк-Сити не заедем, – поменяв Пете пеленки, она уложила сына в корзинку, – надо спрятаться где-нибудь в глуши, и переждать. Потом мы отправимся на Пьюджет-Саунд… – просроченное удостоверение Анны лежало на приборной доске форда. Раскачав ворота, направив машину в щель, обдирая краску с крыльев, она посмотрела вперед. Месу скрывала грозовая туча.

– Вот и въезд в тоннель… – Анна еще не знала, что скажет охранникам, но ничего говорить и не пришлось. Шлагбаум поднялся, она бросила взгляд в сторону ярко освещенной будки:

– Лица у них странные… – оба охранника, не двигаясь, смотрели вдаль:

– Словно они манекены, истуканы… – Анна не знала, где находится лифт, однако издалека увидела серые, стальные двери:

– Непонятно, как вообще привести подъемник в действие… – подъемник, любезно, открылся. Лифт начал двигаться еще до того, как Анна нажала хоть какую-то кнопку.

Судя по цифрам, этажей здесь было десять. Анна рассудила, что в подъемник, наверняка, встроен особый механизм:

– Он автоматически везет людей на десятый этаж, но что находится наверху… – на десятом этаже коридоры отделали местным, красным гранитом. Шумела система охлаждения воздуха. Тускло мерцали вделанные в стену, бронзовые светильники.

– Правительственная архитектура, – хмыкнула Анна, – денег здесь не пожалели… – подъемник стоял с гостеприимно распахнутыми дверями, вокруг царила тишина. Анна почувствовала резкий толчок в спину:

– Опять галлюцинации, как в Берлине случилось… – она почти ожидала услышать тихий, удаляющийся голос:

– Настало время искупления… – Анна закусила губу:

– Она обещала, что я увижу Марту… – ноги сами повели ее по коридору. Через несколько поворотов, Анна уткнулась в массивную, железную дверь. Слева, в стене, виднелась панель с кнопками:

– Времени разбираться нет. Я не знаю, что находится за дверью, но ее надо открыть… – она устроила корзинку рядом с противоположной стеной. Петя, проснувшись, хныкал. Звук выстрела оглушил Анну, ребенок, отчаянно, заорал.

Дымилась развороченная пулей ручка. Анна, изо всех сил, нажала плечом на дверь. Железо заскрипело, она выругалась, сквозь зубы:

– Давай, давай… – влетев в переднюю, она едва удержалась на ногах. Петя, обиженно, рыдал, до Анны донеслись какие-то хрипы. Апартаменты погрузились в полутьму, плотные шторы задернули. Снаружи выл ветер, на дубовых половицах переливался луч света:

– Ванная, это ванная комната… – не выпуская браунинга, она подхватила корзинку. Хрипы стали сильнее.

Застыв на пороге, она вдохнула резкий запах мочи. Серая юбка потемнела, по подбородку, стекая на синий, школьный джемпер, капала слюна. Легкое, изящное тело покачивалось в петле, перекинутой через трубы, у потолка. На кафельном полу валялись войлочные, стоптанные тапки. Глаза закатились, полоска белка виднелась через темные ресницы. Побагровевшую шею стянули простые чулки.

Не обращая внимания на крики сына, Анна выстрелила. Чулки лопнули, она подхватила женщину. Срывая петлю с шеи, она услышала кашель:

– Слава Богу, она не успела… – доктор Констанца Кроу, вытянувшись в руках Анны, потеряла сознание.

До месы оставалось всего две мили, когда стрелка, указывающая на температуру двигателя, поползла вверх, к опасной, красной отметке. Мэтью, от души, выругался. По дороге из Уайт-Сэндс в Лос-Аламос, надежный, проверенный армейский виллис, казалось, был готов рассыпаться на части. Пробив шину, Мэтью потерял полчаса, орудуя домкратом на обочине пустынной дороги. Механика здесь ждать было неоткуда. Дул холодный ветер. Мэтью взглянул на запад, в сторону Лос-Аламоса:

– Странно, что небо потемнело. Летом здесь не случается гроз или дождей… – едва он завел машину, как небо осветилось мертвенными, белыми вспышками молний.

Виллис был открытым. Никто и подумать не мог, что в августе, в штате Нью-Мехико, понадобится брезент, затягивающий салон машины. Дождь хлынул стеной, будто ожидая появления Мэтью на дороге. Полевая форма промокла, по ветровому стеклу барабанили градины. Генерал еле удерживал виллис, кренящийся набок, под напором ветра. Дорога шла мимо каких-то скал. Мэтью вовремя заметил камни и грязь, летящие вниз. Камни его миновали, но поток рыжей, вязкой грязи, хлынул в салон виллиса.

Зимой в здешних местах высохшие русла рек, после сильных дождей, становились бурными потоками. Впереди, на дороге, блестела вода.

Затаив дыхание, Мэтью провел виллис по ручейку:

– Дворники не справляются. Дождь смыл грязь с ветрового стекла, но дворники пришли в негодность… – в негодность, судя по всему, пришел и двигатель. Молнии били над месой, Мэтью поежился:

– Чертова развалина, пусть протянет еще две мили… – над капотом появился дымок. Взорваться машина не могла, но генералу, все равно, стало неуютно. Разряд молнии загрохотал над воротами закрытой зоны, со строгим щитом:

– Собственность правительства США, несанкционированный вход и въезд запрещен… – обычно, ворота открывались автоматически. Персонал вводил секретный код, на панели с цифрами, слева от стальных створок. Гости в Лос-Аламос попадали только в сопровождении работников, после долгой процедуры проверки и утверждения кандидатуры, в Пентагоне.

Воздух, наполненный электричеством, слегка потрескивал, дым над капотом сгущался:

– Ты встретишь свою смерть в огне и пламени… – зазвучал в ушах Мэтью сильный, гневный голос, – ты, и все твое потомство, по мужской линии… – отец генерала сгорел в танке:

– Дядю Александра, то есть Горского, на гражданской войне в паровозной топке сожгли… – Мэтью успокоил себя:

– Полная ерунда. Менева, перед расстрелом, якобы, проклял дедушку Дэниела. Но что дедушке оставалось делать? Индейцы тормозили развитие Америки, цеплялись за свои земли. Они снимали скальпы с белых, нарушали работу почты и железной дороги. Шла война, дедушка выполнял приказ правительства. И вообще, мы с Деборой поженимся, старая вражда забудется… – генерал хмыкнул:

– Но к женщинам проклятие не относится. Лиза дочь дяди Александра… – Горский был врагом СССР. С наставником Мэтью о таком не говорил, но ему нравилась родословная сына:

– Смелости у дяди Александра не отнимешь. Интересно, у него другие дети были… – спрашивать о дяде у товарища Нахума Мэтью не хотел:

– Горский погиб. Князеву тоже расстреляют, но сначала она скажет, где мой ребенок. Три года ему сейчас. Я уверен, что это мальчик. Он не должен расти у чужих людей. Моя родина позаботится о малыше, а потом приедем мы с Деборой… – Мэтью решил бросить проклятый рыдван на базе, в подземном гараже, поменяв его на другую, надежную машину:

– Пусть механики займутся виллисом, а я увезу кузину в Санта-Фе. Оттуда мы полетим в Сиэтл… – начиная с пятнадцатого августа, лодка ждала Мэтью в точке рандеву.

– Никуда корабль не денется, – удовлетворенно подумал он, – они получили приказ оставаться на месте, пока мы не появимся. Тамошние места глухие, военного флота с радарами ждать не стоит. Скоро кузина прочтет письма возлюбленного. Я объясню, что Степан поехал искать ее, в СССР. Она лично океан переплывет, чтобы с ним воссоединиться. Она, кстати, вряд ли плавать умеет… – по хрупкой фигуре кузины становилось понятно, что она в жизни не держала ничего тяжелее ручки или карандаша.

Ворота покосились, Мэтью заметил ободранные края створок:

– Что за черт? Кто, тайно, проник на базу? Почему охрана ничего не увидела, не подняла тревогу… – вершина месы скрывалась в черной туче, хлестал косой дождь. На горизонте, над тонким, темным столбом закручивалась воронка облаков:

– Придется переждать, – недовольно понял Мэтью, – я не хочу рисковать нашими жизнями, на дороге… – торнадо, с легкостью, поднимали машины. Искореженные груды металла находили за десятки миль от места появления смерча.

Капот дымился, виллис пронесся ко входу в тоннель. Шлагбаум опустили. Ударив по тормозам, со скрипом затянув ручку, Мэтью осадил машину в двух футах от барьера. Будка охранников светилась гостеприимным, янтарным светом настольной лампы. Достав особое удостоверение, за подписями военного министра и начальников штабов, Мэтью крикнул:

– Нарушитель на базе! Ворота погнуты, кто-то сюда на машине въехал. Вы ничего не видели? – охранники, немедленно, вскочили. Защиту и патрулирование закрытых баз осуществляла армия, сержанты носили военную форму.

– Никак нет, генерал… – растерянно сказал старший, – ни одной машины не появлялось… – Мэтью распорядился:

– Звоните в служебный городок, вызывайте подкрепление. Надо немедленно прочесать территорию… – охранник, робко отозвался:

– Сюда торнадо идет, генерал. Дождь на дворе… – серые, холодные глаза Мэтью опасно заблестели. Он медленно вытер рукавом промокшей формы брызги воды, с шрама, пересекающего щеку:

– Пошевеливайтесь! – заорал Мэтью:

– Пока вы грели задницы, наши солдаты месили грязь, в Арденнах и филиппинских джунглях. Я лично подыхал в окопах, пока вы слушали бейсбол по радио и ели пончики… – на картонной тарелке, действительно, лежали пончики, посыпанные сахарной пудрой. Мэтью к окопам не приближался, но погонять бездельников никогда, не мешало.

– Хоть бы здесь Армагеддон случился, – сочно подытожил генерал, – чтобы через четверть часа охрана вышла на территорию и начала поиски нарушителя… – буркнув что-то нелестное, Мэтью, широкими шагами, пошел к подъемнику.