Читать книгу Встань и иди - Николай Кикешев - Страница 25

Утром генерал-лейтенант Попов вылетел в Джелалабад, прихватив с собой Бокова. Поселился он в двухэтажном особняке с бассейном и фруктовым садом на территории 66-й мотострелковой бригады. Операция под Нарангом продолжалась, и генерал решил руководить ею в более комфортных условиях. На этом настаивало и войсковое начальство, убеждая, что в пограничном батальоне трудно гарантировать его безопасность. Вечером, когда стихла дневная кутерьма, он вспомнил о Бокове, вызвал к себе. Тот появился незамедлительно.

– Давай, присаживайся и расскажи о вашем выходе еще раз.

Григорий добросовестно, почти слово в слово повторил то, о чем говорил накануне. Генерал слушал и утверждался в мысли, что этому капитану в спецназе не место. Он перебил рассказ, не скрывая раздражения, спросил:

– На горе раненых еще не было?

– Нет.

– Патронов много?

– Достаточно, – неопределенно ответил Григорий, не понимая, куда клонит генерал.

– Больно уж вы торопливые драпать. Вот и поплатились за свою торопливость. Чего было лететь, сломя голову? Обождали бы до ночи и вернулись все целы. Конечно, можешь сказать: легко рассуждать и советовать, сидя на вилле с бассейном. Так вот, я войну комиссаром батальона начинал. А в бою, знаешь, какое первое комиссарское дело? Прежде всех под пули встать. И у коммунистов это было главное партийное поручение. Потому у меня вместо конспектов по политзанятиям карманы были набиты трофейным оружием. Из правого торчала рукоятка немецкого парабеллума, в левом – восьмизарядный маузер и свой «ТТ» в кобуре. Попал я как-то в сходную с твоей ситуацию. Немцы вышли на нас из соснового бора цепью, не стреляют. И мы лежим тихо. А потом метров с двухсот как ударим шквальным огнем – не выдержали гансы, кинулись назад. Я тогда, как полагается, первым встаю из окопа с криком: «За мной!». Бегу, не оборачиваясь. Слышу: сзади бойцы сопят, солома шуршит. Но когда добежали до сосняка, человек двенадцать насчитал. И тут немцы начали строчить по нам из окопа. Решил: будь что будет! Закидали мы их гранатами. Двух фрицев застрелил из пистолета лично. Окоп мы взяли, а что дальше делать – не знаю. Бежать в лес с горсткой людей бессмысленно, и окоп бросать жалко. Решил ждать подкрепления. Пересчитали боеприпасы. Не густо – две гранаты и по три патрона на винтовку. Кинулись обыскивать убитых. Подобрали винтовки, два автомата и еще два ящика гранат нашли. Они у немцев гладкие были, легкие, похожие на гусиные яйца, только стального цвета. Отвернул головку, дернул за шнур и бросай. По принципу теперешних сигнальных ракет устроены. Показал бойцам, как этим добром пользоваться, потренировал их. Ждем, когда же свои подойдут. А их все нет и нет. Послал одного солдата доложить комбату, что мы окоп захватили, а его тут же снайперы подстрелили. Понял тогда, что окружены. Заняли мы круговую оборону и ждем, чем все кончится. Решил до темноты посидеть, а потом уже к своим отходить. А тут немцы захотели окопы отбить. Врезали по нам из минометов и пошли в атаку. Слышу, орут: «Русс Иван, сдавайся! Ты окружен». Часто так повторяют, как заклинание. Когда подошли близко, влупили мы со всех стволов. Потом их же гранаты начал кидать. Бойцы тоже не оробели и отбили мы эту атаку. Они убитого оставили. А у него тридцатидвухзарядный «шмайсер» в руках. Пополз, забрал автомат, два рожка. Все посолиднее, чем пистолеты.

Немцы поднакопили силенок и снова на нас полезли. Когда мы и эту атаку отбили, патронов совсем не оставалось. У меня только в нагрудном кармане заряженный браунинг, итальянский. Но это уже так, на крайний случай. Ночью выползли к своим. Потом правая рука в плече еще неделю болела, так «яиц» накидался. Вот какое было дело. То ж немцы – завоеватели Европы. И все равно мы их побили. А вы с безграмотными крестьянами в галошах справиться не можете… Если б мы днем побежали к своим, то снайперы по одному нас перещелкали. А так вернулись целыми и невредимыми. А вы столько трупов наделали.

Заканчивая разговор, генерал добавил:

– Вопрос о снятии вас с должности уже решен. Закончится операция и будет издан приказ.

Слова генерала, словно обухом, били по голове. «Да за что же снимать? Я же не совершил подлость или преступление, не убежал с поля боя. Как мог я знать, отходя последним, что погибнут те, которые побежали первыми? В чем моя вина?»

Но задавать эти вопросы не стал, понимая, что стену отчуждения, которая возникла между ними, не сломать…

***

Приказ о снятии Бокова с должности писал офицер разведотдела армии подполковник Павлов под диктовку генерал-майора Кульчицкого. В кабинет комбата заносили закуску, выпивку, а Григорий стоял под дверью с безучастным видом, словно одеревеневший, ждал своей участи. Часа через два из кабинета начали доноситься громкие пьяные голоса, но он их не слышал, подавленный своими грустными мыслями.

Вдруг дверь резко распахнулась. Из кабинета выскочил красный, распаренный духотой Зубов, зыркнул мутными от бессонницы глазами на Бокова:

– Знаешь что, ты не стой здесь, а иди к этим… и развлекай их сам. Сил уже нет смотреть на их пьяные морды. Какую-то овцу в батальоне увидели и пристали, чтобы отдал им на шашлык.

Зубов был трезв. Ни с начальством, ни с подчиненными он никогда не пил. Если и позволял себе расслабиться, то только с советниками, и то очень умеренно.

Григорий вошел в комнату. Была она довольно большой по афганским меркам, обставлена недорогой, но добротной мягкой мебелью. Для солидности Зубов поставил даже телевизор, который забрал из офицерского общежития. В нос шибанул густой запах спиртного и подгоревшего мяса. Июньская жара и жадность к дармовщине усугубили влияние алкоголя. Генерал остекленевшими глазами уставился на Григория.

– А, тот самый Боков, – наконец сообразил он, выслушав доклад. – М-м-м… труподел ты, Боков. Тебя на должность назначили, а ты не оправдал. Нет, не оправдал. М-м-м… вот я тебя и сниму…

Мелковатый подполковник Павлов уже плохо владел своим телом. Он оперся руками о стол, встал и, роняя слюну, прогундосил:

– Давай, волоки нам овцу.

– Я не знаю, где вы ее увидели.

– Ты мне, капитан, задом тут не крути… Не знаешь, пойдем, покажу.

Павлов встал из-за стола, и его мотнуло в сторону. Григорий едва успел подхватить его. Так, в обнимку, они вышли на улицу, словно добрые друзья. Только разговор у них был далеко не дружественный.

– Ты, Боков, хочешь вину на взводного взвалить, вылезти сухим из воды, – наставлял его подполковник. – Не получится! Люди погибли? Погибли! Значит, должен за это ответить. Готовься к сдаче должности.

Логика была проста и понятна. Кого-то все равно нужно было назначить крайним в этой трагической истории и наказать. Иначе обвинят в попустительстве и накажут самого генерала Кульчицкого. А это ему было совсем ни к чему.

Возле кухни Григорий увидел овец. Их привезли с боевого выхода в качестве трофеев.

– Вот этого красавца берем, – сказал Павлов

Расставив широко руки и, пошатываясь, он начал подходить к ягненку. Тот в последний миг отскочил в сторону, и Павлов рухнул на землю, расплющивая коленями и ладонями черные кругляши помета.

– Ух, ты, шустряк! Все равно поймаю, – пригрозил он.

Григорий словил приглянувшегося подполковнику барашка. Тот с вожделенной улыбкой взял его на руки, прижал, словно ребенка, к груди и в приливе пьяной нежности начал целовать перепуганную сопливую морду, приговаривая:

– Эх, барашка-дурашка, говорил тебе: от меня не убежишь.

Так, в обнимку с животным, под смешки спецназовцев Павлова погрузили в уазик и повезли к самолету с проектом приказа о снятии Бокова с должности.

После проводов начальства Григорий вернулся в штабную комнату. Она располагалась рядом с комнатой дежурного по батальону и полевым коммутатором телефонной связи на десять абонентов. Кроме сейфа и стола с телефоном в ней помещались две двухъярусные солдатские койки. Эта клетушка служила офицерам и штабом, и спальней, и столовой. Телефон трезвонил постоянно. Независимо от времени суток здесь толпились офицеры и солдаты. Бетонный пол был покрыт толстым слоем пыли. Утром и вечером дневальные подметали его, но следы уборки быстро исчезали под следами грязных ботинок. Единственной отрадой был кондиционер, который использовали и как холодильник. На приделанной снизу полочке под струями холодного воздуха остывали бутылки с соком и водой. Григорий взял одну, откупорил ее и осушил одним махом. Не обращая внимания на присутствующих, разулся и полез на второй ярус, лег, не раздеваясь.

Капитан Чичакин догадался, что сейчас творилось у него на душе, участливо сказал:

– Гриша, да не казнись ты. Комбат на тебя бочку катит потому, что боится, как бы ему самому не дали коленкой под зад.

– Мне что, Паша, обидно, – вскинулся Григорий, – разговаривают со мной так, вроде я через раненого переступил и убежал или партбилет порвал. Почему из меня преступника делают?

– Какой из тебя преступник! – улыбнулся Чичакин. – Я же своими глазами видел, в каком состоянии ты с гор спустился. Хорошо, что хоть сам жив остался. Ты, наверное, не знаешь, какая у наших соседей-дэшэбээровцев беда стряслась? В самое пекло приказали комбату занять высоту. Люди шли в касках, бронежилетах. Пока на гребень поднялись, десять человек умерли от теплового удара. Я видел, как обезумевшие от жажды солдаты бежали к реке, бросая оружие, вещмешки. Ужасная картина! Сорок человек получили тепловой удар первой степени и госпитализированы. Мы шли без касок, бронежилетов и то двух потеряли. Сейчас нагнали врачей из окружного госпиталя, прокуратура работает, выясняет правомерность действий должностных лиц. Но людей-то уже не вернуть.

Григорий приподнялся с койки, не веря своим ушам.

– Вот так сходил за дэшэка! – ужаснулся он, поняв, что, пусть и косвенно, стал причиной многих бед.

– А у меня вообще анекдотичная ситуация получилась, – грустно улыбнулся Чичакин. – Поднялся ночью со взводом второй роты на хребет. Залегли в цепь, дремлем. Вдруг слышу чужую речь. Приподнялся и обмер: рядом с нами на обратном скате «духи» лежат, человек восемьдесят. Чай пьют. У меня вдруг с перепугу голос пропал. Только и смог просипеть: «Духи!» Тихонько-тихонько отползли.

– А чего не атаковал, пока они чаи гоняли? – удивился Григорий.

– Двадцатью на восемьдесят кидаться? – хмыкнул замполит. – Вообще-то можно, но что потом получится. Надо же учитывать боевой дух запуганных потерями наших солдат. Швырнуть пяток гранат – не проблема. Но кунарские «духи» хорошо обучены. Их на испуг не возьмешь. Они сразу сообразят, что к чему. А зачем зря солдатами рисковать? Их и так уже столько положили за неделю.

Утром на построении Зубов прочитал офицерам приказ командарма:

– За самоустранение от руководства боем, повлекшее тяжелые последствия, капитана Бокова от занимаемой должности отстранить и назначить с понижением в мотострелковые войска.

Григорий молчал, и только глаза его пронзительно кричали: «Не самоустранялся я от руководства боем!» Но никто не слышал этого крика души.

После построения он подошел к Зубову, сказал с мольбой:

– Товарищ майор, я готов ротой, взводом командовать, только пусть меня не выгоняют из спецназа!

– А кому вы здесь нужны? – зло оборвал его комбат. – Единственное, что я могу посоветовать: держитесь подальше от личного состава. Тем, что пытаетесь снять с себя вину и переложить ее на взводного, вы уронили себя в глазах подчиненных. Вам не место в спецназе!

Эти слова погасили последнюю надежду. Григорий вернулся в свою комнату, сел за стол и, словно окаменевший, просидел неподвижно до глубокой ночи. Он прокручивал события последних дней и силился понять: в чем же оплошал? Вокруг суетились командиры и солдаты, ставшие с этого дня чужими. «Лучше застрелиться, чем терпеть такой позор! – обожгла мысль. – А что ты докажешь такой смертью? Зубов будет злорадствовать, а Попов и знать не будет о твоей кончине. Тебя никто не поймет. Люди из последних сил цепляются за жизнь, а ты хочешь добровольно расстаться с ней. Трусоватое решение!»

Боков ждал сменщика. После трудной, но милой сердцу службы в разведке новое перемещение виделось ему пресным, не требующим той самоотдачи, с которой привык работать. Особенно тяжело было ночью. Лежал с открытыми глазами, уставившись в грязный потолок, и на этом экране видел один и тот же кошмарный сон наяву: терзаемый жаждой, он мечется под душманскими пулями. Разъяренное лицо и перекошенный злобным рыком рот Зубова. Обугленные, скрюченные огнем тела погибших. Косые взгляды сослуживцев, от которых он не мог скрыться даже в этой каморке. Со страхом думал, что уже никогда не прекратится нагромождение этих жутких повторов. Долго не засыпал. Мостил тяжелую, словно от угара, голову на потные руки и не мог расслабиться. Жгла тело простыня, и он крутился, скрипел металлической сеткой, скручивая в жгут постельное белье. Только к утру забывался тяжелым омутовым сном. Затем просыпался и со страхом ждал приближения следующей ночи. Мучившая прежде жажда постепенно заглохла, но все больше нарастала и мучила душу жажда справедливости. До боли хотелось смыть грязь обвинений, которой его вымазали в эти последние дни. Но как это сделать – не знал. Ему казалось, что приказ командарма перерезал жизненную пуповину, которая связывала его с батальоном.

В этой раздвоенности мыслей и чувств, спора с самим собой пришло неожиданное решение, разбередившее душу: «Стоп, Гриша! Так не пойдет! Ты же всегда дрался до конца! Почему теперь сложил руки и сидишь, мучаешься бездельем? Пока нового начштаба не назначили – иди, делай свою работу».

Он соскочил с кровати, подошел к кондиционеру, взял с полочки бутылку сока, допил остатки и поставил ее на подоконник, нечаянно задев беленький мешочек. Вдруг из него раздался гомерический смех:

– Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! Хэ-хэ-хэ!

От скрипучего дьявольского хохота по коже пробежал мороз. Но вскоре он выдавил на лице Григория растерянную улыбку. Ему показалось, что спрятавшийся в мешочке чертенок забавляется над его дурацким положением. «Кто же притащил игрушку? – подумал он. – Точно, замполит! Молодец! А вообще, что стряслось такое непоправимое, что я раскис? Жив, здоров. Вот и иди, делом доказывай, что ты не тот, за кого тебя принимают». Это, простое на первый взгляд, решение вернуло ему бодрость, ясность мыслей, зажгло тоненький лучик надежды.