Читать книгу Меч Михаила - Ольга Рёснес - Страница 18
Часть первая. Семья Синёвых
18
Оглавление«Вавилон» закрывают в четыре утра, до первого, в четыре тридцать, поезда, и те, кому негде доночевать, валятся на пол возле дверей, храпя на виду у вооруженного дубинкой омоновца. Странное это время, от полуночи до четырех, неотступно ползущее к своему волчьему часу, когда уже нет ни обязательств перед прошедшим днем, ни надежд на рассвет. Холодно, пусто, тоскливо. Только где-то на запасных путях посвистывают маневрирующие в темноте тепловозы, да изредка грохнет сердитый голос дежурного, разносимый ветром по пустым, сонно затаившимся перронам…
Около двух ночи стали как будто собираться, ткнули в общепитовскую пепельницу последний окурок, сели, руки в карманы, словно ожидая чьей-то команды встать и уйти. И тут Дима вспоминает наконец о Ване: должно быть уже смотался? Да нет, сидит за тем же, у прохода, столиком, может, даже спит. Позвал. А Ваня уже и сам торопится, чему-то застенчиво и неуверенно улыбаясь, словно обнаружив в этом вавилонском содоме какое-то чудо. Куда это он так прет? И тут ни с того ни с сего Ева машет ему рукой, будто о чем-то с ним договорившись, встает, идет навстречу… сходу берет его под руку, ведьма… Это она так со всеми, запросто?!
Переглянувшись с Женей – у того ведь тоже свои к графине интересы – Дима устало предлагает: «Пошли что ли отсюда». Возле вокзала, на замкнутой добротными пятиэтажными сталинками площади, дежурят такси, ночью довезут за четыреста… Женя сердито считает мелочь. Пропади этот Ваня пропадом.
Повиснув, хоть и не пьяная, на ваниной руке, Ева то и дело останавливается и задирает голову: там, в мутной предрассветной тьме, в набухших снегом облаках, прячутся звезды… должны же они где-то быть… И Ваня уверенно кивает: должны! Потому что без звезд никак нельзя, одной лишь землей в жизни не обойдешься. Дошли молча до университетской общаги, куда пускают ночью исключительно своих, а также вахтеру за снисходительность давших. Вахтеру плевать, кого ведет к себе эта богатая американка, пусть служба безопасности с ними разбирается. Главное, не включать на всю музыку, не орать в коридоре, а если пить, то у себя в комнате.
В коридоре темновато, пахнет жгучим дезодорантом и индийским рисом, в щели из-под дверей пробивается не остывшая еще дневная болтовня, где-то всхлипывает ребенок… Одни приезжают, другие укладывают чемоданы, и нет никаких разногласий между разлукой и встречей. Сегодня, завтра… всегда.
Дойдя до окна в самом конце коридора, Ева усаживается на широкий подоконник, и Ваня остается стоять перед ней, еще толком не зная, зачем он здесь. И удивительное чувство отгороженности от всего мира, надежной от него защищенности незаметно наполняет его, и нет больше важных на земле дел, ради которых стоило бы ежедневно метаться от одного безобразия к другому, да и сами эти безобразия и изъяны сошли вдруг на нет в своей внезапно открывшейся ничтожности, и нет даже никакой на них у Вани обиды. Просто присутствовать при этой инакости, добровольно приобщаясь к долгожданно-чужому, а по сути к своему внутреннему существу, обычно наглухо от рассудка скрытому, а теперь вдруг проступившему, словно морозный узор на стекле, в прозрачности окрылившейся мысли: я есть я в соседстве с тобой.
Ева берет его за обе руки, приблизив к нему лицо, и на него веет чем-то легким, весенним, парижским, словно оба они теперь там… да, как далеко вдруг отодвинулась непрошибаемая, казалось, стена затравленности малым, стена наезженности и скуки! И неважно, что будет потом, завтра или уже сегодня, главное – это произошло… да что же это такое? Ваню обдает изнутри таким жаром, что иной раз лишился бы напрочь ума, но сейчас столько в нем ясного понимания, будто прозрел после долгой слепоты, увидел наконец, узнал. И нет, никакая это не женщина, хотя все в ней – сплошная хрупкость и легкость, словно какая-то невесомая вуаль приняла вдруг женские очертания… нет, это душа, долго таившая себя от мира и теперь, может только на миг, вспыхнувшая… такой исходит от нее жар!
Когда-нибудь, в какой-то другой, неизвестной пока жизни…
Ева прикладывает его ладонь к своей щеке, закрывает глаза, словно пьет, наслаждаясь, какое-то зелье, несколько раз глубоко вздыхает, потом, словно очнувшись, настороженно спрашивает:
– Как тебя зовут?
И тут же как будто сама жалеет, что спросила, к чему ей все эти имена, и опережая его ответ, уверенно заключает:
– Я буду звать тебя Кобель, это самое лучшее из всех мужских имен. Кобель! Кобель?
Ваня смущен и растерян, такого он не ожидал, и следует, может, возмутиться… Это он-то – кобель?! Ну, в детстве подсматривал за девчонками в душе плавательного бассейна, даже как-то забежал к ним, под визг и крики… ну, налетает на него по весне дурь, когда что ни юбка, то идеал, но в остальном же он сам по себе и от обстоятельств независим. С силой стиснув хрупкую кисть Евы, он рванул было ее к себе, всю как есть, но тут же и отпустил, словно обознавшись. Нет, не то, тут что-то другое.
Тут судьба пристает к нему с безответным пока еще вопросом.
Сев рядом с нею на подоконник, так чтобы боком ощущать ее тепло, Ваня приготовился слушать ее неспешный, часто прерываемый необъяснимыми паузами, рассказ о прошлом. Зачем она все это говорит… ему? Они знакомы всего каких-то полтора часа, да и знакомы ли… он пытливо на нее сбоку смотрит, нет, это не имеет теперь значения… но что же тогда имеет значение?