Читать книгу Меч Михаила - Ольга Рёснес - Страница 24
Часть первая. Семья Синёвых
24
ОглавлениеЕсли с кем-то и можно всерьез сойтись, не ущемляя при этом свое люциферическое самолюбие, так это с Гертом Дюком: сойтись в единой большой игре. Тут бьешь наверняка и знаешь: сзади запасной. Тот, которому доверено всё. Но при этом каждый стоит отдельно, сам по себе, не затеняя другого, не подсказывая другому свое мнение. Между ними сразу так уложилось: давать друг другу ход, не тормозить на полуслове, ценить паузу. Как раз в паузах-то и прослушивается главное, чего не впихнешь в слова: пульс твоего сердца. А сердце ноет об одном и том же: как обустроить ограбленную, развращенную, проигравшую две мировые войны Европу. Как не дать белой расе вымереть. Как сохранить для всего мира арийца, то есть как раз того, кто один и тащит весь воз на себе. Стоит кому-то об этом заикнуться, и его тут же освистают как внучатого племянника Гитлера и просто идиота, рубящего под собой сук. Наука не пользуется сегодня этим понятием, ариец, как раз потому, что ей поручено скрыть от тебя суть происходящего: все, что есть еще в мире живого, все оно арийское, связанное напрямую с солнцем. Жизнь, любовь, свет. И самым невыносимым для науконосов обстоятельством оказывается вопиющий на всю историю факт: русские тоже арийцы. Хорошо, что сами русские об этом не знают. Не знают о том, что в них самих медленно расцветает германский дух.
Самодельным молотом Тора можно шарахнуть по запаутиневшему Европу насекомому: есть еще у нас наши границы, границы культур, границы крови. Паук трясет ловчие сети банков, и бьется в них чья-то перепуганнеая насмерть глупость, хотя давно уже пора какой-нибудь, хоть даже белой вороне насекомое склюнуть. Но пока глупость защищена паучьим законом, само насекомое будет только жиреть и хорошеть, разжижая своей кошерной слюной монолит любого государства и превращая единое целое в хаос противостоящих друг другу фрагментов когда-то единой нации. Никаких больше в мире наций, кроме паучьей! Тут надо поскорее управиться с неуступчивой рашкой, с почти уже нашей рашей. Но все почему-то никак, сколько не танцуй на праздничном столе среди испачканных кровью тарелок… Никак.
И пока другие уступают свои дома остро нуждающемуся в благоденствии мигранту, засевший в лесу Торгейр Фосс объявляет о нордической весне, не просто так и не вдруг обнаружившейся посреди корректно серой паучьей дозволенности: ветер с моря, надутые паруса, цветущие вишни, милая, забытая, потерянная Норвегия…
Скоро ее уже не будет, но пока… пока бродят еще по лесу лоси и сам лес еще тёмен и дик, и это хорошо. Хорошо потому, что это никому в мире не нужно, оно само по себе, в своей счастливой подчиненности Кругу Зодиака, который германцы всегла называли Кругом Животных. Тут все совершенно, в природе, тут нет свободы. Вот почему животное, в отличие от людей, безгрешно. Животное лишь следует своему планетарному закону, оно, в сущности, спит… спит и видит сны. Это совсем уже не животный труд, проснуться: проткнуть своей головой материнское лоно Зодиака и… высунуться наружу, теперь уже в твой космос, где нет больше никакой животности.
Это пробуждение к себе есть попросту взлом надежно работающей системы, остановка на полном ходу, авария. И ангел тихо шепчет тебе в висок: ты потерял всё, что имел. Только ангел один и понимает, что теперь ты – в пути, и ходу назад нет. Есть только неизвестность, с прорезающими ее молниями страшной догадки: у тебя есть попутчик. Он не скажет тебе ни слова, только будет смотреть на тебя в упор и ждать. Этот Его осуждающий, полный трагизма взгляд. Он-то знает, что тебе предстоит: стать чашей Грааля, наполниться светом. Тогда ты перестанешь наконец быть только животным, перестанешь напрасно искать истину в своих подпорченных рассудком инстинктах. Перестанешь наконец сомневаться.
Герт Дюк и не думает сомневаться в том, что обнаруживает в себе: в своем собственном, светящем изнутри наружу солнце. И ничего с этим не может никто поделать: тут ты один все решаешь. Теперь не только твоя кровь, но нечто гораздо более значительное, перерастающее границу Круга Животных, говорит в пользу твоего родства с Ним: твоя свободная мысль. «Предоставьте им хоронить своих мертвецов, вы же идите за мной!» Так говорит твой попутчик.
Весь мир сегодня хоронит и убивает, и все хотят лишь одного: больше, еще больше того же самого. И если только ты один этого не хочешь?
Ты один.
Что толку в остальных, если им нравится быть глупыми. Ну, нравится. Но это ведь их, а не твоя судьба, им, а не тебе, за это потом отвечать. Перед Ним. Отойди в сторону, дай им дорогу, так они скорее упрутся в стену. Ты видишь это сегодня, а они – нет. Потому что они – слепое большинство. Холодно в этом мире, скучно.
Герт Дюк мог бы на этом и закончить свои с миром препирательства, уведомив Еву в досрочном получении наследства… ха-ха, будто бы его дочь уже не унаследовала от него самое главное, смелость. Но пока есть еще у кого-то тоска по нордической весне, надо с уходом повременить. Прорваться сквозь посюстороннюю неразбериху сошедшего с ума мира, крикнуть другому: «Я здесь!» Вот так, ночью, в тумане, только чутье и ведет тебя. Чутье, оно же знание того, что Христос теперь здесь: Он пришел на землю вторично. Тебе не скажут об этом ни в одной церкви, там только ладан и дым, и вся, какая есть сегодня наука, с ее претензиями на охват всеобщего, сочтет твою тоску о Христе бессмыслицей. Либо ты разделяешь научный к делу подход, либо ты неуч и тебе следует попросту заткнуться. Ты для науки – ничто, и вовсе не на твоей стороне наука ведет борьбу за будущее. Пожалуй, наука уведомит тебя о будущем твоем переселении на Марс: там, вот увидишь, станет теплее. Но ты покамест выясни: как там, на Марсе, с местным населением? Это ж ведь они науськивают отдыхающие после смерти души поскорее начать на земле следующую войну, и даже миротворец Будда, и тот еле сдерживает природный марсианский милитаризм, даже позволив себя ради мира на планете распять… Попробуй-ка рвани на Марсе атомную бомбу, для обогрева, и местные тут же снабдят тебя, поспешающего обратно на земле рождаться, инструкциями насчет войны всех против всех.
Война без объявлений и предупреждений: в мир выпускается на правах вседозволенности кошерно неразборчивый в жратве бастард порнографического пустословия и корпоративной культуры, оперативно назначающий ложь критерием правды. Пока вы тут зреете и чего-то такого важного ждете, мы перелопатим у вас под ногами почву, смешаем с дерьмом, взрастим такие вот сочные информационные бананы: жрите, завидуйте друг другу! Готовьтесь к тотальной войне и помните: участвовать в этой войне каждому из вас необходимо. Всех дезертиров – к ответу уже сегодня: пусть кормят собою всемирный банк, перебиваясь на одну бюджетную зарплату.
Герт Дюк охотно посетил бы такую церковь, где поп тянет на пресуществление, на подъем к духу. Но нет сегодня этого нигде… нет, собственно, христианства. А то, что называет себя им, на деле является отъявленным мошенническим материализмом. Поэтому не надо так уж сердиться на Торгейра Фосса, называющего христианство чумой: чума, называющая себя христианством, и есть чума. Неплохо было бы вообще изъять из употребления это приятное в общем-то слово, христианство, заметив его, скажем, на более соответствующие сути дела понятия: гуманизм, культурализм, иллюминативизм, иллюзионизм… Много на свете сект и церквей, и за всеми за ними стоит один фокусник-кукловод: иезуито-каббалистический Иллюминат. Тут много работы для Одина: гнать их всех в шею.
А было бы, в самом деле, хорошо снова сойтись с Одноглазым. Сколько времени-то прошло… уже больше тысячи лет! Упустили викинги Одина, прозевали, уступили последнее свое ясновидение незванно явившимся ирландским монахам… Разве наверстаешь теперь упущенное просто так? Одним только чтением Старшей Эдды. Тут нужен иной напор, иная воля. Воля к выходу из себя, из своего посюстороннего, гиблого, самолюбивого и эгоистичного я, навстречу своему космическому Я, что может означать лишь одно: ты становишься христианином, теперь уже в истинном смысле. Ты получаешь способность вернуть себе Одина: ты читаешь в природе его незримые глазом письмена. И это всё, что Один от тебя хочет: уметь понимать его язык.
Но только не в этой, проживаемой тобой сегодня жизни, но после ее завершения, уже по ту сторону, ты сможешь применить то, что от Одина узнал: ты вносишь эту мудрость, этот драгоценный мёд поэзии, в духовный мир, ты делаешь это для всех. Ведь на это способна только нордическая душа, да и то не любая, а ищущая. И если истребить норвежца удушающим счастьем благоденствия, противогриппозной вакциной, ранней узи-диагностикой, гомосексуальным психозом, порно-медийным успехом и денно-нощным насилием мультикультурализма, мир не получит необходимой ему порции духа. Мир без арийцев, это всего лишь кладбище. И если сегодня не успеть сохраниться, завтра может быть уже поздно…
– И твой отец думает, что Бог позволит миру вот так пропасть? – с негодованием шепчет в полумраке купе Ваня, – Даже не вступится? Не защитит?
– Бог и так уже все это в Себе имеет, все, что люди могли бы достичь, поэтому Он ничего и не теряет. Он дал нам такую возможность: расти вверх, дал сверх того свободу выбора, каждому в отдельности, и каждый решает сам, вверх ему или вниз…
– Все уже внизу, уже на дне, – безнадежно заключает Ваня, – и самый главный, единственный вопрос всегда остается без ответа: как быть с тем, что не от мира сего?
Этот вопрос может поставить лишь каждый самому себе: как мне быть с собою? Как вместить в короткие жизненные сроки еще и свою наджизненную, свою вечную, не подверженную смерти и рождению часть? И никто ничего тут не посоветует, оставаясь застрявшим в мути сего мира. Ответ есть лишь в тебе самом: Я есть дух.
Это что-то несуразное, всем нам чуждое, да, враждебное. Это оскорбляет нас, дразнит, вводит в заблуждение, и мы не такие уж простаки, чтобы тут же не высмеять все это как глупость. Мы, нормальные люди.
– В конце концов это не имеет никакого значения, – наконец отзывается Ева, – раса, религия и прочее, перед величием того космического факта, с которым сегодняшняя наука вовсе не намерена считаться: Христос здесь, на земле. «Я с вами до скончания мира». Он здесь, но пока лишь единицы его видят. И не принцип наследственности и крови, уже давший истории свой плод, но принцип Я, принцип индивидуального восхождения к духу, вот на чем стоит будущее каждого из нас… если оно только будет. Вопрос лишь в том, как много людей устремятся в это будущее…
– А если только ты одна? – настороженно интересуется Ваня, – Одна во всем мире?
Ева пожимает под одеялом хрупкими плечами:
– Значит, одна.
Такая, она пугает Ваню и отталкивает. Она смотрит в какую-то свою безысходную зиму, примеряется к ней уже сегодня, хотя с чего бы это теперь-то, в двадцать шесть лет, вот так мерзнуть… Ваня находит под одеялом ее руку, потихоньку жмет, получая в ответ едва заметное движение озябших пальцев: я тут, с тобой… и между нами пока ничего еще не было… да как это, ничего?.. все уже между нами решено! И так это непостижимо и чудесно, будто тебя несет ввысь из этого, сонно дышащего вчерашней едой и потом вагона, но куда это, ввысь? Выйти в морозный тамбур и слушать, как воет тепловозный гудок, вырвавшийся из горла кромешной тьмы и тут же подхваченный встречным шквальным ветром… и ветер то несется впереди тепловоза, то вдруг уступает ему, свернув к темному, по обе стороны рельсов, лесу, то снова нагонит, наслаивая оторвавшийся было вой на пронзительность свиста, и множество сплетенных в погоне друг за другом голосов несется следом за поездом, и нет между ними никакой розни, и всякий диссонанс тут же оборачивается гармонией, раскрывающейся просторными септимами навстречу врывающемуся в них духу… духу самого этого движения… Это и есть, может, та музыка, с которой никому пока не совладать, пока ум еще цепляется за мертвые схемы рассудка, пока звук не стал еще приглашением вон и прочь, пока…
Они стоят в холодном тамбуре, каждый сам по себе, со своим и только своим разгоном судьбы, и мягко так, заботливо, нежно овевает их откуда-то взявшееся, будто высеченное из самой середины сердца, тепло: ты здесь, во мне… И не надо никуда уходить, так и стоять тут, едва касаясь друг друга плечами, и только слушать, слушать…