Читать книгу Любовь и ненависть / Мәхәббәт һәм нәфрәт - Разиль Валеев - Страница 13

Всё здесь чуждо: ветры сдули

с гор леса и облака…

Я с утра брожу в Кабуле:

вот бы встретить земляка!

На каком лице замечу

вдруг знакомые черты,

словно кровному навстречу полечу:

ты иль не ты?

Может быть, земляк бинтами

весь замотан по глаза:

прохожу госпиталями,

где не лица – образа.

Взрыв произошёл в полёте,

пламенели облака:

всяк, сгоревший в самолёте,—

мой земляк наверняка.

Я расспрашивал героя,

здесь лишённого руки:

Те, кто пал на поле боя,

не мои ли земляки?

Я здоровался с живыми,

я на кладбищах молчал,

я над павшими своими

братьев плачущих встречал.

Лишь глаза в сердцах закрою

в бой идёт солдатский взвод…

Но искал среди героев

земляков я наперёд.

Чужую речь на улицах Кабула

понять не мог я, хоть кого зови…

Уже надежда выбраться уснула.

«Салям! – вдруг слышу. – Здравствуй, шурави[4]!»

Афганца вижу, юного солдата.

Спешит и суетится паренёк.

И вдруг втыкает в дуло автомата

весенний распустившийся цветок.

Показывает им на солнце, горы

своей красивой, страждущей страны…

Я понял, не нужны нам разговоры:

желает сердце мира, тишины.

Путь укажи мне. Заблудился нынче

не только я, а многих стран синклит[5].

Свидетелем стоять – не наш обычай,

когда земля страдает и горит.

Тех, кто ушёл на подвиг в сорок первом —

не возвратить: они ещё в бою.

Крутые эти годы горьким эхом

вернулись в землю горную твою.

По огненным каменьям, адским кругом,

средь узких улиц нам пришлось идти,

чтоб вместе с молодым афганским другом

к потерянному выбраться пути.

Ну а потом ушёл он восвояси,

пожал мне только руку: «Шурави!»

Его Кабул принял в свои объятья,

усталые, бессонные, в крови.

Его улыбка, как в ночи оконце,

ещё не раз блеснёт в полночный срок…

В груди его – предутреннее солнце,

а над плечом – пылающий цветок.

На горе,

в палатке пыльной,

при бессонном огоньке

я читал стихи Джалиля

на родимом языке.

Я поведал о поэте:

краток был к бессмертью путь.

Чем труднее жить на свете,

тем стиха ценнее суть.

Ночь вокруг. Мрак страшен: вроде

и захочешь – не уснёшь,

и луна на небосводе,

словно гильотины нож.

Парни почитать просили:

жаждет этих строк душа!

До утра созвучья пили,

дух впивали, не дыша.

А каков он был обличьем,

Исполин земной красы?

Что сказать? Я только нынче

понял сам стихи Мусы.

У поэтов судьбы схожи,

непохожи лишь стихи.

Моабиты в мире тоже

на манер Пули-Чархи[6].

От границ страны далёкой

далеко пошёл тираж.

До зари звучали строки:

это явь или мираж?

Как растёт стихов значенье,

если бой – не стих, а быль!

Шёл в атаку, не в ученье,

в ряд с солдатами Джалиль.

На горе, к боям готовясь,

вновь звучат стихи Мусы.

Тает мрак, не дремлет совесть,

утра близятся часы.

То ли душат слёзы душу,

то ль рыдаю я средь тьмы:

вижу, близясь к Гиндукушу,

непорочные чалмы.

Горы жёлты, скалы белы,

где ж зелёные листы?

Гиндукуш, в свои пределы

много прячешь темноты!

Каждый пик, как штык на взводе,

в рану сердца мне проник.

О покое, о свободе

грезит каждый горный пик.

Сверху – облачное море,

снизу – чёрная страна.

Не отбеливает горя

облачная белизна.

Самолёт в полёте грозном.

Развидняется заря.

Распахну объятья звёздам,

о надежде говоря.

Ночь уходит, утро близко,

звёзды гаснут, но во мгле

звёзды скромных обелисков

ярче светят на земле.

Афганистан – край горделивых гор.

Я – с Волги. Далека она уже.

В диковину не отводить мне взор

с красавиц в белоснежной парандже.

Открытость лиц давно у нас в ходу,

плеч нагота – достоинство у нас.

Что до греха – на счастье ль, на беду —

какая скроет паранджа сейчас?

Я стал скромней, попав в далёкий край,

Я помыслами чист, нет в сердце лжи…

Красавица-афганка, только край

приподними укромной паранджи!

В чужих краях нет помысла странней,

лишь краешек улыбки, блеск очей…

Не стали б наши девушки скромней,

из-под ресниц увидев свет лучей?

Чем больше тайны, тем сильней влечёт

она к себе, такие вот дела.

Здесь все мечты я знал наперечёт,

но эта тайна в краску вогнала.

К добру ли это или не к добру?

Назад уже не преступить черты.

Скажу: тоска по парандже – совру!

Но скромность, тайна, кротость красоты.

Вот отчего душа болит, прости,

забилось сердце, замутился взор…

Стоял, не в силах взгляда отвести

от девушек, что краше белых гор.