Читать книгу По вашему слову память: да будут их грады построены - Роман Дальний - Страница 13

Тихо, незаметно, ни одна веточка не треснет, ни один листик не зашуршит… Дыхание глубокое и размеренное, сердце бьётся слегка учащённо, все чувства обострены, мир вокруг так… насыщен, что хочется прикрыть глаза и спрятаться от его избыточности. А ещё хочется стать незаметней и тише неподвижного вечернего воздуха: стук собственного сердца и шум тока крови в ушах может и не оглушают меня, но мне мнится, будто весь лес слышит всю ту какофонию звуков, которую я произвожу. Кажется, я слышу даже, как шуршат мышцы под кожей и двигаются суставы в своих полостях. Досадно, но приходится терпеть. Люди, если так разобраться, существа вообще достаточно громкие, а потому и вампиры, созданные на их основе, тоже те ещё погремушки. Особенно на ходу.

Папочка обострил нам чувства едва ли не по самый предел биологических возможностей, но не стал заморачиваться на перенастройке таламуса, чтобы отфильтровывание излишней «служебной информации» происходило непосредственно на аппаратном уровне. В обычной жизни она почти не мешает, поскольку наша сенсорная чувствительность напрямую зависит от степени метаболического разгона, а в «дежурном режиме» мы почти не отличаемся от людей, как я уже говорил. Но вот во время охоты и при решении других сложных задач, требующих максимальной мобилизации, может заметно мешать и отвлекать. До сильного. В конечном итоге привыкаешь, конечно, бородить то неактуальное, что мешает, но порою для выработки стойкой привычки требуются долгие годы. Ух ты ж, прямо кредо преуспеяния нарисовалось: «Хочешь многого достичь – научайся бородить!»

Проблему же с моим несколько загустевшим за несколько буквально безумных дней амбре решало практически полное безветрие. Таким образом я мог не тратить время и силы на подход к цели с нужной стороны. Некоторые люди утверждают, кстати, что если долго не мыться, неприятный запах пропадает сам собой, но как сторонний наблюдатель, уверяю вас: просто мозг этих людей перестаёт реагировать на их запах («служебная информация», ага), а вот мухи как дохли в радиусе тридцати метров от сального мешка, так и продолжают дохнуть.

И, раз уж вспомнили про мух, то Папочка нам и тут удружил: он немного доработал наши кожные железы так, чтобы благоухание нашего секрета, даже если от него глаза у собеседника слезятся, всё равно в некоторой степени располагало. Задумка понятна, но вот беда: располагающим наш полный естественности аромат считает не только целевая аудитория, но и полчища насекомых. Особенно летающих. Особенно в брачный период. Отсюда и некоторая двинутость упырей на чистоплотности, не считая обусловленных хищничеством и обострённым обонянием предпосылок.

И вот что мне определённо мешало – насекомые. Я подумал даже немного отвлечься на небольшие гигиенические процедуры, но голод крепко взял меня за поведенческие жабры и вёл вперёд, несмотря и вопреки. А может и инстинкт самосохранения: возможно, я подспудно понимал, что стоит мне сделать шаг в сторону, сил на то, чтобы собраться снова, может уже и не хватить. Но, скорей всего, и то, и другое сразу. Поэтому я только бесшумно отмахивался от самых надоедливых и продолжал движение, используя обоняние, как наводчика. Через недолгое время подключился и слух. О, это благословенное журчание человеческой речи повлекло меня, как журчание прохладного ручья умирающего от жажды в жаркий полдень. И вот она – стоянка. Теперь я их видел, видел первое в моей жизни племя людей. И тени вокруг сгустились уже достаточно, чтобы они не видели меня.

Первым делом мне пришлось подавить острый приступ желания ворваться туда и оторвать от первого подвернувшегося под руку конечность. Хотя остатки моего самоконтроля и иссякали неуклонно, как последние песчинки в песочных часах, мне всё же хватило разумения понять, что обидятся при таком подходе и поесть нормально не дадут, а потому придётся отбиваться от остальных. И я вовсе не был уверен, что в том моём состоянии справился бы.

То ли воображение, то ли «лесной интернет», тогда не знал и сейчас не знаю – что именно, одарили меня смутным, как через запотевшее стекло, но вполне различимым по смыслу видеороликом: то ли один из моих братьев в реальности, то ли сам я в воображении, именно что врывается в племя и успевает урвать себе еды, но потом вынужден начать драться. Однако, вот паскудство, даже начать толком не успевает: отмахнувшись от двоих-троих попросту отключается и становится лёгкой жертвой остальных. Печальная и незавидная судьба.

Себе я такой не хотел. Дополнительно нежелание рисковать подогревалось смутным пониманием: даже при самом лучшем раскладе, отбившись ото всех, я лишаюсь самоходного запаса еды на продолжительное время. В тогдашней моей реальности, знаете ли, не существовало не только морозильников, но даже проблеска идеи о таковых. Поэтому я умудрился остаться в себе и провести какую-никакую рекогносцировку.

Какое-то время просто слушал и наблюдал, бесшумно обходя стоянку по кругу. Слушая человеческую речь, я понимал её функциональное назначение, но не понимал ни слова. Естественно. У меня в мозгу и участков-то не имелось таких, чтобы понимать: Папочка их перепаял под улучшенные навигацию и моторику. Помните, говорил о проблемах с речевым контуром? Вот отсюда и проблема. Уходящая корнями в изначальную установку на то, что мы людей будем жрать, а не вести с ними светские беседы. Да и до времён хоть какого-то этикета тоже было ещё далековато, а потому от нас даже самого завалящего «же не манж па сис жур» не требовалось.

В общем, мы не только не говорили, способность отсутствовала по проекту, но и думали невербально. Сам наш образ мыслей, если их так можно назвать, основывался на чистом смысле. И лишь многие годы спустя Агрегация составила эдакую карту слов, в основе которой лежали наши встроенные навыки по продвинутому ориентированию на местности. Поэтому «карта слов», а не «словарь»: мы по-прежнему ни бельмеса не понимали смысла ни в отдельных словах, ни в их совокупностях, но определённые услышанные их сочетания рисовали у нас в голове ту, или иную «карту местности». Не составь мы её, не разживись по наитию таким дополнительным инструментом для охоты, не получилось бы у нас никакого Первого Договора Крови. И история для нас закончилась бы очень и очень давно. В смысле, как для людей, так и для вампиров.

А тогда грозила закончиться непосредственно моя история. Я понимал, что до утра уже не дотяну и потихоньку начал приближаться. Когда же я оказался достаточно близко, чтобы начать выбирать непосредственное место нападения и жертву, тьма начала понемногу сгущаться. Осознав, что в сумерках вижу лучше, чем люди, я несколько осмелел и ускорился. Но тут в стойбище зажгли огонь. Я тут же распластался по земле и почти перестал дышать. Вот так неожиданность. Зачарованно наблюдая за языками пламени, я стал очень медленно отползать туда, куда рукотворный свет точно не доставал.

А внутри меня возникла странная смесь различных оттенков раздражения от необходимости на ходу менять тактику и удивления: я мог допустить, что Папочка не в теме, он на деталях не фиксировался, но почему в мицелии ничего об огне не поминалось? Проверил – оказалось, поминалось. Но я не спрашивал. Удивление сменилось досадой, а досада – первыми в истории алгоритмами работы с базами данных.

Меж тем, ситуация складывалась не очень. Внезапное освещение и пара особей мужского пола явно на дежурстве, оставляли только один вариант: дождаться, пока кто-нибудь не отделится от группы. По тёмному же времени суток желающих как-то не наблюдалось. Даже за справлением естественных надобностей отходили лишь немного поодаль, кого им было стесняться. Поэтому я стал накручивать себя всё-таки на лобовую атаку, примерно так высчитывая её вектор, чтобы на одном проходе вынести дозорных и раскидать кострище. А потом, в неверном свете отдельных факелов, постараться убить любого, кто в состоянии оказать мне хоть какое-то сопротивление, используя их детей, стариков и женщин, как живые щиты и препятствия для прямой контратаки.

Разумеется, я сделал поправку на то, что взрослые женщины тоже в состоянии оказать отчаянное сопротивление, особенно защищая детей, но их дети – как сила, так и слабость. В первую очередь они ведь попытаются защитить их. И наверняка постараются окружить плотным кольцом. И моя задача – оказаться как раз внутри кольца сразу же после первичного прохода, сея панику, смерть и ужас. Да, самоочевидным решением вроде как было кружить по границе освещённой области, постепенно выбивая замешкавшихся защитников одного за другим, а то и вовсе, улучив удачный момент, оттащить одно из уже поверженных тел в сторону и дать дёру, но грохот и шипение в ушах подсказывали мне, что времени на реверансы у меня нет, нет уже совсем: тут или пан, или пропал. И я подобрался для отчаянного рывка, заняв удобную позицию…

Вы знаете, что такое пруха? Вот я не знал, пока за мгновение до моей атаки одна из мамок, явно в раздражении, не погнала свою малолетнюю дочь к проточной заводи, возле которой племя встало на стоянку. И я тут же увидел возможность. Заводь освещалась плохо, даже непосредственно возле берега, а мамка загнала дочь в воду по пояс, сама оставшись на берегу. Один из дозорных окликнул мамку, возможно, предложил посветить, та ему что-то ответила, на что тот гыгыкнул и отвернулся. А мамка, отвлёкшаяся на него буквально на пол оборота головы, снова повернулась к дочери. Вот только дочь уже исчезла, только круги расходились по воде. И ни всплеска, ни вскрика.

Даже под неглубокой водой, прижимая сопротивлявшееся и извивавшееся тело дочурки ко дну, я слышал, как мамка заголосила. А уже с другой стороны заводи, взваливая добычу на плечо, я слышал, какой всеобщий поднялся переполох. Видел, как заметались факелы. Наверняка будут искать. Но в ночное время – в непосредственной близости от лагеря, а днём – да пусть хоть обыщутся. Мои нюх и слух позволят мне избегать нежелательных встреч, пока они снова не станут желательными. Вот только теперь я был намерен не запускать себя до умопомрачения, по крайней мере, пока племя в непосредственной близости. А потому условия встреч будут моими. Пока же я просто исчез в темноте, уходя от начавших приближаться пятен света рукотворного огня.

И кое-как дотянул до места, которое счёл достаточно удалённым и безопасным для спокойной трапезы. При том, что желание бросить тело и начать глодать его посещало меня каждую микросекунду пути. А на последних метрах я и вовсе чувствовал себя, как офисный планктон в последние десять минут рабочего дня пятницы, вкушая полными горстями смесь радостного предвкушения и «застрелите меня кто-нибудь». И вот наконец-то. Пожалуй, избавлю вас от подробностей, да я их и сам с того раза не помню, настолько всё происходило в кровавом тумане. А относительно ясное сознание и трезвая память вернулись ко мне только спустя некоторое время после насыщения. Когда я неподвижно сидел и остановившимся взглядом смотрел впотьмах на растерзанное тело. В чём явно читалось много звериного безумия и совсем не читалось необходимости.

Тут вот ведь какое дело: вампиры не имеют ничего общего с теми лощёными хлыщами, в которых их когда-то превратила массовая культура по заказу скучающих протофеминисток с болезненными мурсиками. Более точные совпадения следует искать в славянском и тюркском фольклоре. Хотя под другими именами мы встречаемся почти везде и намного раньше. Но под любым ярлыком мы не кровососы по проекту, а пожиратели. Да, кровь нас тоже стабилизирует, но слабее и максимум на неделю.

А вот сытный ужин, который утоляет наш второй голод, даёт нам пару комфортных недель, одну так себе и ещё одну, когда вопрос выживания переходит в теорию вероятностей, помноженную на индивидуальные особенности. Как у Влада Цепеша, например, у которого криво продублировалась пара генов, и насыщения практически не наступало. Отчего у бедолаги на раз сносило башню, пока её не отделили от туловища насовсем. Вампиры же, которые подкрепляются вовремя, до эксцессов не доходят.

Вот потому и «растерзанное», а не «обескровленное». Хотя крови тоже хватило. Тело лупят, так сказать, брызги летят. Пара же размазанных отметин на внутренней поверхности бёдер мёртвой девушки рассказала мне печальную историю о том, что моей жертве так дорого обошлись её первые регулы. И да, какое-то время она ещё жила, пребывая сразу после извлечения из воды на грани жизни и смерти. Я даже слышал очень-очень слабый и неуверенный, но ещё различимый стук её сердца. Если бы я хотел её спасти, спас бы. Но не хотел. Вопрос жизни и смерти для упыря носит несколько однозначный характер.

Всё больше и больше приходя в себя, я продолжил осмотр. Начал со ступней и пошёл взглядом вверх. Обратил внимание на скромный ещё кустик неподалёку от размазанных пятен, перевёл взгляд на свои причиндалы. Никаких мыслей и чувств по поводу не возникло. Вернулся к разглядыванию тела, заскользил взглядом дальше. Споткнулся на одной уцелевшей грудке. Смутно припомнил, что на месте зияющей дыры с другой стороны туловища должна быть вторая. Опять осмотрел себя в соответствующих местах. И опять никакого отклика в себе не услышал. И не мог: попросту не знал, что Папочка в доброте своей сделал нас стерильными, одним махом двух зайцев убивахом – ничего не отвлекает, а после выполнения основной задачи – истребления людей – численность нашей популяции обнуляется естественным путём. Просто, как всё гениальное.

Разумеется, пока я не выбил племя полностью, я долго незаметно сопровождал их. И наблюдал за их бытом. День за днём, ночь за ночью. А потому не раз имел возможность узнать – что такое половое размножение и для чего нужен половой диморфизм. Почти полста человек, мне их хватило почти на пару лет. Когда их осталось не больше десятка, они, уже полуобезумевшие от страха, бессонных ночей и истощения, попытались найти защиту в другом племени. Не спаслись бы, только облегчили бы мне задачу с расширением кормовой базы, но не успели в любом случае. Последней осталась как раз молодая мать с младенцем.

Когда я пришёл в очередной раз, уже совершенно не скрываясь, она попыталась ударить меня ножом, но не преуспев, решила откупиться сексом. Что-то начала ворковать, ласкать меня… Выглядело же всё вполне рабочим в нужных местах. Но таковым не являлось. И первичных половых признаков Папочка нас не лишил только потому, что лень было возиться.

Молодуха же быстро поняла, что ничего не выйдет. Я видел отчаяние в её глазах. И боль, и ненависть, и презрение, и… приятие неизбежного. Она отвернулась, а когда повернулась ко мне снова, протянула мне своё дитя. Я принял жертву. Когда же я пришёл уже за ней, изо всех сил пытавшейся скрыться от меня на протяжении почти трёх недель, я убил её быстро и безболезненно. Она даже не успела понять, что происходит. Бывают ли упыри благодарными? Ну, по-своему.

На полях могу также заметить для любознательных, что мужскую анатомию для Праймов выбрали сугубо из прагматичных соображений, без всякого сексистского подтекста. Впрочем, исходя из народного «свинья везде грязь найдёт», какая горе-активистка могла бы и найти таковой, но, попробуй она донести свои прогрессивные идеи до Папочки, дальше можно было бы спорить разве что о количестве миллисекунд оставшейся ей жизни. Но и в таком утверждении никакого сексизма тоже нет и в помине. Ровно та же судьба постигла бы и любого вьюношу со взором горящим, который попробовал бы донести до Папочки общечеловеческие мысли о социальной справедливости. Уж поверьте. Мы как-то сунулись к нему. Просто спросить. Так нас и осталось всего-ничего.

А тогда я закончил осмотр своей первой жертвы, глядя ей в лицо. Миловидное. Вполне даже по современным стандартам. А для зажравшихся любителей экзотики – так вообще самое оно. Странное дело, но ни лицо, ни голову с хитро заплетёнными косами я не тронул, хотя деструкцию, как магнитом, в первую очередь притягивает красота, на фоне которой её убожество становится таким невыносимо очевидным. Так что, получается, я не посмел тронуть, где-то глубоко-глубоко внутри отказываясь принимать себя таким, какой я есть. Тут самое вроде время написать про мысль, что озарила, как молния и про то, что я сидел, как громом поражённый, но приключившееся со мной в тот момент оказалось даже глубже и шире, чем я мог себе представить и вместить. Катарсис? – Щаз! Много, много хуже.

Когда голод ушёл и в голове прояснилось, я вдруг со всей непрошенной однозначностью увидел как свой путь в общем, вот такой вот убийственно красивый, так и его предопределённый итог. В котором вот также растерзанное своим же обезумевшим собратом тело оказывалось ещё не самым худшим вариантом. На кратчайшее, микроскопическое мгновение я почувствовал нечто общее с убитой девушкой. Еле различимый проблеск чего-то, что в других обстоятельствах сошло бы за эмпатию. Но даже такого слабейшего проблеска хватило, чтобы я неуклюже похоронил останки, решив уберечь их, насколько возможно, от окрестного зверья. Нелепо и бессмысленно по всем сознательным критериям и дальше я редко в ту сторону заморачивался, разве чтоб скрыть следы, но тогда я хоронил не только её.

Потом я сидел возле условной могилы и таращился на безмолвные звёзды. Но их безмолвие аукалось всяко лучше того, что я услышал, подключившись к совокупному опыту в поисках возможных ответов: там звучали лишь растерянность, гнев, отчаяние… а общий эмоциональный фон можно было б сравнить разве что с коллективным воем на Луну от тоски и безысходности.

А вот чего там не звучало, так это ответов: никто не знал, как перестать быть собой, не убившись о ближайшую твёрдую поверхность. Каковой вариант исключался прошивкой по умолчанию. Настолько, что пока не подглядели вариант у людей, даже в голову не приходило. Вот такой вот обряд инициации, ребятки: пройти экстерном пять стадий приятия неизбежного и не слететь с катушек. Хотя в последнем я совсем не уверен. Совсем-совсем.