Читать книгу Поэзия на европейских языках в переводах Андрея Пустогарова - Сборник - Страница 19

О, не вставай! Пусть свет

твоих очей не погасает, нет!

Пускай рассвет не разрывает тучи,

ведь сердце разорвется в неминучей

разлуке. Погоди! Без твоего участья

не выживет грудной младенец счастья.

Человек – не остров,

но каждый, целиком —

обломок континента,

часть простора.

И если море смоет глину,

Европа станет меньше,

как будто смыло мыс,

или усадьбу друга,

или твою усадьбу.

Любая смерть,

ты убавляешь и меня —

я сросся с остальными.

Не посылай слугу узнать,

о ком бьет колокол[4] —

он бьет и о тебе.

Грозный тигр, во тьме ночей

ярок жар твоих очей.

Чьей бессмертною рукой

кован гибкий остов твой?

В безднах иль среди зарниц

жег огонь твоих зениц?

Чья бесстрашная ладонь

в кузницу внесла огонь?

Чье сплетало мастерство

жилы сердца твоего?

Кто, отбросив молоток,

твой наладил кровоток?

Кто, зажав тебе клещами

лапы с острыми когтями,

раздувая горна пыл,

внутрь сознание вложил?

Кто, звезд копья отведя,

в чащу выпустил тебя?

Улыбнулся ли вдогон?

Агнца тоже сделал он?

Грозный тигр, во тьме ночей

ярок жар твоих очей.

Чьей бессмертною рукой

кован гибкий остов твой?

Подсолнух, как устала голова твоя

отслеживать шаги светила,

чтоб отыскать те сладкие края,

где странники скитанья завершили.

Здесь юноша зачахнет от желаний,

и дева бледная повита в саван снега,

но ты из их могил восстань и —

куда подсолнух хочет, в золотую негу!

На солнце мошка пляшет,

но прервет

моя бездумная рука

ее полет.

А разве я —

не мошка тоже,

и разве ты

на человека не похожа?

Я тоже пью,

пою, порхаю,

и крылья оборвет и мне

рука слепая.

Но если в мысли —

жизнь, и дух, и сила,

а смерть лишь там,

где мысли не хватило —

тогда я мошка,

радостно жужжащая мотив,

неважно

умер я иль жив.

Когда б застал буран тебя

среди лугов, среди лугов,

тебя укрыл бы пледом я

от злых ветров, от злых ветров.

А коль беда заступит путь,

как бури стон, как бури стон,

беду моя разделит грудь

и даст заслон, и даст заслон.

И если б жил в пустыне я,

где лед иль зной, где лед иль зной,

была бы раем жизнь моя

с одной тобой, с одной тобой.

Глядел бы, правя всей землей,

в твои черты, в твои черты.

Мне драгоценностью одной

была бы ты, была бы ты.

Святоша, требник теребя,

пусть грешников стращает рой —

угрозы те не про тебя,

о светлый Ангел мой.

Проголодались мы, бедняжки.

Господь, как было б здорово —

послал бы каждому барашка!

Ну хоть баранью голову!

вместе с пурпурными цветами с римского вала

Я сорвал тебе цветы вот эти,

где ветшают старые валы.

В древности, свободы бравой дети,

там стояли римские орлы.

Но теперь опасные прорывы

лавров не приносят на венок.

Странник для тебя неторопливо

обрывает за цветком цветок.

И снова день над морем догорает,

и память тебя видит все ясней,

хоть тонет солнце, на воду бросая

дорожку золотящихся лучей.

Когда-нибудь, по ней легко шагая,

к далеким островам я отдохнуть пойду.

К тебе летит мой вздох, моя родная,

колебля в небесах вечернюю звезду.

Что? Доброй ночи? Зол тот час,

что от тебя уводит прочь.

Вот если б вместе свел он нас,

тогда бы доброй стала ночь.

Ведь если двое влюблены

и разлучиться им невмочь,

тут пожеланья не нужны,

но доброй делается ночь.

И от заката до утра

стучат сердца, не гаснут очи.

Тогда лишь станет ночь добра,

когда не скажешь «доброй ночи».

Мне путешественник, прошедший смело

сквозь древнюю страну, сказал накоротке:

две каменных ноги огромные без тела

стоят в пустыне. Полускрытая в песке,

отдельно голова лежит, властительные губы

кривя презрительно в насмешливой тоске.

Оттиснуть скульптору на камне было любо

страсть уцелевшую, что в сердце у царя жила.

– Я вождь вождей – Рамзес! – написано на пьедестале.

– Цари, отчайтесь, глядя на мои великие дела!

Но и следы его побед пропали.

До горизонта голые безлюдные владенья.

Вокруг обломков колоссального крушенья

лишь одинокая пустыня пролегла.

Звучит упорно древний ропот моря

у берегов пустынных – снова воды

затопят тысячу пещер до свода,

заклятиям Гекаты темной вторя.

А ракушки на дне, не зная горя,

лежат недвижно в ясную погоду —

пока ветра не вышли на свободу,

не начали буянить на просторе.

Уставшие от суеты угрюмой

глаза ты этой ширью приласкал.

От приторных мелодий и от шума

очисти уши – погруженный в думу,

сядь, жди – и вздрогни у пещер и скал,

как будто хор наяд вновь зазвучал!

Поэзия земли всегда жива.

Пусть стихли от жары тяжелой птицы,

но голосок сквозь всех оград границы

дойдет с лугов, где скошена трава.

Кузнечик это! У него права

на роскошь лета. Нет, ни на крупицу

его восторг чудной не сократится —

сорняк приют даст, загрусти едва.

Поэзия земли останется всегда.

В молчании мороза, ближе к ночи,

сверчок за печкой остро застрекочет,

сквозь дрему ты почувствуешь тогда:

зеленым стал наряд холмов —

кузнечик вновь поет среди лугов.

День кончился, ушла пора услад.

О, где вы, руки нежные и грудь,

и губы сладкие, и взгляд?

О талии томительной забудь!

Да, выскользнула Красота из рук —

очарование цветка, прощай!

И голоса растаял звук,

исчезли свет, тепло и рай.

Утехи ночи празднует закат

не по сезону, и любви черты

укрыв, и нежный аромат

под плотной тканью темноты.

Псалтырь любви читая, сон я заслужил,

ведь целый день постился и молил.

В том мало проку – праздным королем

при мирном очаге средь голых скал

в согласье с престарелою женой выдумывать

и даровать никчемные законы дикарскому народу,

что припасает, ест да спит, меня не замечая.

Мне от скитаний отдыха не нужно, я жизнь хочу

допить до дна. Я много радовался, многое я вытерпел

и с теми, кто меня любил, и в одиночку,

на суше и когда я шел под парусом, ненастные Плеяды

едва над дымкой моря различая.

И тем прославился, что с ненасытным сердцем

я рыскал всюду; много видел, много понял;

средь разных климатов, обычаев и стран,

народов и властей я не последним стал

и принят был с почетом; с товарищами битвой упивался

средь лязга, ветра, на равнине Трои.

Я стал частицею всего, что видел. Но все, что видел —

только арка, за ней мерцает неизведанный простор,

чьи дали меркнут, только подойдешь.

Остановиться скучно, все закончить,

покрыться ржавчиной, утратить блеск.

Ведь жизнь не сводится к дыханью.

Такую жизнь хоть взгромозди на жизнь —

немного выйдет. Пусть жизни мне осталось мало,

но каждый час уберегу от вечного молчанья,

пускай он новое мне принесет.

Постыдно из-за каких-то трех годов

беречь себя, свою седую душу, что, тоскуя,

стремится к новому, как в море потонувшая звезда,

чтоб выйти за последнюю границу людских идей.

И скипетр свой, и остров

с любовью оставляю сыну Телемаху.

Сумеет выполнить задачу

и осторожно, не спеша, помягче сделать

этих грубиянов, по не крутым ступенькам

подвести к добру и пользе.

Он безупречен, нацелен на гражданский долг.

Он будет править нежно, чтить моих богов домашних.

Он сделает свою работу. Я – свою.

Там, в гавани, уж ветер надувает парус

и сумерки ложатся на морской простор.

Ну, моряки, мои товарищи, вы тяжело работали,

одолевали трудности и думали, как я.

Вы весело приветствовали и грозу, и солнце,

им подставляя сердце вольное и вольный лоб.

Мы старики – и вы, и я.

Но старость славна по-своему, полна работой.

Да, смерть все обрывает, но кое-что прекрасное

и перед смертью мы успеем сделать, не уронив себя

пред всеми, кто с богами спорил.

Уже мерцают скалы отблесками солнца,

и длинный день тускнеет, вверх ползет луна,

и голоса из глубины завыли. Вперед, друзья,

еще не поздно – отправимся и новый мир разыщем.

Отталкивайтесь от берега. Садитесь поудобней

и звучно взройте пашню моря. Мы будем плыть

под парусами за закат и за купели

всех звезд на западе, пока я не умру.

Быть может, потопят нас водовороты,

быть может, достигнем мы Счастливых островов

и встретим там великого Ахилла, такого же, как прежде.

Хоть многое ушло, но многое не поддалось.

Хоть сила в нас не та, что раньше землю двигала и небо,

но мы есть мы. Пусть слабо доблестное сердце

перед судьбой и временем, но воля в нем сильна

бороться и искать, найти и не сдаваться.

Жбурлило. Хваркие хотьки,

куржась, штопорили недрей,

и хряськи, на подмин легки,

шпуркали брелых бредбедей.

– Сынок, опасен Трындесказ!

Вот-вот во весь опор

надрянут птица Хрусть на нас

и злючный Вождежор!

Меч-леденец достал он свой,

и встал отвижно так,

и поджужжал вреда на бой

под деревом Бряк-Бряк.

Да, так стоял он, шебустя,

а Трындесказ – глаза с огнем —

cквозь драчный лес летел, свистя

и кукамякая при том.

Но на раз-два секир башке

от леденца в отпад.

И с головой его в руке

он галопскал назад.

– Так ты прирезал Трындесказ,

мой мальчик чумагой?!

Настал смехрютки день для нас! —

урял отец родной.

Жбурлило. Хваркие хотьки,

куржась, штопорили недрей,

и хряськи, на подмин легки,

шпуркали брелых бредбедей.

Запирают дома,

зажигают огни,

в чужедальние страны

плыть им долгие дни,

к берегам нашим старым

не вернутся они.

Паруса над заливом,

голубая вода.

К городам нашим старым

не вернемся сюда,

в чужедальние страны

уплывем навсегда.

В садах под нашими холмами

сегодня увидали мы,

как над осенними кострами

поднялись серые дымы.

Простимся, летний сад вчерашний!

Конец безоблачной поры:

встают седого дыма башни,

сверкают красные костры.

Но есть во всем своя отрада,

и песню напеваешь ты:

зажглись костры средь листопада,

как лета яркие цветы.

Пропели птицы о птенцах

и гнезда вьют в ветвях.

О вахтах и о парусах

поют на кораблях.

Поет дитя в чужой стране,

поет – в краю родном.

И запоет сегодня мне

шарманка под дождем.

Пусть книги старая молва

напомнит парусный фрегат,

необитаемые острова,

пиратов и зарытый клад!

И выдумок старинный флот

средь дыма и огня

пускай подростка увлечет,

как в юности – меня!

А коль романтике конец,

Кингстону, Баллантайну,

и не задеть ничьих сердец

напеву прежней тайны,

и Купера, увы, друзья,

давно забылось имя,

то в ту ж могилу лягу я

с пиратами своими!

Легко и тяжко было мне,

я хохотал и плакал.

Раз целый час – спиной к стене —

я отбивал атаку.

Я врал и правду говорил,

был богачом и нищим.

И все, что надо, совершил —

семь футов мне под днище!

И вот сейчас встречаю шквал

у мыса без названья.

Господь, что прежде помогал,

вновь помоги в купанье!

Выпить кому-то мило

утром или в обед,

думать кому-то в жилу,

кому-то – нет.

Кто-то сырок голландский

любит из вас, друзья,

кто-то первач шотландский,

только не я.

Этому По – очень круто,

Скотт тому – авторитет,

Нравится Стоу кому-то,

кому-то – нет.

Этим бы ржать до икоты,

этим не ныть нельзя.

Любит подначивать кто-то,

только не я.