Читать книгу Поэзия на европейских языках в переводах Андрея Пустогарова - Сборник - Страница 6

Вниз понесла меня река без сожалений,

когда пришел конец меня тянувшим бурлакам

и краснокожие их в качестве мишеней

приколотили с воплями к раскрашенным столбам.

Что в трюме залегло, мне безразлично было:

фламандское ль зерно, английская ль пенька.

Когда к матросам смерть в мученьях приходила,

меня река спустила с поводка.

Обратно гнал меня удар морского шквала —

я, как ребенок, глух был к ярости твоей!

И море зимнее, ликуя, бушевало

и полуострова срывало с якорей.

Шторм разбудил меня, пучина роковая!

И щепкой танцевал я шесть ночей

над мертвыми костями, забывая

про глупые глаза береговых огней.

Кислица краденая сладка обормоту —

я был зеленой так же рад волне,

что смыла винные потеки и блевоту

и руль, и якорь оборвала мне.

И окунулся я тогда в поэму моря,

настой искристый этот стал мне люб,

и проплывал в лазурном выжженном просторе,

задумчиво качаясь, тусклый труп.

И бред, и марево катящегося вала,

тягучий ритм вечерней синевы

сильней, чем спиртом и стихами, обжигало

перебродившей рыжей горечью любви…

Я видел молний трещины на небосводе,

и черный смерч, идущий средь зыбей,

и трепет света на закате и восходе —

как племя кочевое голубей.

Я видел солнце низко над водою,

багровый ужас, распростертый по волнам,

что длинною дрожащей чередою

шли, как актеры сверхантичных драм.

Я грезил – ночь зеленая, тугие струи

кружащихся течений, льдин зубцы,

сверкание снегов и зыби поцелуи,

фосфоресценции оранжевый и голубой певцы.

И между острых скал отыскивал я тропы,

как средь взбесившихся коров, и рисковал пропасть,

и не мечтал, что Светлой Девы стопы

сомкнут штормов одышливую пасть.

Меня прибило к берегам Флориды,

зрачки пантер и дикарей сверкали средь цветов,

над морем радуг поднялись эфемериды —

уздечки для его саврасых табунов.

Я видел ширь болот и долго плыл по краю.

Там заживо Левиафан гниет,

и среди штиля грозный всплеск взлетает,

и кружится большой водоворот.

Серебряные солнца надо льдами.

В заливах я над мелями скитался средь ночей,

и с плеском, полусъедены клопами,

питоны в воду падали с ветвей.

О, как понравилась бы детям малым

макрели золотой и синих волн игра!

Меня вдруг с места запахи цветов срывали

и, как на крыльях, уносили прочь ветра.

Мне надоели мягкий юг и север жесткий,

но моря хныканье мой усмиряло пыл,

и чашечки цветов держали, как присоски,

и, будто женщина, я из объятий их не уходил.

Я, точно остров, на себе нес птичьи страсти —

помет и перья, перебранки и войну.

И сквозь мои упавшие на воду снасти

утопленник наискосок спускался в глубину.

Я прятался под зарослями берега крутого,

ввысь ураган швырял меня до облаков гряды,

и ни сторожевой корабль, ни парусник торговый

мой пьяный остов извлекать не станут из воды.

И в дымке фиолетовой рассвета

я неба стену красную прошиб – на ней

был солнца свеж лишай – деликатес поэта —

средь синевы размазанных соплей.

И спятившей доской я плыл вдогонку

морским конькам, волне наперерез,

и, словно палкою, в огромную воронку

июль сшибал ультрамарин небес.

Мотальщик вечный синевы бездонной,

Мальстрём меня тянул к себе в провал.

А я, заслышав Бегемота гон любовный,

по старым пристаням Европы тосковал.

Я видел звезд архипелаги – земли,

чьи небеса глубо́ки, точно бред.

Не в этих ли ночах в изгнанье дремлет

мильоном птиц златых наш будущий Рассвет?

Я часто плакал, ведь луна страшна до жути,

а солнце горько и рассвет тяжел,

и едкая любовь затопит пьяной мутью…

Я киль бы вдрызг разнес и в глубину ушел.

Из вод Европы мне лишь лужа небольшая

нужна, где мальчик, сев на корточки, в закат

кораблик – бабочкой непрочной мая,

пускает, странною тоской объят.

Я больше не хочу истомы вашей, волны,

и к ремеслу купца я не вернусь назад,

чтоб снова видеть флаг иль вымпел, спеси полный,

и каторжных понтонов жуткий взгляд.