Читать книгу Поэзия на европейских языках в переводах Андрея Пустогарова - Сборник - Страница 7

Под мост Мирабо уходит вода,

как любовь.

Хоть напомнила волн череда,

что сменяется счастьем беда.

Ночь настала, сгущается грусть.

Дни уходят, я остаюсь.

Меня за руки взяв, ты напротив бы встала,

чтоб под мост наших рук

река убежала,

что от тысячи взглядов устала.

Ночь настала, сгущается грусть.

Дни уходят, я остаюсь.

Любовь двух набережных между

уходит, как река.

А жизнь медлительна, как прежде,

и буйны так надежды.

Ночь настала, сгущается грусть.

Дни уходят, я остаюсь.

Дни за днями уйдут постепенно.

Время встало. Любовь не вернуть.

Бьют часы неизменно.

Под мостом Мирабо течет Сена.

Ночь настала, сгущается грусть.

Дни уходят, я остаюсь.

Осень – мертвая. Вереска стебель

я сорвал на ходу.

На земле нам не встретиться. В небе?

Запах времени – вереска стебель.

Помни, я тебя жду.

любимая больная осень

умрешь когда лужайки ветер скосит

когда метели заметут

и лес и пруд

бедная умрешь средь белизны снегов

и вызревших плодов

в неба глубине

ширяют коршуны

над глупыми русалками зеленокосыми

над карлицами земноводными

что так и не любили

а за лесами а за плесами

олени затрубили

люблю тоскливый этот гомон —

стук падалиц в садах не струшенных

хруст листьев под ногами

лист за листом из кроны точно струйка

листья все чаще

поезд все громче

жизни все меньше

Осени знак, твою власть признаю, и

любы плоды, за цветы и гроша я не дам.

Как я жалею все, что раздал, поцелуи,

голый орешник так плачется буйным ветрам.

Осень, ты мыслей моих стала вечной порою.

Прежних любовниц ладони, выстелив землю, лежат.

Смертная тень, как жена, всюду бродит за мною,

голуби в небо летят напоследок, и гаснет закат.

оглянись если хватит отваги

трупы дней вдоль дороги

плачу по ним

одни в Италии гниют в церквах

или в крошечных рощах лимонов

где цвет и плод все сразу

в какую хочешь пору

а другие плакали умирая в кабаках

где мулатка изобретала поэзию

и грозди огненных цветов

кружили в ее глазах

еще и теперь электрические розы

разворачиваются в саду моей памяти

Комнаты-вдовы.

– Мсье поживет?

Там все готово.

Деньги вперед.

Будто боятся,

кто удерет.

Для постояльца

тут не курорт.

С улицы грохот,

сосед – дурак,

света крохи,

смердит табак.

Привыкнуть не смог я.

Да, интерьер…

Стул кривоногий —

стиль Ля Вальер[1].

Этот в Валлоне

отель под вечер,

что в Вавилоне

смешенье наречий.

Двери замкнули,

ночь настает.

Думает в улье

всяк про свое.

в Техасе у моря между Мобайлем и Галвеcтоном

есть усыпанный розами сад

а в нем вилла ее фасад

кажется прекрасным бутоном

часто женщина в этом саду

одиноко гуляет по кругу

и когда по дороге домой я иду

мы глядим друг на друга

она точно из квакеров

у нее розы не распускаются и без пуговиц платье

на своем пиджаке никогда всех не мог насчитать я

значит верим мы с ней одинаково

Любил ее Да будь ты дура

неладна с кучею красот

Ждал – Беатриче иль Лаура

любовь и слава Идиот

тебе не лавров а микстуры

ну мое сердце мужчины

лампа уж гаснет долей туда крови

жизнью пускай поживится лампа любви

пушки пробейте дорогу

чтобы победа пришла

радостный день поворота

Не трись напрасно возле муз,

как заяц – похотливый трус.

Учись-ка лучше у зайчих,

что зачинают в один чих.

Иван Предтеча на привале

в тягучий мед макал акрид.

Мои б стихи едою стали

той, от которой не тошнит.

Дельфин играет на волне,

а моря горька подоплека.

Бывает радостно и мне.

Но жизнь жестока.

Медузы – головы понуры,

фиалковые шевелюры.

Бедняжки любят бури.

А я родня вам по натуре.

Сирены! Знаю, почему

скулите по ночам вы сквозь морскую тьму.

Я – море темное, где странных голосов полно

и не один уж год ушел на дно.

О, голубь – ты любовь и дух.

Иисус зачат от этих двух.

Я, как и вы, люблю Марию —

нас пожените, дорогие!

Прославлен от земли до звезд,

он красотой ласкает взгляды.

Так пышно распускает хвост

и так сверкает голым задом.

Во мглу землистую, безгласный,

сойду на верной смерти зов.

Латынь смертельная, словарь ужасный,

как ибис с нильских берегов.

Античность – это день вчерашний.

Мосты заблеяли, пастушка – Эйфелева башня!

И Древний Рим, и Греция, как статуи, застыли.

Античными уж выглядят автомобили.

Религия лишь блещет новизною —

так, как ангар за взлетной полосою.

Да, христианство столь же молодо, сколь свято.

Модерный самый европеец – папа Пий Х.

Но окна смотрят на тебя, и ты

стыдишься в храм на исповедь зайти.

Реклама, афиши – стихи для поэта,

а в прозу тебя погружают газеты:

за грош – что наделал убийца-злодей,

а также портреты великих людей.

А улица – названия припомнить я не смог —

на солнце вся блестела, как горн или рожок.

Босс, работяга, секретарша, ангела милей,

четырежды проходят в будний день по ней.

И трижды поутру простонет тут гудок,

а в полдень колокола тявкнет голосок.

Здесь вывески и надписи, запретами пугая,

чирикают, как будто попугаи.

Я благодать фабричной этой улицы люблю

между Омон-Тьевиль и Терне-авеню.

А эта улица была когда-то молодою.

Здесь мама наряжала в белое меня и голубое.

Мой старый друг Рене Делиз! Как много лет назад

церковный пышный полюбили мы обряд.

И в девять вечера, когда прикручен газ, огонь стал голубой,

из спальни ускользали мы с тобой.

В часовне колледжа молясь всю ночь,

просили мы Христа помочь,

чтобы глубин извечный аметист

нам славою Христа сиял, прекрасен, чист.

То лилия прекрасная, которую мы все взрастили.

То факел – рыжая копна волос, ее ветра задуть не в силах.

То скорбной матери сын бледный, обагренный.

То наших всех молитв густая крона.

Двойная виселица для вечности и чести.

То шесть лучей звезды все вместе.

То Бог, что умер в пятницу и ожил в воскресенье.

Быстрее летчиков его на небо вознесенье.

И это мировой рекорд – такая высота.

И, курсом следуя Христа,

курсант-двадцатый век все делает исправно:

как птица, в небо он взлетает славно.

И дьяволы из бездны поднимают взгляд

и на Христа глядят.

– Да это ж Симон-волхв! – они галдят.

– Да он угонщик и налетчик, а не летчик!

И ангелы, порхая, небо застят

вокруг воздушного гимнаста.

Икар, Енох, Илья, Тианский Аполлон

летят аэроплану первому вдогон.

Но пропускают, размыкая строй,

весь транспорт с Евхаристией святой:

священники восходят выше, выше,

неся просфирку к небесам поближе.

Но, крылья не сложив, садится самолет.

И миллионы ласточек летят под небосвод.

А с ними во́роны, и ястребы, и совы —

все к самолету устремляются Христову.

Фламинго, ибисы и марабу, с ветрами споря,

из Африки добрались через море.

И птица Рух, воспета

сказителями и поэтами,

крыльями сделав взмах,

планирует с черепом Адама в когтях.

Орел добил до горизонта резким криком,

а из Америки летит колибри – птичка невелика.

А из Китая хитроумных би-и-няо принесло:

они летают парами: у каждого – одно крыло.

А вот и Голубь-Дух слетел с вершин.

С ним птица-лира и павлин.

И феникс – он костер, что возрождается, живучий,

и за минуту всех золой засыплет жгучей.

Сирены, что покинули опасные проливы,

приходят все втроем, поют красиво.

И феникс, и орел, и остальные все без счета

желают побрататься с самолетом.

А я один в толпе шагаю вдоль реки.

Автобусы ревут тут, как быки.

За горло держишь ты меня, любви беда:

меня уж не полюбит никто и никогда.

В эпоху старую постригся б в монастырь,

да стыдно мне теперь молиться да читать Псалтырь.

Смех над собой потрескивает, как огонь в Аду,

и зубоскальства искры позолотили жизни глубину.

Жизнь, как картина в сумрачном музее.

Порой, зайдя в музей, я на нее глазею.

Навстречу женщины в кровавом багреце,

так уже было у любви в конце.

Но ты, вечерним заревом объят,

не хочешь вспоминать любви закат —

как в языках огня Нотр-Дам ты видел в Шартре – Святого

Сердца кровь все затопила на Монмартре.

Мне тошно от благочестивых слов.

Позорная болезнь меня грызет – любовь.

Но образ есть во мне и с ним переживу я

свою тоску-печаль, бессонниц пору злую.

Вот ты на берегу у средиземных вод.

Лимонные деревья тут цветут весь год.

С тобой на яхту сели прокатиться

друзья из Турбии, Ментоны, Ниццы.

Ужасный осьминог всплывает из глубин,

резвятся рыбки: в каждой образ – Божий Сын.

Вот в Праге вы сидите в ресторане:

и роза на столе, и ты от счастья пьяный.

Ты позабыл про заработки прозой:

жук бронзовый спит в самом сердце розы.

В агатах разглядел себя, войдя в собор Святого Витта,

и смертною тоской от этого обвит ты.

И, будто Лазаря врасплох сиянье дня застало,

заметил: вспять идут часы еврейского квартала.

А тут и жизнь твоя пошла назад нежданно.

Ты поднимался на Градчаны.

И музыка играла в кабаках и чехи пели.

А вот среди арбузов ты в Марселе.

А вот в Кобленце ты в отеле «Великан».

Под локвою средь Рима (нет, не пьян).

А вот и в Амстердаме я с одной молодкой

уродливой, а я ее считал красоткой.

Тут в комнатах внаем, что на латыни Cubicula locanda,

к моей впритык еще была веранда —

три дня прожил тогда,

а после съехал в город Гауда́.

А вот в Париже тебе клеят срок:

украл, мол, значит, сядешь под замок.

Горюя и смеясь, поездил я по свету,

пока не перестал ложь принимать за чистую монету.

Я от любви страдал и в двадцать лет, и в тридцать лет своих.

Пускал на ветер время, жил, как псих.

На руки я свои гляжу с тоской

и зарыдать готов в момент любой

над тем, чего боялась ты, и над тобой.

Со слезами гляжу: эмигрантам судьба уезжать,

они молятся Богу, кормит грудью печальная мать.

Весь вокзал Сен-Лазар уже ими пропах.

Как волхвы, они верят в звезду в небесах.

Верят, что в Аргентине им всем улыбнется удача,

богачами вернутся домой, не иначе.

Тот одеяло красное, тот сердце взял в путь дальний.

И одеяло, и мечты – все это нереально.

А кое-кто из них останется в Париже.

На улицах Ростовщиков и Роз я их в трущобах вижу.

Под вечер выйдут подышать из тесных клеток,

но, словно в шахматах фигуры, ходят редко.

Евреев много там вдобавок.

И в париках их жены бледные сидят в глубинах лавок.

Вот кофе за два су берешь у стойки бара

среди тебе подобных парий.

А ночью в ресторан большой зашел ты.

Тут женщины не злюки, да все в своих заботах.

Уродливая тоже любовью мучила кого-то.

У этой вот отец – судебный пристав с Джерси-островка.

Хоть рук ее не вижу, шершавые, наверняка.

Весь в шрамах, вызвал жалость ее живот.

Я к ней снижаю свой с улыбкой жуткой рот.

А поутру один шагаешь улицами сонными.

Молочники гремят бидонами.

И ночь уходит прочь прекрасною мулаткой,

заботливою Леей и Фердиной гадкой.

И жгучую, как жизнь, пьешь водку.

Да, это жизнью обжигаешь глотку.

К себе домой в Отой идешь скорее,

уснуть под идолами Океании, Гвинеи.

Ведь это те ж Христы, хоть форма и другая.

Христы, что смутные надежды пробуждают.

Прощай, прощай.

И глотку солнцу перерезал неба край.