Читать книгу Вера и рыцарь ее сердца - Владимир Де Ланге - Страница 13

Вера вернулась в свой родной шахтерский город, и мама отправила ее в школу, знаменитую своими педагогами. Эта школа находилась в центре Караганды в двух автобусных остановках от ее дома. Учителя учили девочку по программе второго класса и обучали нормам поведения в советском обществе, а послушная Вера Шевченко хорошо училась и мечтала о том, что было не предусмотрено школьной программой. Она мечтала о далеком будущем, которое непременно сбудется, потому что оно уже в своем преддверии было так прекрасно, что ни в сказке сказать, ни пером описать, а пока мечта не исполнилась, девочка все свободное время отдавала чтению книг.

Как она могла раньше так беспечно к ним относиться! Теперь книги открывали ей вход в другой мир, где ее никто не знал, не знал ее позора, и книжные герои становились или ее верными друзьями, или ее непримиримыми врагами. Когда книга была прочитана, то девочка предавалась мечтаниям, в которых рождалась ее собственная история, и в этой истории происходила встреча Веры с благородным рыцарем, сильным и смелым, добрым и любящим ее такой, какая она есть на самом деле. Радость будущей встречи с ним озаряли ее реальную жизнь, осталось только дождаться, когда он ее найдет и увезет на край земли, далеко-далеко от родительского дома, чтобы жить с ней в маленьком домике, где их дети могли бы прожить счастливое детство. Вера уже сейчас сочиняла для них смешные истории с хорошим концом. Только имя рыцаря ей никак не удавалось придумать.

Как могла Вера знать, что ее нареченный рыцарь при коне и в доспехах, жил за тридевять земель от нее, в тридесятом царстве, у самого Северного моря, и совсем не думал быть чьим-то рыцарем, жить в маленьком домике, окруженный детьми и обласканный любовью дамы его сердца. Он недавно прибыл на родину с того самого края земли, куда так хотела попасть Верочка. Ничего, кроме белых снегов и нескончаемой зари, он там не увидел и был сказочно рад вернуться после боевых учений домой, где ему всегда были гарантированы «нормальная» еда и «нормальный» сон на мягкой пружинистой кровати.

Этого паренька звали Ронни, и для него было жизненно важно каждый день иметь «нормальную» еду. Утром – поджаристый бекон с яйцами и чашечка густого ароматного кофе, липкого от избытка молока и сахара. Его утренний полупрозрачный ломтик хлеба с хрустящей корочкой должен быть изящно смазан тонким слоем сливочного масла. Маргарин был для Ронни ядовитой подделкой настоящего масла, а любой обман был ему противен. Бутерброд должен быть с ветчиной или сырокопченой колбаской, но без азиатских пряностей. Сыр убирался из рациона питания навсегда, как продукт из прокисшего молока. В полдень – положенный каждому человеку овощной суп на густом мясном бульоне, что целый день томился на плите. За вечерней трапезой должны подаваться овощи, хорошо потушенные в масле, отварная картошка и большой кусок мяса, поджаренного на «высоком» огне. Овощи должны быть не те овощи, что едят коровы в деревне, такие, как репа, брюква, свекла или белокочанная капуста, и не те, что клюют курицы у забора (здесь Ронни имел в виду кукурузу), а те, что выращивались на полях Фландрии: брокколи, брюссельская капуста, витлов, спаржи, лук-порей, стручковая фасоль и зеленый горошек. Если несчастная морковка попадала в суп, то Ронни скрупулёзно вылавливал ее тарелки, обиженно ворча на маму, что он не кролик. Огурцы и кабачки были им смело вычеркнуты из списка съедобных овощей.

Перед сном каждому, уважающему себя мужчине, полагался десерта. Десерт для «нормального» человека (Ронни был убежден, что он является эталоном «нормального» человека») состоял из шоколадного мусса или пралине в шоколаде. Вкушать десерт лучше всего было под музыку Клиффа Ричарда, голос которого вдохновлял Ронни на добавочную порцию шоколада. Да, еще… в правила питания «нормального» человека красными буквами необходимо было внести следующее: еда должна запиваться только кока-колой, а не водой или лимонадом. Вода, как утверждал Ронни, – для стиральной машины, а лимонад – для «булеке», последнее означает: «лимонад – малышам». Ему нравилась только та еда, которая была приготовлена его мамой.

В то счастливое время молодой Ронни не утруждал себя мыслями о любви матери к нему. Во всем мире принято, что мамы любят своих детей. Любила ли его мама? Этот вопрос не вызывал у юноши ни сомнений, ни любопытства. Мама есть мама, и, если она строга и требовательна к сыну, значит, так тому и быть. Главное, чтобы еда, была приготовленная ее руками, а еда, приготовленная мамой, была для Ронни настоящей отрадой и утешением в жизни юноши, ведь о домашней пище он начинал мечтать, как только покидал родительский дом.

В юноше рано проявилась склонность к аналитическому осмыслению мира, это ему помогало в смелости быть рассудительным и силу применять только в случае крайней необходимости. Им оспаривалось любое утверждение, высказанное голословно. Мир чувств, эмоций и романтики был ему чужд. Ронни был вынослив, как молодой ишак, а шутил, как портовый грузчик.

Хотя фамилия Де Гроте означала «большой», рост у него был чуть ниже среднего.

– Настоящие фламандцы, каким являюсь я сам, – любил говорить Ронни тем, кто не знал историю его страны, – были низкорослым и крепким народом. Их племена жили в диких лесах Фландрии, которые сегодня, к моему сожалению, из диких лесов превратились в плодоносные поля.

Ронни был крепок и добр, как и его далекие предки. Для друзей детства он был Жиромике, силач из популярного журнала комиксов «Сюске и Виске». Ронни походил на книжного героя своей трапециевидной фигурой и кудрявым чубом надо лбом, а главное, он, как и Жиромике, всегда выручал друзей из беды.

Однажды, у дяди Яна отлетела выхлопная труба в его новом автомобиле Форд. Ронни с удовольствием взялся ее заменить.

Еще до службы в армии у молодого Де Гроте в гараже только что «волк не водился»: там было всё, что нужно для ремонта автомобилей различных марок, а, в частности, имелась в наличии нужная выхлопная труба для Форда, но для этого ее надо было снять со старого Форда, который тот же дядя Ян подарил Ронни за ненадобностью.

Подарок дядя Яна, старенький Форд, уже мозолил глаза прохожим, стоя в дальнем углу родительского сада. За этот срок автомобиль покрылся густым слоем опавшей листвы, и дождевые потоки, стекавшие по ее бокам, сделали ее похожей на неопрятную зебру. Старый Форд «Taunus-70» заартачился и не хотел отдавать свою выхлопную трубу без боя для нового автомобиля дяди Яна!

Домкрат, несмотря на титанические усилия Ронни, машину не поднимал, а сам медленно проваливался в пропитанную дождем почву. Назревала необходимость ложиться под машину, чтобы снять с нее выхлопную трубу, а как будешь ложиться на мокрую траву, когда по ней весело бежали дождевые ручейки.

Какого человека не выведет из душевного равновесия такое положение вещей? Хорошее настроение молодого механика быстро сменилось на взрывоопасное, надо сказать, у каждого механика в молодом возрасте имеются свою прибамбасы. Отбросив домкрат в сторону, Ронни погрозил кулаком кому-то в небе, видимо богу, за дождь, за грязь и еще за что-то, и не заметил, как дождь, испугавшись его угроз, капать перестал.

К гаражу стали подходить друзья молодого Де Гроте, которым хотелось дать дельный совет, но Ронни не слушал советов и пошел на абордаж!

Вскинув голову кверху и, прокричав что-то неприличное, молодой механик напрягся до яркой красноты лица, как будто только что проглотил пол лимона, и совершил победный рывок, в результате которого старый «Taunus-70», весом почти полторы тонны, сдался и покорно перевернулся на бок. Ронни почувствовал себя ковбоем на диком Западе и у него были свидетели, которые в первый момент не поняли,

– Вот это ты учудил, дружок! Ох! Перепугал всех насмерть! Так кидать машины у нас не привыкли! Но как лицо твое покраснело, я думал, кранты тебе, сынок! – заголосил дядя Ян, еще не отдышавшись от нервного шока. Выхлопная труба к тому времени была уже успешно вмонтирована в его новый автомобиль, а Ронни довольный собой и миром стоял в компании своих почитателей.

– Дядя Ян, что лицо мое покраснело ты увидел, а вот зад мой не разглядел. Подпустил я от натуги малость, – с огорчением признался Ронни и неуклюже обернулся назад в надежде разглядеть свои провинившиеся ягодицы в старых потертых джинсах.

Дядя Ян и все стоящие с ним рядом разом повернули головы в направлении силача, непроизвольно принюхиваясь к запахам воздушного пространства вокруг себя, а некоторые из них даже сморщили носы.

Этот цирк продолжался недолго, виновник замешательства вскинул руки и поклонился публике, потешаясь над собственной шуткой, которая показалась очень смешной, он чуть сам не лопнул от смеха, а его друзья смеялись над ним и на следующий день.

Сила и выносливость плохо сочетались со скверной привычкой Ронни поворчать на досуге, посетовать на жизнь, рассчитывая на дружеское утешение и всеобщее внимание. Молодой человек любил быть в центре внимания и плохо переносил одиночество, хотя вкусная еда всегда снимала любые огорчения дня.

Друзей у Ронни было много. Пусть за спиной они могли говорить о нем, все что угодно, что он зазнайка и упырь, но в поддержке друзей Де Гроте не нуждался, а его друзья нуждались в его силе и умении разрулить любую ситуацию, пусть самую сложную, поэтому он принимал во внимание только то, что говорилось ему в глаза, а в глаза ему говорилось только хорошее.

Трудно сказать, когда у Ронни выработалось жизненное кредо спасать людей при любых ситуациях, в этом он видел свое предназначение в жизни и был счастлив, если в его помощи нуждались, и огорчался, когда ею пренебрегали.

Иногда его мучила совесть, и ему становилось стыдно за некоторые свои нехорошие поступки и подколы для друзей, но от угрызений совести юношу защищал его аналитический склад ума, который доказывал своему хозяину, что его вина произошла в результате воздействия целого ряда объективных причин и случайностей. От такого подхода к своим проступкам молодому человеку легче жилось на свете и редко страдал его аппетит. Если с совестью у Ронни получалось договориться, то нарушать десять божьих заповедей, выученных им в начальной школе назубок, он боялся огорчить бабушку Мария, которая любит Господа и уверенна, что Господь накажет каждого, кто нарушает эти заповеди, рано или поздно, даже после смерти. Последнее утверждение шло в разрез с представлением Ронни о жизни, но уважение к себе требовало.

Надо сказать, что в юности Ронни никогда не сомневался в присутствии Бога во вселенной, но в молодые годы он не нуждался в божьей любви и заботе. потому что был силен, обладал недюжим умом, и сердце у него было доброе, как утверждала его бабушка Мария.

Как хорошо быть уверенным в том, что весь мир покорно лежит у твоих ног.

Настоящее имя Ронни было не Ронни, а Ронан. Это имя он получил от отца при рождении, хотя этим сухим по звучанию именем его никто не называл. Да, и получил он его случайно, потому что и его рождение было счастливой случайностью в семье, которая за восемь лет брака уже перестала ждать чуда. Дети в семье Альфонса Де Гроте и его жены Валентины не рождались, и деревянный аист, свадебный подарок, сделанный умелыми руками деда Ронни, Франца Де Гроте, уже годы пылился за шифоньером.

Первенец в семье Альфонса и Валентины родился в день, когда немцы оставляли Бельгию бельгийцам и всей своей мощью, основательно потрепанной в боях, побежденными возвращались домой, где их заждались родные. В этом отступлении чувствовалась усталость поражения, как от долгого похода в никуда. Горожане Антверпена выходили на улицу, чтобы еще раз насладиться уходом врага из родного города. Это понурое шествие бывших захватчиков сопровождалось сиянием ярко-оранжевого солнца и радостным пением птиц. За четыре года оккупации город отвык от такого радостного и громкого разговора людей на улицах. Скоро, совсем скоро наступит победа!

Сквозь толпы людей шел размашистой походкой высокий стройный человек, не обращая внимания ни на соотечественников, ни на их врагов. Его лицо озарялось доброй улыбкой, и глаза сияли счастьем. Это был Альфонс, у которого в тот день родился сын. Новоиспеченный папаша уже успел выставить деревянного аиста прямо перед парадной дверью. На птице лохмотьями висела густая восьмилетняя пыль, но аист держал в своем деревянном клюве белый сверток. Это означало, что в семье Альфонса Де Гроте родился ребенок. Альфонс спешил в администрацию города, чтобы узаконить рождение сына в книге регистрации гражданского населения портового города Антверпена и этим утвердить свое отцовство. Важность этого события ошеломила мужчину. Долгожданный наследник стал для него центром всего, что происходило на свете. Одна мысль, что он отец, делала его самым счастливым не Земле человеком, да, что там на Земле, во всей вселенной.

И, само собой получилось, что Альфонс не заметил медленно проезжавшую мимо него штабную машину, в которой сидели офицеры тыла фашистского рейха. Один из них, вышколенный службист, имел худое лицо и поджатые тонкие губы. В его руках, с удлиненными ухоженными пальцами, был зажат белый кружевной платочек. Этот узкий в плечах и талии немец уже издали заметил Альфонса за его высокий рост и размашистую походку свободного человека, единственного на улице, кто не глазел вслед уходившим фашистам. Несмотря на молодые годы, он имел скверный характер, который, однако, не мешал его службе по превращению Бельгии в одну из колоний Рейха. Его звали Фриц, у него была язва желудка и специальный отдел, где он значился начальником. Этот отдел числился при администрации города и отвечал за поставку рабочей силы на фабрики и заводы великого Германии.

Фрицу приносили на подпись списки с именами и фамилиями всех молодых, здоровых бельгийцев, мужчин и женщин, трудоспособного возраста. Эти списки составлялись бургомистром города, бургомистр лично вручал составленные им списки с пухлым конвертом, в конверте лежали денежные купюры, как знак благодарности за то, что в списках не значились взрослые дети известных фламандских фамилий, но даже большие деньги не могли сравниться с тем удовольствием, которую Францу давала власть одним красивым росчерком пера менять судьбы людей. Конечно, деньги из конвертов Фриц принимал, но не как благодарность, а как справедливое вознаграждение за то, что он проживает среди этого набожного и малообразованного народа, потребности которого были более низкими, чем у него самого и его великой нации.

В тот день, когда немецкие войска покидали Антверпен, Фрица очень раздражала неприкрытая радость молодого, высокого, здорового фламандца, который шагал рядом со штабной машиной. Он шагал так, словно сидящие в ней люди были не офицеры великой Германии, а галки, прыгающие по дороге.

– Посмотри на этого здоровяка, – обратился Фриц к соседу, махнув рукой в сторону Альфонса. Сосед, сидевший по левую руку от него, уже полчаса ерзал на кожаном сиденье автомобиля, устраиваясь поудобнее и его не волновал проходящий мимо народ.

– Выскочил, как заяц на поляну, свободу почуял. – продолжал ворчливо Франц, – Я уверен, что этот верзила увернулся-таки от работ на святую Германию! Как ни крути, если мужик не немец, то – бездельник. Как можно было рассчитывать нашим стратегам на рабочую силу этих недалеких тунеядцев? Если винтовку держать не научились, то хотя бы работали, как полагается! … Рано радуешься, трусливый заяц, как бы плакать не пришлось!

Последние слова Фриц почти выкрикнул в сторону Альфонса, шагающего рядом с машиной Альфонса, а тот как шагал, так и продолжал шагать, размашисто и бодро, что еще больше разозлило офицера.

– Ишь, какой прыткий выискался! Все они такие, фламандцы, не работают и не воюют, а, как раки, всё назад пятятся. C такими трудовыми ресурсами любая стратегия фюрера потерпит поражение! Смотри, как вышагивает этот оборванец! Да еще и смеется, свинья! Эх, год назад, я его за жабры – и в кастрюлю! С какой радостью я бы полюбовался на его потеющую морду где-нибудь на заводе под Дюссельдорфом!

В голосе Фрица звучало мстительное сожаление, что его поезд ушел.

– Мой друг Фриц, каждому когда-нибудь везет, сегодня – явно не твой день. Ну, сбежал этот фраер из твоих вонючих лагерей, ну, отсиделся тихонько у какой-нибудь красотки под боком. Тебе-то что до этого? Мы ведь тоже бежим, не как зайцы, а как нашкодившие коты бежим по домам. Вот и автомобиль задействовали, чтобы быстрее, мой любезный Фриц, сбежать из этой страны, а жиль, все так хорошо начиналось. Мы отступаем, дорогие мои. Отступление – это вам не победный марш под духовой оркестр. Мы подставили врагу нашу вторую щеку для удара, как учил учеников Господь Иисус, но подставили, к сожалению, слишком поздно, – с грустью в голосе произнес пожилой толстый офицер, который сидел рядом с шофером. Ему было жарко и хотелось пить. Поговаривали, что он был другом самого генерала Роммеля. Этого никто точно утверждать не мог, но звали офицера, как и его знаменитого соотечественника, Эрвином. Впрочем, трудно было найти на земле другого человека, который бы так сильно отличался от знаменитого боевого полководца Эрвина Роммеля, прославившего Германию в Африке, чем этот Эрвин, который отвечал за тыловое обеспечение фронтов продуктами питания, и в данный момент сильно потел на переднем сиденье штабной машины. Короткая шея Эрвина не позволяла ему хорошо разглядеть Альфонса, вышагивающего по каменной мостовой в распахнутой курточке.

– Как такому народу можно доверить руководить целой страной? Они, фламандцы, простодушны и доверчивы, ну, как младенцы! Всё за них господин пастор решает: кому – в рай, а кому – в ад, а они только машут головками, как болванчики, и поддакивают хором: «Да, да, господин пастор. Да, да, господин бургомистр», – не унимался Фриц, недовольства он всё сильнее теребил кружевной платочек, – Всё было так прекрасно организовано, надо было только с радостью принять покровительство великой Германии, как единственный шанс зажить цивилизованно. Нет, на это ума и здравого смысла у их правителей не хватило. Видите ли, они, фламандцы, – еще и гордые, так пришлось их побомбить немного, чтобы реально стали смотреть на вещи.

Тут Фриц заметил, что Альфонс уже потерялся из вида, и глубоко вздохнул.

– Ну, чем им гордиться, этим бельгийцам? Может, только Рубенсом или этими ниточными кружевами, которые только что в уборной не висят.

Брюзгливый тон Фрица вывел из терпения его соседа слева.

– Фриц, ты бы лучше вспомнил, что они устроили в Брюгге в XIII веке. Хорошо, что в эту войну не произошло, то что случилось с французами в одну «хорошую пятницу» 7 веков назад. Вы слышали когда-нибудь о Брюггской заутрене? Французы роскошно устроились во фламандском городе Брюгге при Филиппе Красивом, а зарезали в одно утро, и кто? … Те фламандцы, которых ты Фриц, сейчас готов с говном смешать, фламандцы народ терпеливый, но не настолько, чтобы ими потакали чужестранцы. И как хитро придумали! Оказывается, ни один француз не может выговорить букву «щ» и «ф». Так в одно прекрасное утро и все, кто не смог четко произнести сказать слово «щит» и «друг» остались без головы. Вы помолились с утра, мои дорогие? Сегодня как раз пятница, а каждая пятница может стать «хорошей» в фламандском понимании этого слова.

Тут сосед Фрица, сделав паузу в разговоре, поморщился. У него обострился радикулит, который «стрелял» в правую ногу. Найдя более удобное положение для больной ноги, он опять обратился к другу:

– Поэтому, Фриц, прекрати брюзжать. Ты еще не служил во Франции, мой друг. Вот откуда можно и на край света сбежать, забыв почесаться перед сном. Ох, уж эти французы! Говорят, одно, думают другое, а что делают, то и сами не ведают. Это у них называется романтика! И «лямур» с утра до вечера! Ни дисциплины, ни порядка. До войны пили свое бургундское и плакали от любви, во время войны пьют всё тоже бургундское и слезы льют от любви, но уже, ка патриоты.

В разговор друзей вмешался Эрвин, слегка откинув голову назад, он начал говорить то, что лежало на сердце.

– Они пьют, мой любезный друг, шампанское и слушают Эдит Пиаф. О, Эдит, Эдит! От ее голоса я сам плачу, друзья мои. Она поет, а мы трясемся в машине, в пыли и в поту, и так будем трястись до самого Берлина, где нас встретят без бургундского и без шампанского, и даже каплю шнапса не нальют.

Сказав последнюю фразу, Эрвин вытащил из нагрудного кармана сплюснутую бутылочку с коньяком. Посмотрел на нее с вожделением, и, не морщась, отпил из бутылки хороший глоток, потом аккуратно бутылочку закрыл и засунул ее обратно за пазуху. Его короткую и толстую шею совсем заклинило, и она уже не поворачивалась ни налево, ни направо. Сосед Фрица, усевшись удобно, облегченно вздохнул и повел разговор на более приятные темы. Ехать им предстояло долго.

– Тебе ли унывать, Фриц? Все четыре года просидел ты здесь, как кот за пазухой. Мало ли ты шоколада скушал перед сном и креветок перед обедом?! – обратился он к Фрицу, похлопывая его по впалому животу. – А в Англии, мой друг Фриц, ты, как знаменитый гурман, получил бы уже после первого завтрака несварение желудка, а через неделю – отставку по состоянию здоровья, поверь мне на слово. Это и есть та загадочная причина, по которой фюрер не захватил Англию. Выжаренная по-английски рыба, без соли и соуса, и сухие фритты, подаваемые на завтрак – это есть то секретное оружие врага, которое является угрозой для здоровья каждого тылового офицера.

Фрица передернуло и спазм перехватил его горло, как будто ему прямо сейчас предстояло переварить большой кусок сухой пережаренной рыбы. Офицеры замолчали. Старинный портовый город Антверпен сменился простором полей, окруженных тополиными перелесками. Крестьяне готовили поля к зиме, как будто и не было войны.

Штабную машину трясло от езды по брюссельской тракту, выложенному булыжником еще римлянами. Пожилой шофер крепко держался за руль. Ему было грустно, ведь он только что расстался с нежной молоденькой Николь, которая носила под сердцем его ребенка.

Альфонс был рад, что успел в администрацию города до закрытия. Он сидел один в зале ожидания. Отдел регистрации актов гражданского состояния размещался в большой комнате с высокими потолками. Фанерная перегородка, отделяющая рабочую часть конторы от зала ожидания, была выкрашена в желтый цвет. Перегородка смотрела на посетителей тремя стеклянными окошками, за которыми должны были сидеть служащие, но там никто не сидел. У Альфонса возникло чувство, что он находится один в этом большом и мрачном каменном здании городской власти. Счастливая улыбка от предвкушения торжественности наступающего момента сошла с лица мужчины, но ею продолжали сиять его голубые глаза. Молодой отец горел желанием официально заявить о рождении своего сына, однако сообщить об этом факте было некому. В конторе стояла тишина. Только залетевшая с улицы пчела жужжала и билась в оконное стекло. На узких и высоких окнах висели коричневые бархатные шторы, плохо пропускавшие в комнату вечерний солнечный свет. Альфонс сосчитал про себя до десяти, потом резко встал со стула и позвонил в колокольчик, что лежал возле первого стеклянного окошка. На его звон откликнулся покашливанием маленький человек. Отделившись от шторы у окна, он неспешно подошел к запоздалому клиенту. Этот служащий администрации был небольшого роста, с приятным круглым животиком и с толстыми линзами в очках. На вид ему можно было дать лет сорок пять.

Карл не ожидал посетителей, его рабочее время подходило к концу. В последнее время его коллеги предпочитали собственные дела каждодневному корпению над бумагами от звонка до звонка. Днем многие служащие отправились на улицу посмотреть уход немецких частей из города, и больше на работе не появлялись. Скорее всего они отправились домой, готовиться к отъезду в Германию. Карл не мог так безответственно относиться к своему труду. Работа с документами требовала аккуратности и дисциплины от чиновника, и Карл был очень аккуратным и очень ответственным человеком, воспринимая службу в администрации, не столько, как возможность прокормить семья, а сколько, как его священный долг патриота перед отечеством. Конечно, его очень печалил уход соотечественников из Бельгии.

Четыре года назад он приехал сюда вместе с женой и сыном-подростком. Они приехали в Антверпен на постоянное место жительства. Четыре года он плодотворно работал, чтобы в Антверпене, как и в других городах Бельгии, запустить в действие механизм медицинского страхования населения, создать пенсионный фонд, профсоюзы и ввести социальные пособия. И вот теперь, когда пришла пора «сбора урожая», непобедимый рейх позорно пал на радость своего врага. Такого итога для своих трудов Карл никак не мог ожидать. Кто теперь вспомнит о трудолюбивом Карле, который ночи напролет корпел над бумагами, чтобы за короткий срок подготовить документы своему начальнику, а начальник – своему начальнику, чтобы документы в срок были утверждены германским правительством и приобрели силу закона в бывшем королевстве Бельгии.

– Наша работа остается в тени так же, как и я со своей близорукостью. Никто не скажет мне на прощание доброго слова, – думал про себя Карл до того, когда он услышал нежный призыв колокольчика. Этот звон колокольчика прервал думы Карла о его жизни в Бельгии и о той вчерашней гостье, из-за визита которой он не смог уснуть до рассвета.

А те думы были горестными.

Сын Карла подружился по приезду в Антверпен с местным пареньком, у которого был старший брат Давид. Давид носил имя еврейского царя, но он не был евреем, он был чистокровным фламандцем. Карл помнил, как три года назад Давид, одетый в мундир немецкого пехотинца, гордый от предстоящих сражений за новую Германию, прощался с друзьями и соседями. Даже Карл поучаствовал в этом трогательном прощании, говоря Давиду и его друзьям, что Германия стала для Бельгии старшим братом, что враги Германии стали врагами Бельгии, и что долг братьев – стоять плечом к плечу в борьбе с врагами до победы. Победа должна была принести благоденствие, как немцам, так и фламандцам. В сущности, Карл говорил то же самое, о чем вещало радио, с утра до вечера.

Когда вчера вечером мать Давида пришла в дом к Карлу, то тот не сразу узнал в этой постаревшей женщине свою приветливую соседку. Ее густые темные волосы короной лежали на голове, а на плечи был наброшен серый пушистый платок, прикрывавший темно-клетчатое платье, но в облике этой женщины было что-то такое, что настораживало. Нежданная гостья робко поприветствовала хозяев дома. Карл кивнув в ответ, и подумал, что, может быть, соседка ошиблась адресом, и он заранее собрался ее простить за эту оплошность, но гостья не собиралась извиняться и не собиралась уходить. Она без приглашения села на стул, что стоял у обеденного стола, напротив Карла. В комнате воцарилось молчание.

Гостья пристально смотрела на Карла, словно изучала его под увеличительным стеклом, а тот не выдержал ее взгляда и в растерянности оглянулся на жену, которая осталась стоять у двери тоже в полном недоумении. Не отрывая тяжелого взгляда от Карла, соседка заговорить, не спеша, как бы подбирая нужные слова.

– Алле, сосед мой уважаемый, расскажи-ка мне умно и по-человечески доходчиво, что мне, вдове, теперь делать? Как дальше жить? Давид, мой старший сын, ты его, господин Кауфман, помнить-то должен, сидит уже третий месяц в своей инвалидной коляске. Он вернулся с этой проклятой войны, но вернулся калекой. На войне ноги его оторвало взрывом, железный крест имеет за храбрость от вашего фюрера. Теперь сидит мой сынок дома, и видеть никого не хочет. Молчком сидит мой Давид. Целые дни напролет курит сигарки, одну за другой. Ночами смотрит в темноту и курит. Его пенсия вся на табак и уходит. Не убитый и не похороненный, а как неживой сделался. Обманом увели вы у меня сына. Ты, Карл, живешь с нами в соседях и моего Давида по плечу хлопал, когда на фронт провожал, а теперь ты домой собираешься? Выходит, ты его, сироту, тоже обманул. … Вот я к тебе и пришла.

Женщина замолчала, закрыв рот рукавом платья, тут супруга Карла подошла к мужу и встала за его спиной, а гостья встала со стула и, наклонившись над столом, спокойно изложила суть дела.

– Так, усыновил бы моего мальчика. Возьми его с собой в свою Германию, когда сбегать будешь. Друзья отвернулись от него, а соседи на него уже сейчас волком смотрят. Что будет с нами дальше, когда вся ваша команда уберется в Германию? А? Угробят его злые люди, … как изменника родины угробят. Мой муж был убит в первую мировую войну. Я сама детей растила. Но они были детьми героя. Теперь и геройство мужа нам не поможет. Возьми моего Давида с собой, Карл, он воевал за твою страну. После войны в Германии будет много таких покалеченных, как он. Может быть, в германии он еще поднимется, мой мальчик.

Не прошеная слеза застыла в глазах вдовы, но женщина справилась с волнением и продолжила свое прошение.

– Всё, что есть у меня, будет твоим. Я служить тебе буду, пока Господь не смилуется надо мной. Прости, что ненавидела я тебя и всех немцев за то, что убили моего Марка и теперь не добили сына. У тебя тоже сын растет, мой младший стал его другом. Ты должен меня понять. Ты хороший человек, и жена твоя женщина верующая. Вот, я пришла и прошу, – договорив свою речь, женщина перекрестилась, – Да, не оставит вас Бог.

Затем гостья опять села на стул. В комнате воцарилось молчание.

– Мы останемся здесь. Мы не уедем в Германию, госпожа Матильда! Правда? Карл, мы останемся жить в Бельгии?.. Ради нашего сына – вопросительно сказала жена Карла, осторожно положив свои руки на его покатые плечи.

Вчера Карл ничего не ответил жене, он ушел в спальню. Это было вчера, а сегодня он на службе и обязан приветливо принять гражданина, который нетерпеливо звонил в колокольчик. Высокий мужчина счастливо улыбался чиновнику по другую сторону барьера, что чрезвычайно противоречило настроению самого Карла.

– Чем я могу вам помочь? – с сильным немецким акцентом спросил Карл посетителя.

– Господин, у меня родился сын. Вернее, у нас с женой родился сын. В роддом требуется принести акт о рождении мальчика, – проговорил Альфонс быстро и радостно.

Наступила пауза. Пауза тянулась и тянулась. Человек за бюро всё смотрел на стол, где лежал раскрытым толстый журнал регистрации гражданского состояния населения. Потом он медленно поднял глаза на Альфонса, как будто сказанные мужчиной слова были шифровкой. В круглых очках Карла бликами отражалась радость посетителя, но за толстыми линзами в глазах чиновника стояла густая коричневая пустота.

– Вы сказали, что у вас родился сын? – проговорил Карл правильным голосом администратора, слегка споткнувшись на слове «родился».

– Совершенно точно, у меня, вернее, у нас с женой родился первенец!

По опыту чиновника Карл сразу высчитал дату зачатия ребенка, возраст самого папаши и отметил его здоровый вид. В справке из роддома стояли имена и фамилии родителей, которые в роддомах обычно не скрывают. Рука Карла автоматически потянулась к журналу, где регистрировались имена числившихся в розыске преступников и дезертиров, сбежавших из лагерей трудовой армии Гитлера, но в этот момент каменное здание городской администрации потряс грохот танка, проезжавшего по мостовой, и в это мгновение верность Карла службе дала трещину.

Перед его глазами вдруг замелькали образы ладно скроенного Давида в немецкой гимнастерке и его матери, постаревшей в одночасье, образы собственного жизнерадостного сына, мечтавшего стать инженером, и страдальческое выражение на лице жены, молча провожавшей его сегодня на работу. Карл посмотрел в счастливые глаза Альфонса и вспомнил сам то счастье, которое испытывал, когда держал крошечное тельце своего первенца в ладонях, вспомнил непередаваемую отцовскую гордость, когда сын впервые назвал его папой. Он был тогда самым счастливым человеком на земле.

Карл понял, что смертельно устал от воспоминаний, от размышлений, от ответственности за государственные бумажные дела и за жизнь своей семьи, данной ему богом. Под грохот танка по мостовой к Карлу приходило облегчение. Все его сомнения остались позади, потому что он сделал выбор. Это было в его характере – принимать твердые решения.

Теперь, когда Карл посмотрел на Альфонса, улыбка тронула его покусанные губы. Этот человек стал ему гораздо ближе, чем строгие установки, по которым он должен был принимать соответствующие меры к гражданам, подозреваемым в дезертирстве. Еще раз, внимательно посмотрев Альфонсу прямо в глаза, Карл опустил голову и стал своим каллиграфическим почерком выписывать акт о рождении ребенка. Когда очередь дошла до имени младенца, он остановился, положил перо обратно в чернильницу и поднял свои очки на Альфонса.

– Я не могу это имя вписать! – сказал он по-немецки посетителю.

– Что вы не можете вписать? – спросил Альфонс, поперхнувшись от внезапно чувства тревоги, что хватает за горло.

– Это имя, уважаемый господин Альфонс Де Гроте! Это имя, «Ронни», звучит слишком по-английски, а у нас с англичанами война. Вы забыли? Давайте мы назовем вашего мальчика Рональдом или Романом, – миролюбиво стал предлагать Карл немецкие имена новоиспеченному отцу. Человеку трудно измениться в одночасье, даже, когда решение глобально изменить свою судьбу уже принято окончательно.

Опять наступила пауза. У Альфонса непроизвольно сжались кулаки, которых за барьером никому не было видно, но радость от рождения сына была так безгранична, что в этот час на земле не было силы, способной ее победить. Альфонс быстро нашел выход из этой неприятной ситуации, задевающей его отцовскую гордость.

– Я назову своего мальчика не Ронни, что звучит сильно по-английски, и не Рональд, что звучит по-немецки. Я назову своего сына Ронан!

– Хорошо, – подумав, согласился с этим Карл, – я не знаю, к какой национальности это имя принадлежит, поэтому мы так и запишем: Ронан Мария Альфонс Де Гроте.