Читать книгу Вера и рыцарь ее сердца - Владимир Де Ланге - Страница 25

– Отдать тебе любовь?

Этот вопрос застал врасплох не только того, кому был адресован, но и саму Веру, задавшую его. К такому беспардонному обращению девушек Шурик не привык, и от удивления он забыл все неудобства езды в кузове грузовика ГАЗ 51. Студентов набилось в дощатый кузов ГАЗ 51, как селедок в пузатую бочку. Старый совхозный грузовик, усиленно пыхтя, исправно возил студентов на совхозные поля для сбора картофеля. Мотор этой разбитой колымаги то надрывно гудел, взбираясь на пригорки, то весело посвистывал, скатываясь под горку, а то противно визжал и останавливался, уступая дорогу рыжим коровам, игнорирующих правила дорожного движения.

Ехать в кузове грузовика было весело. Первокурсников качало из стороны в сторону, как при сильном шторме, но недовольных не было. Кто-то сидел на лавках, кто-то – у кого-то на коленях, а счастливчики стояли за кабиной грузовика, чтобы почувствовать ветреный дух перемен. Хотя перевозить студентов в кузове грузовика не полагалось, но за исполнение правил безопасности отвечал руководитель студенческого отряда, поэтому шофер не переживал, уж, если и вывалится какой-нибудь студентик на дорогу, то так тому и быть.

Юноши и девушки, зачисленные на первый курс, с веселием принимали романтику новой студенческой жизни и незаметно присматривались друг к другу. Сельскохозяйственная практика воспринималась счастливчиками, поступившими в медицинский ВУЗ, как поездка на курорт, где езда по проселочным дорогам совхоза на грузовике являлась одной из обязательных курортных процедур.

– Отдай! – после короткой паузы утвердительно ответил Шурик Петров девушке, которая предлагала ему любовь по дороге на картофельное поле. Было видно, что он пребывал в некотором замешательстве, ибо в его ответе слышался двойной смысл: один – отстань, дура, и без твоей любви тошно, а второй – продолжай-продолжай, посмотрим, что из этого выйдет.

– Она в грязи… – еле слышно проговорила Вера, и ее непослушный язык сам дивился смелости хозяйки.

Теперь пауза затянулось. Шурик не знал, что отвечать ему дальше, и стоило ли, вообще, реагировать на эту сумасшедшую абитуриентку в куртке монтажника? С первых дней сельхозпрактики Шурик получил звание «хам, номер три», но никак не звание «Дон Жуан, номер первый». Парень оглянулся по сторонам, опасаясь подвоха, но всё студенческое братство одержимо пело, глотая дорожную пыль, «Наш адрес не дом и не улица! Наш адрес – Советский Союз…». Вдохновленные раздольем совхозных угодий, студенты не обращали никакого внимания ни на Шурика, ни на его соседку в белом платочке, подвязанном под подбородком.

Перегруженный пассажирами грузовик лениво пылил по полевым дорогам совхоза «Карагандинский». Картофельные поля, перерезанными прямыми линиями арыков и высокими рядами стройных тополей, казалось, не имели ни конца, ни края.

Бывают в жизни такие ситуации, которые ставят в тупик и таких крутых парней, каким считал себя Шурик. Вера этого не знала, ее чуть раскосые глаза, в который      отражалось небо, мелькающая зелень лета и растерянность самого юноши, вдруг вспыхнули задорной радостью, и она уже без стеснения и страха, быть неправильно понятой, прочитала стихотворение до конца Роберта Рождественского.

– Отдай в грязи!..

– Я погадать хочу…

– Гадай.

– Еще хочу спросить…

– Спроси!..

– Допустим, постучусь…

– Впущу.

– Допустим, позову?

– Пойду.

– А если там беда?

– В беду!

– А если обману?

– Прощу!

– «Спой!» – прикажу тебе…

– Спою!

– Запри для друга дверь…

– Запру!

– Скажу тебе: убей!

– Убью.

– Скажу тебе: умри!..

– Умру.

– А если захлебнусь?

– Спасу!

– А если будет боль?

– Стерплю!

– А если вдруг – стена?

– Снесу!

– А если – узел?

– Разрублю!

– А если сто узлов?

– И сто!

– Любовь тебе отдать?

– Любовь!..

– Не будет этого!

– За что?!

– За то, что не люблю рабов.

На высоте своего поэтического апофеоза, Вера торжественно посмотрела на соседа, который никуда не делся, а по-прежнему сидел напротив нее, и она несказанно обрадовалась, потому что увидела в его взгляде «бирюзовое» любопытство. Всю оставшуюся дорогу они ехали молча, только иногда посматривая друг на друга, как бы исподтишка.

Грузовая машина остановилась на поле, по которому уже прошлась картофелекопалка, и богатый урожай картошки белел крупными клубнями на совхозных грядках. Студенты весело спрыгнули с грузовика, а Вера долго примерялась к высокому борту, потом неумело вывалилась на дорогу, по которой уходил от нее Шурик в компании с другими ребятами, и ее сердце вдруг зашлось от счастья: она была услышана родственной душой. О чем думал юноша Вера не знала, а она думала только о нем.

– Я влюбилась с первого взгляда. Это будет моя сердечная тайна, которую я сберегу, как зеницу ока. Я буду над ней чахнуть, как Кощей Бессмертный над своим несметным сокровищем. О, как прекрасно иметь на сердце такую чудесную тайну!!!

Администрация совхоза разместила будущих медиков в нежилых домах на окраине села. По приезду студентов на сельхозпрактику Вера первая забежала в самую дальнюю комнату и выбрала для себя кровать, стоящую посередке. Тумбочек на всех не хватало, поэтому студенткам предлагалось хранить свои вещи в сумках. Соседкам по комнате пришлись по душе Верина простота в общении, веселость характера и щедрость ее души, ибо делиться всем, что у нее есть, соответствовало ее коммунистическому воспитанию.

Оказалось, что Вера была самой младшей первокурсницей в комнате и самой неприспособленной к жизни в походных условиях. Содержимое ее дорожной сумки уже на третий день напоминало запутанный бельевой ком, в котором невозможно было что-либо отыскать. Такой беспорядок в вещах сильно удивлял и саму Веру, поэтому в своей сумке она рылась без свидетелей, стараясь на ощупь найти необходимую ей вещь.

С постирушками, которые устраивались студентками по субботам, Вера совсем оплошала. Стирка на природе вдохновляла ее больше на поэзию, чем на труд. Острый запах туалетного мыла, тополиная тень, журчание воды в арыке, порхание на ветру выстиранных трусиков и беленьких платочков, развешанных на ветках, будили в душе девушки ностальгию по дореволюционной жизни ее народа. Мыло смешило девушку больше всего. При намыливании оно оживало и ловко выскальзывало из ее рук, падало в траву и терялось, так что найти его было просто невозможно, а найденное мыло не стирало белье, а только его грязнило. От Вериной старательности при полоскании белья, вода из таза фонтаном разбрызгивалась во все стороны, но недовольных не было, потому что была суббота и ласково светило солнце, да, и Вера брызгалась не нарочно.

Надо сказать, что стирка у арыка в Верином исполнении больше походила на веселые приключения бабы Федоры. Таз у девушки часто опрокидывался, а белье неуклюже плюхалось в воду арыка и потом проворно уносилось течением. Вера храбро прыгала в воду и бежала, спотыкаясь, вдогонку за своими уплывающими полотенцами и платочками, приговаривая: «О, вернись мое полотенце, я тебя отстираю до дыр! А, иначе, куплю себе новое, вот обрадуется, мой Мойдодыр!»

Уже со следующей субботы Верино полотенце взялась стирать ее соседка по комнате, не для того, чтобы подчеркнуть нерадение его хозяйки, а из любви к ней.

На седьмой день сельскохозяйственной практики Верина веселость вдруг истощилась и ее сердце перестало быть ее сердцем, превратившись в мышечный орган, перегоняющий кровь по телу. Как могло такое случиться, ведь Вера сама так мечтала вырваться из дома, а, вырвавшись, почему-то растерялась и сердце перестало с ней говорить. Девушке вдруг стало не хватать ее своего любимого одиночества! … В бурной студенческой жизни она потеряла слух, который слышал шепот ее сердца, и ее собственная история терялась в историях ее соседок. Это ощущение потерянности было настолько сильным, что Вера оказалась на грани душевного срыва. Поэтому, дождавшись, когда ее подруг сморил крепкий сон, она осторожно выползла из кровати и в кромешной темноте, по-воровски, вышла из барака. Ночь уже царила над землей. Немного подумав, девушка отправилась в сторону пруда, укромно притаившегося за селом.

В этот поздний час поверхность озера напоминала черное колдовское зеркало, в котором отражались небесные звезды, которые бесцельно бродили по ночному небосклону. Прижавшись к гладкому стволу осины, Вера успокоилась, словно нашла свой приют, и тихо опустилась на землю. Стояла такая тишина, что ее можно было спугнуть коротким вздохом. Вера замерла, приготовившись из своего укрытия стать свидетелем ночной жизнь у пруда, куда людям в полночь ходить не положено. Потихоньку из ее сердца уходила грусть, а вместо грусти оно наполнялось убаюкивающим ощущением мира и покоя.

Луна крадучись выползла из-за горизонта и засияла над прудом, приветствуя Веру золотистой дорожкой, весело бегущей по глади пруда в ее направлении. Заквакали лягушки, застрекотали кузнечики, загудели комары, и зазвучал звенящий ноктюрн, видимо, для очаровательных маленьких фей с крылышками, которые в своем танцевальном порхании легче человеческой мысли.

Желанной гостьей чувствовала себя Вера в этом ночном великолепии. Сначала чуть слышно, а потом всё громче и увереннее стала она рассказывать ночи, то что лежало у нее на душе. В какой-то момент девушке почудилось, что кто-то очень добрый и мудрый слышит ее речь и печально вздыхает где-то совсем рядом с ней. Ветерок дрожью прошелся по воде, послышался всплеск рыбы, осиновая листва прошелестела что-то очень трепетное и сокровенное, что никогда не поймет человеческое сердце, привыкшее слышать только само себя. Нет, это Вере не почудилось, это было въявь, к ее голосу прислушивался таинственный повелитель ночи, может быть он что-то и говорил ей в ответ, но понять его велеречие она не могла. На душе сделалось так светло и празднично, что даже самодовольная желтая луна показалась ей более дружелюбной.

Незаметно для себя Вера стала говорить рифмами, чему была очень рада. Она говорила о непонятной печали на сердце, когда нет повода для печали; об одиночестве среди друзей; о желании петь, когда ее обижают; о празднике, который каждый раз ускользает прямо из-под носа, и, конечно, о своем вековом эгоизме луны, которая равнодушно взирает на всё, что происходит в ее призрачном свете, потому что сама не знает, что скоро она станет безликим месяцем. О своем чувстве к Шурику Вера не сказала ни слова, но великий дирижер ночного покоя знал о Вериной влюбленности, и понимающе молчал. Потом от земли потянуло холодом. С пруда подуло прохладой. Луна ушла за облако, как озябшая купчиха, прикрывающая свои круглые плечи облачным шарфом. Вера, насытившись своим одиночеством, отправилась в барак, к соседкам по комнате. «Уф», ее отсутствия никто не заметил. Девушка забралась под одеяло и счастливо заснула.

Вообще-то, трудовая практика в совхозе Вере нравилась. Нравились ей и розовый предрассветный туман, и вечерняя свежесть полей, и жар студенческого ночного костра. Даже картошку она научилась собирать с удовольствием, потому что ее тело привыкло к работе в наклон, и на совхозный грузовик она уже не заползала, неуклюже путаясь в своих собственных штанах, а запрыгивала, как шустрая ящерица, и также проворно выбиралась на землю, ловко переваливаясь через высокий борт кузова.

Раз в неделю Веру навещала мама. Когда белая папина «Волга» появлялась на другом конце поля, поднимая за собой столб пыли, девушка не могла найти себе места от удушающего чувства стеснения. Да, Вера стеснялась своей мамы, которая не нуждалась в советчиках, и ни перед кем не прогибалась, стеснялась она и ее скверной привычки диктовать другим, как им надо жить и что делать. Больше всего на свете девушке хотелось иметь простую, «нормальную» маму, а не маму, которая важно входила в кабинеты без очереди, заставляя дочь следовать за нею под недобрыми взглядами очередников. Еще девочкой Вера пыталась жестами извиниться перед людьми, стоящими в очередь, но мама вталкивала ее в кабинет врача, говоря, что ее время очень дорого, так как ее ждут больные дети. В магазины мама заходила со служебного хода, так как она имела талоны на покупку дефицитных вещей, которые выдавались Вериному папе, а сезонные фрукты маме приносили домой благодарные родители выздоровевших детей, они не хотели принимать плату за их гостинцы, но под мамином напором еще никто не устоял. Если Римма что-то решала, то невозможно было ее переубедить.

Вот, и теперь, она регулярно ездила в совхоз, навещать дочь, несмотря на то, что та каждый раз просила не позорить ее перед абитуриентами родительской заботой, в которой она совершенно не нуждалась! Только Веру навещала мама на папиной персональной «Волге», и больше никому не привозили так много продуктов питания, что вполне разумно можно было думать, что студенческий отряд трудился в блокадном Ленинграде, а не в период развитого социализма.

Завидя белую «Волгу» с мамой на переднем сиденье, Вера тут-же пряталась где-нибудь в кустах у арыка, но ее быстро находили подруги и радостно сообщали, что к ней приехали гости. В итоге Вера, покорно выходила навстречу маме, благодарила ее за заботу и быстрой скороговоркой отвечала на всевозможные мамины вопросы, лишь бы та поскорее уехала с картофельного поля.

– Мама я не болею, даже не пытаюсь заболеть. Я тепло одеваюсь, хорошо кушаю, вовремя ложусь в постель, и знаю, что за каждым моим шагом наблюдают ребята, поэтому веду себя разумно, и в сборе картошки я одна из лучших!

Зато вечером, когда соседки по комнате объедались мамиными гостинцами, никто не вспоминал ее начальственный вид, а все удивлялись щедрости Вериной мамы, и от этого самой Вере становилось неловко за свое неблагодарное отношение к маме и за отсутствие дочерней любви. Но, каждый раз, когда Вера видела клубящуюся за белой «Волгой» дорожную пыль, она пряталась, ее находили, потом она стыдилась быть маминой дочкой, а потом винила себя за это.

Нередко абитуриенты собирались у вечернего костра, где под аккомпанемент гитар хором пелись знакомые студенческие песни. Когда Шурик брал в руки гитару и начинал тихо перебирать струны, для Веры остальной мир замолкал, словно во всем белом свете звучала только его гитара, а брызги искр, бьющих фонтаном в небо, свидетельствовали о вселенской важности этого события.

Вера знала, что после смерти своей матери Шурик уже не пел под гитару, а только играл мелодии, которые могли коснуться души. Шурик играл, а Верина влюбленность так и норовила мыльной пеной вырваться на общее обозрения, что никак нельзя было допустить, ведь после необычного знакомства в кузове грузовика, они оба делали вид, что между ними не происходило ничего особого, но это было совсем не так.

Шурик вместе с другими «хамами» получал особое задание, трудясь на картофельном поле. «Хамы», к числу которых относился Шурик, не собирали картошку в корзины, а относили набитые картошкой мешки к грузовику, который стоял в конце поля. И каждый раз, когда Шурик проходил мимо Веры, собиравшей в плетеную корзину картошку с совхозной грядки, он падал перед ней навзничь. Лежа на мешке, полном картофельных клубней, не говоря ни слова, юноша смотрел в глаза необычной девушки, которая могла читать Рождественского в кузове грузовика, глаза которой могли говорить стихами и в ее взгляде сияла золотисто–кария загадочность, не требующая разгадки. Когда Шурик уходил, ссутулившись под тяжестью мешка с картошкой, он никогда не оборачивался назад, а Вера долго смотрела ему вслед, замирая от счастья и любви …

Как-то вечером, после окончания работы, Вера стояла на шатком деревянном мостике, над ручьем, засохшим от летней жары. Облокотившись на шаткие перила, смотрела она, как готовится ко сну поселок, как гаснут лампочки в окнах, и прислушалась миролюбивому лаю собак.

– Если ты не против, то давай погуляем перед сном.

Верины ноги тут же прогнулись в коленях, и сердце от счастья трижды ойкнуло в груди. Рядом с ней стоял Шурик, и он приглашал ее на свидание! Это был не сон и не мечта, это был Верин дивный час! В горле у девушки внезапно пересохло, и она покорно пошла вслед за своим любимым, готовая идти за ним на край света, лишь бы этот край никогда не наступал. Ее разум уже не имел над ней власти, а счастье затуманило взгляд. Шурик уводил Веру в поля, и слова, сказанные между ними в тот вечер, навсегда останутся тайной картофельных полей.

На поля ложился осенний туман, когда юноша взял Веру под руку, вернее, он взял под руку пустой рукав ее широкой фуфайки, накинутой на плечи, и девушка склонила голову на его плечо. Через толстый слой ватина, обшитого брезентом, чувствовала Вера стук сердца ее любимого парня, которое билось в унисон с ее сердцебиением, душа распевала старинный русский романс «Не уходи, побудь со мною, я так давно тебя ждала …», а ее разум продолжал предательски молчать. Обнимая пустой рукав Вериной фуфайки, и Шурик понимал, что это всё, что он может предложить девушке, которая случайно заглянула в его душу и доверила ему свою. Когда они вернулись на мостик, поселок уже мирно спал. На мостике перед селом юноша нехотя выпустил из рук болтающийся рукав фуфайки и остановился. Вера встала рядом с ним, она боялась пошелохнуться, чтобы не растерять очарование ее первого свидания. Над горизонтом светлело небо, и ночь досыпала свои последние минуты.

Я раньше уже это видел:

Покой уходящей луны,

Высокую мудрость неба,

Звезду в ожиданье зари.

Зачем повторять всё сначала,

Забыв, что конец есть всему?

Останется только слово.

А нужно оно? И кому?

Шурик читал свои стихи, он опасался нечаянным грубым словом обидеть Веру, которая не была похожа на его подруг, а девушка молча внимала поэзии, наполняясь волшебным чувством первой влюбленности. Той ночью звучали для нее стихи о березовой печали, о маминой ласке, о сиротстве, о тоске у забытого пруда, а она боролось с щемящим чувством нереальности происходящего, слишком счастливой было ее первое свидание, возрождающее забытые надежды на счастье, они чем были похожу на воду из лейки, которая оживляла поникшую капустную рассаду после жаркого дня на маминой даче.

Вера никому не рассказала о том, что ночь провела с Шуриком, который читал ей стихи, чтобы ненароком не расплескать свое счастье. Прошло три дня, и все ее существо продолжало жить ее первым свиданием с Шуриком.

Теперь ее душа напевала арию Эдвина из оперетты Сильва: «Помнишь, ли ты, как счастье нам улыбалось…», а руки в перчатках меланхолично кидали клубни в корзину. На четвертый день чувство влюбленности просто рвалось наружу, но тут случилось то, что совсем не должно было случиться. После работы студенты стояли перед столовой в ожидании ужина. Вера сразу заметила, как Шурик отделился от «хамов» и пошел по направлению к ней, и она сделалась ни живой, ни мертвой. Паренек отозвал ее в сторону для разговора на удивление ее подруг.

– Вера, займи три рубля, потом отдам.

– Тебе нужны деньги? – спросила Вера серьезно, сопротивляясь внезапной сердечной боли. Шурик в знак согласии только кивнул. Сгорая от разочарования и стыда, Вера вытащила из кармана фуфайки последние пять рублей, протянула помятую купюру юноше, а потом непочтительно от него отвернулась.

– Значит, мне всё показалось, – думала девушка, рано забравшись в постель и укрывшись с головой стеганым маминым одеялом. – Это была не любовь, это была никчемная тайна, увлечение миражом. У Шурика в груди бьется не рыцарское сердце, а сердце попрошайки. Мама права, он втерся в доверие, чтобы поиграть со мной в ладушки. Он будет пить водку на мои деньги и вместе со своими дружками насмехаться над подобными дурочками, как я. Нет, надо все забыть, но как? А, если это и есть нормальные отношения между влюбленными? … Плата за тайну, у которой нет свидетелей? И получается, что я пятью рублями заплатила за его ночные стихи. Это пошло. … Разве истинная любовь может быть такой жалкой?

Вере хотелось, как можно скорее забыть всё, что было ей так щедро обещано той лунной ночью, забыть стихи Шурика и свое сердечное волнение, но как можно забыть то, что произошло совсем недавно, каких-то три дня назад?

– Вера, выпей чаю с шиповником и медом, этот отвар хорошо помогает при простуде.

Девушка выбралась из-под одеяла и увидела вокруг себя заботливые лица подруг. От горячего чая с ирисками ее настроение улучшилось, и на следующий день она согласилась прогуляться после работы с Пашей, который давно пытался за ней ухаживать и говорил, что у нее очень красивые глаза. Конечно, Вера знала всё про свои глаза, поэтому не попалась на удочку «обольстителя», но, погулять с ним, она пошла.

Перед первым «официальным» свиданием Веру принарядили ее соседки, опытные в делах амура, и, заглянув в зеркало, она увидела, что ее глаза действительно могут быть красивыми, если их подвести черным карандашом…

Во время своего первого свидания с Пашей Вера много говорила, чтобы не замечать смущение юноши при каждом ее слове. Она привела его к знакомому месту у совхозного пруда и усадила под осиной, с которых уже стали опадать желтые листья. Понимая неизбежность финального акта, Вера закрыла глаза и протянула к Паше вытянутые трубочкой губы. Ее первый поцелуй был совсем не таким, как его описывали в прочитанных ею книгах. Он показался девушке противным и негигиеничным.

Утром следующего дня Вера посчитала, что за полученный поцелуй надо платить дань, и стала собирать картошку в паре с Пашей. Они работали с таким азартом, что даже вышли в передовики. После полудня Вера отдыхала, сидя на корзине с картошкой, она так глубоко задумалась, что не заметила, как к ней подошел Шурик, который с мешком на плечах сел перед ней на корточки. С удивлением Вера смотрела на юношу, не понимая, что зачем он это делает.

– Что, пяти рублей не хватило?.. Или сдачу принес? – спросила она тихо.

– Вера, разве ты забыла то, что было между нами? – тихо произнес юноша, не обращая внимания на иронию, которая звучала в этом вопросе.

– А разве между нами что-то было? …

Вера еще не успела договорить, как в ее сердце вошла чужая боль, которая вспыхнула в глазах юноши, вместо его слов: «Все кончено». В этот момент у нее сильно засосало под ложечкой, потом закружилась голова, словно она стала преступницей. Теперь ее несбывшееся счастье не было прекрасным и тайным, оно напоминало рванный картофельный мешок, который нес на спине уходящий Шурик, через дырку в мешке, одна за другой, падала на землю картошка, как бы отмеряя время с момента гибели ее первой любви. Слова другого романса зазвучали в ее разбитом сердце, «Отцвели, уж давно, хризантемы в саду» и осенний дождь вторил мокрой печалью.

Трудовой семестр закончился, и пришло время учиться на педиатра. В радости Веры ее группа состояла в основном из девушек, но были в ней и трое юношей: высокий Юра, приехавший из Белоруссии, музыкально одаренный Ларик, сын директора школы, и ничем неприметный Аязбек, паренек из далекого аула. Юноши на педиатрическом факультете ценились, и их знали в лицо.

Так случилось, что Вера завалила свой первый экзамен по английскому языку, и только потому, что этот экзамен проходил рано утром, а утром ее язык не успевал проснуться, чтобы выговаривать иностранные слова. С тройкой в зачетке на стипендию рассчитывать не приходилось, и Вера решила выразить свой протест «ничегонеделанием». Вопросов для следующего экзамена у нее не было, поэтому девушка спокойно сидела дома и зачитывалась трилогией Юрия Германа, главный герой которой успешно трудился врачом в Китае. О, как ему везло в жизни!!!

Только за день до сдачи второго экзамена Веру пробрало беспокойство. И, хотя, очередной экзамен был совсем не медицинский, а, скорее, экономический, но его тоже надо было сдать, чтобы стать хорошим врачом. Поэтому, немного подумав, Вера пошла к своей сокурснице, которая жила по соседству.

Ирина Борисова отличалась от других студенток в группе изяществом в движениях, изысканной худобой и витиеватостью рассуждений. Вера осторожно позвонила в звоночек квартиры Борисовых и дверь ей открыла Иринина мама.

– Зоя Васильевна, можно мне поговорить с Ириной? Завтра экзамен, а у меня нет вопросов по политэкономии.

Ирина мама вместо шапочки носила черноволосый парик, а на ногах у нее были не тапочки, а туфли на каблуках, что делало ее очень неприветливой хозяйкой. При виде Веры на пороге своего дома Зоя Васильевна не выразила никакого намека на радость, вместо ответа на Верин вопрос женщина тряхнула черными кудрями на голове и указала на дверь, ведущую в комнату ее единственной дочери. Потом она покрутила раскрытый ладонью у виска и отправилась на кухню. Вероятно, эти движения должны были означать следующее: «Если моя дочь сходит с ума, то вы уж меня извините».

Вера осторожно вошла в комнату, и залюбовалась тонкой фигурой мечтательной девушки, сидящей на широком подоконнике. Ира сидела на подоконнике, отвернувшись к окну и тоже, как ее мама, не собиралась приветствовать Веру.

– Ирина, дай мне, пожалуйста, почитать вопросы по политэкономии! – попросила Вера, как можно осторожнее, но ее просьба осталась без ответа. Ирина по-прежнему сидела на подоконнике, по-прежнему смотрела в окно и по-прежнему мятым платочком что-то смахивала с щек.

– Ира, завтра экзамен, а у меня нет вопросов по политэкономии.

Не услышав ни слова в ответ, Вера подошла поближе к окну и заглянула в лицо сокурснице. Оказалось, что Ирина не просто сидела на подоконнике, а она беззвучно рыдала. Этого только не хватало! Экзамен на носу, а тут черные слезы!

– Ира, возьми себя в руки. Остался всего один день до экзаменов. У тебя есть вопросы, а то я и второй экзамен позорно провалю!

– Ну и что из этого? – печально произнесла Ирина и обреченно посмотрела на Веру из-под опухших век, а потом захныкала уже в голос. Вообще-то, это Вера пришла к Ирине за сочувствием по поводу тройки по английскому языку, а выходило, что в утешение больше нее нуждалась не она, а утонченная в чувствах Борисова.

– Ира, что случилось с тобой и твоим лицом? С таким лицом индейцы выходили на тропу войны.

Черные полосы размытой туши проходили по щекам и подбородку девушки, и их симметричность смешили Веру, но горе Ирины было уж очень подлинным, поэтому шутки в этот момент были бы не уместны.

– Нет, Верочка, – подала голос несчастная девушка, – это случилось не с моим лицом, это случилось с моим сердцем!

– А что случилось с твоим сердцем? – деликатно осведомилась Вера.

– Оно изранено изменой и медленно кровоточит черными слезами.

–Тогда, мне остается только спросить имя этого злодея, разбившего твое трепещущее сердце – патетически ей вторила Вера.

– Верочка, представляешь, Маратов оставил меня, он нашел утешение с Фаей, из третьей группы! Ты знаешь, что значит попранная изменой любовь?

Вера уже знала, что такое не случившаяся любовь. Она любила Шурика и была счастлива уже тем, что могла подышать воздухом подъезда, где он проживал. Его дом находился недалеко от дома Борисовых, и по дороге к Ирине Вера, конечно же, забежала в его подъезд, чтобы, глубоко втянув сыроватый воздух лестниц, чтобы мысленно представить себе зеленые глаза Шурика, но позволить себе так распускаться из-за сердечных ран она не могла. Вера припоминала Маратова, он учился в соседней группе и не имел никаких мужских достоинств, чтобы так горько оплакивать его измену.

– Ирина, это же так хорошо, что он сам от тебя отстал. Разве ты не видишь, что в нем нет ни ума, ни силы, ни мужественного подбородка, который украшает лицо мужчины?

После того как Вере пришлось отказать в свиданиях Паше, который поцеловал ее у пруда, она очень страдала, понимая, что отказом встречаться она обижает хорошего парня, беда которого заключалась только в том, что он поспешил с поцелуем. Вера дала себе честное слово, никому больше не давать надежду на любовь, раньше срока, но ее саму мучил вопрос, что ранит человека больше, отказ любить нелюбимого или согласие на его любовь без любви. Эта дилемма Ирину не волновала, ее волновало только одно, как мог Маратов, ею отвергнутый, так быстро найти себе утешение с другой девушкой?!

– Верочка, он еще не мужчина, но он им будет! Маратов хотел положить мир у моих ног, а я.... а я.... я пренебрегла его любовью, а Файка тут же набросилась на него леопардицей и завладела его сердцем!

– Ирина, проснись, Фаина – это самая прекрасная пара для Маратова. Для тебя он встречный-поперечный, а для Фаи – любимый и родной. Запомни, твой настоящий рыцарь, сильный и смелый, уже приглядывается к тебе, и думает, как бы ему завоевать твое сердечко, которое сейчас напрасно страдает, когда идет экзаменационная пора. Пойми, Маратов не герой твоего романа, если он соблазнился другой девушкой. Ты поверь мне, я это сердцем чую.

Ирина опять отвернулась к окну, чтобы никто не мешал ее страданиям, и Вера решила достучаться до ее сердца поэзией, которая утешает каждое израненное сердце.

И тополя уходят, но след их озерный светел.

И тополя уходят, но нам оставляют ветер.

И ветер умолкнет ночью, обряженный черным крепом.

И ветер оставит эхо, плывущее вниз по рекам.

И мир светляков нахлынет – и прошлое в нём утонет.

И крохотное сердечко раскроется на ладони.

После этих стихов Ирина зарыдала уже навзрыд. Поэзия Гарсиа Лорки, которая бальзамом исцеляла Верино сердце Веры, увы, не работало в случае с Ириной. Измена Маратова оказалась сильнее поэтических строф.

– Ира, у тебя есть вопросы по политэкономии?

Девушка ответила кивком головы, и ее рука указала на полку в шкафу, где лежала белая папочка с аккуратно подшитыми вопросами к завтрашнему экзамену.

– Ты сама читала эти вопросы? – опять спросила Вера девушку, и та, жалобно всхлипнув, уже отрицательно покачала головой.

– Так, мы начнем с первого вопроса: «Кто является основоположником экономических законов при социализме?» Это мы знаем с пеленок, но для верности еще раз посмотрим в учебнике.

Разговаривая сама с собой, за себя и за Ирину, Вера бегло прошлась по всем вопросам и ответам, предлагаемым учебником. Уже вечерело, когда она довольная закрыла учебник. Оказалось, что теории Карла Маркса и Фридриха Энгельса могли исцелять разбитое сердце девушек гораздо лучше, чем сочувственная поэзия, потому что Ирина, подкованная политически и экономически, быстро успокоилась, и у нее появился здоровый аппетит. Перед Вериным уходом Зоя Васильевна накрыла для девушек стол для чая с ванильным печеньем. Умывшись, повеселевшая Ирина и проголодавшаяся Вера завершили этот нелегкий день оживленной болтовней за чашечкой чая. Экзамен по политэкономии назавтра обе сдали отлично, и они с тех пор они подружились. Теперь девушки готовились к последующим экзаменам вдвоем, и неизменно сдавали экзамены на отлично. Видя Верины успехи, куратор группы попросила ее пересдать экзамен по английскому языку, а, так как, пересдача выпала на вторую половину дня, то тройка в ее зачетке была исправлена на жирную пятерку.

Перед началом второго курса студентов-медиков вновь отправили на работы в совхоз, собирать помидоры и огурцы. За месячный период трудового семестра Вера узнала, что ведет себя она вызывающе по-детски, явно переигрывая свою роль несозревшей девочки. Такую информацию она получила от комсорга группы, как тему для размышления.

Комсорг Сауле была красива, стройна и белолицая, а во взгляде ее прекрасный миндалевидных глаз отражалась уверенность в победе коммунизма во всем мире. Сауле была имела врожденный организаторский талант, именно ее исключительная правильность и постоянный оптимизм мешали Вере подружиться с ней.

Стоял полдень, в спальном бараке никого из студенток не было, кроме Веры, которая задержалась, чтобы найти в своей сумке куда-то запропастившуюся косынку. Девушка не заметила, как вернулась в барак Сауле и как она встала напротив ее кровати. Видя, что Вера наконец-то заметила ее присутствие, она начала свою назидательную речь по-комсомольски.

– Вера, твое поведение недопустимо для комсомолки! Ты позволяешь всему потоку смеяться над собой! Это не цирк, это студенческий трудовой отряд! Поэтому прекрати, пожалуйста, ходить по полю с расставленными в стороны руками и гундосить под нос жалкие песенки. Прекрати раздавать всё, что у тебя есть, и помогать всем, когда тебя об этом даже не просит. Не называй своих сверстников на «вы». Ты должна уважать себя, и твое предназначение быть не клоуном, а врачом.

Сауле перевела дыхание, и опять продолжила в том же тоне.

– Ты умная и примерная студентка во всех отношениях. Не допускай того, чтобы над тобой смеялись твои ровесники. Мне не хочется, чтобы над тобой смеялись те, которые тебя не достойны.

Прошло некоторое время, необходимое для того, что дать Вера могла осознать свое положение в глазах у своих сокурсников.

– Сауле, я всё поняла. … Я исправлюсь. … Большое спасибо, – тихо сказала она и медленно вышла из комнаты, забыв про косынку.

Слова комсомольского вожака потрясли Веру, она не могла дождаться конца рабочего дня и чувствовала себя, как голой в общей бане, где изо всех щелей подглядывали за ней недобрые люди, а ей и прикрыться было нечем. После ужина девушка аккуратно расправила постель для сна и ушла из барака. Всю ночь бродила она по поселковым улицам вместе с бездомными собаками, которые, вероятно, чувствовали ее горе и не кусались. Всю ночь она ломала себя и ненавидела своих родителей, которые учили ее тому, над чем остальные люди смеялись.

«Нельзя быть доброй! Глупо вести себя вежливо! Плохо быть доброй, надо быть злой! Надо «тыкать» незнакомым людям и съедать свою булочку под кроватью. Это лучше, чем распевать народные напевы и ходить по полю с выставленными в стороны пальцами».

В какой-то момент Вера даже увидела себя в образе неуклюжего полярного пингвина, смешно расхаживающего по полю, где росли огурцы. От этой игры воображения ей стало совсем плохо, и она продолжила себя перевоспитывать еще усерднее.

«Если добро не в почете, то в нем нет нужды. Умей молчать и смотри на других исподлобья! Не смей петь песни, когда тебя могут слышать другие! Не улыбайся всем подряд, как матрешка, а лучше следи за движениями своих рук».

Вера понимала, что все эти правила, которые она в ту ночь принимала на вооружение, навсегда лишали ее возможности говорить с луной рифмами, даже плакать ей казалось в этот час неуместным, потому что слезы – это привилегия детей, а ее детство оборвалось, так и не начавшись. В барак девушка вернулась совсем другим человеком. Начинался рассвет, начиналась ее новая, взрослая жизнь. Жизнь среди чужих и скучных людей. Теперь она никому не позволит говорить с ней в непозволительном тоне, даже комсоргу всего факультета. Впервые в жизни Вере захотелось домой, к маме.