Читать книгу Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Т. 2 - Юрий Александрович Лебедев - Страница 28

Разумеется, в 1942 году об этих секретных операциях НКВД никто не знал даже в «заинтересованных кругах». Однако разведывательные материалы и по Англии, и по США накапливались, и игнорировать их было уже нельзя.

Работа над бомбой началась. Официально – 28 сентября 1942 года с распоряжения ГКО № 2352сс «Об организации работ по урану». В связи с этим в Москву был вызван И.В. Курчатов, которого «присматривали» на роль научного руководителя начинавшегося советского атомного проекта.

И.В. Курчатов. Фото начала 1940-х гг.[172]

И, по указанию Молотова[173] ознакомили его с разведывательными материалами «по урану». Это было крайне необходимо НКВД – нужно было давать ориентировки зарубежной агентуре, а специалистов по уже присланным материалам в НКВД не было.

Курчатов разобрался с документами и дал конкретные ориентировки. Но важнее то, что сам он вынес из знакомства с материалами разведки:

«В исследовании проблемы урана советская наука значительно отстала от науки Англии и Америки и располагает в данное время несравненно меньшей материальной базой для производства экспериментальных работ»[174].

Подчеркнутое выделено самим Курчатовым. Я думаю, что для Курчатова это знакомство было шокирующим. К этому времени он, конечно, понимал, что мы отстали в атомной гонке. Но чтобы настолько отстали, он не ожидал. К тому же оказалось, что ему выдали документы только за 1941 год. И Курчатов недоумевает:

«За истекающий 1942 год, несомненно, работа получила дальнейшее и весьма широкое развитие…»[175].

Здесь явно чувствуется упрек – мол, почему «кино» прервали на самом интересном месте? Но, видимо, со стороны НКВД это объяснялось тем, что и Курчатова еще нужно было проверять – решения о научном руководителе работы «по урану» в целом еще не было принято.

И именно здесь у Курчатова зародилась пока еще неосознанная тяга к разведданным. Эта тяга известна всем, кто чему-либо учился по задачникам с ответами – «решебникам».

Всегда есть соблазн прежде, чем браться за решение задачи, ознакомившись с ее условиями, заглянуть в ответ. Заметим, что Курчатов начинал учиться делать не еловую дранку, а атомную бомбу!

Задачки задавал Сталин[176], а Молотов и Берия предлагали решебники.

Правда, ни тот, ни другой авторами этих решебников не были. И в этих решебниках было множество опечаток, ошибок и нарочитых каверз, ведь писали его не только доброжелательные коллеги и истинные друзья, но и полуграмотные посредники, а то и лютые враги.

Но, кто бы ни был автором ответа на очередную задачу, теперь Курчатов знал, что какой-то ответ у задачи есть, и ему хотелось знать его, чтобы проверить и свое решение, и степень искренности автора ответа из решебника.

Л.П. Берия и В.М. Молотов[177].

И еще одно соображение, которое возникает при знакомстве с запиской Курчатова Молотову после первого «контакта с секретной тетрадью», с которым трудно не согласиться:

«Что делает человек, ставший обладателем такого секрета? Наверное, он начинает думать о том, КАК оградить этот волшебный источник от чьих бы то ни было посягательств. Думает, ЧТО нужно сделать, чтобы об этой тайне не узнал никто? НИКТО!»[178].

Это соображение прямо следует из подчеркнутых Курчатовым 27 ноября 1942 г. следующих строк:

«Полное содержание этой тетради, по моему мнению, не должно быть известно более чем двум-трем ученым нашей страны»[179].

То есть, еще осенью 1942 г., только начав возобновление работ по «атомной проблеме» еще не в «государственном масштабе», а только в рамках лаборатории ЛФТИ, сам Курчатов, а не разведчики (Берия), фактически потребовал у Молотова монополии на получение разведданных.

Это несколько неожиданный аспект поведения и психологии Игоря Васильевича. Казалось бы, он как ученый должен был стремиться к широкому обсуждению профессионалами-физиками неопубликованных научных данных американцев. Такое обсуждение является залогом более глубокого понимания результатов американских работ и соответствующего планирования работ наших. А разведчики должны были объяснить ему, почему этого делать нельзя.

Но в данном случае разведчикам не пришлось «учить конспирации» Курчатова. Он не только не просил «гласности», но сам требовал секретности! И его числительное «двум-трем» – только «прикрытие» претензий на монополию, поскольку Курчатову было известно, что тетрадь уже побывала в руках Иоффе и, возможно, Капицы.

Это доказывается следующим отрывком из письма Курчатова к Иоффе из Казани после возвращения из Москвы:

«В моей докладной записке на имя зам. предсовнаркома СССР т. В.М. Молотова отмечены материалы и указаны даже страницы текста, с которыми бы нужно было познакомить т. Харитона»[180].

Отсюда видно, что Курчатов отсылает Иоффе к страницам той самой «секретной тетради» и, значит, уверен, что Иоффе с ней знаком.

Если учесть, что вместе с Курчатовым «смотрины» на роль руководителя атомного проекта с октября 1942 по февраль 1943 г. проходил и его коллега по ЛФТИ А.И. Алиханов, который не скрывал своего намерения возглавить проект, не исключаю, что одним из смыслов призыва Курчатова к Молотову было желание не допустить его до бериевского решебника.

Но это вряд ли удалось. Есть и прямые упоминания о том, что

«его <Курчатова> и А.И. Алиханова познакомили с материалами из-за рубежа, в которых говорилось о сосредоточении в США научных сил всей Европы по ядру…»[181].

Да и тон «программной» записки А.И. Алиханова С.В. Кафтанову и А.Ф. Иоффе от 26 декабря 1942 г.[182] свидетельствует о том, что Алиханов прошел тот же путь к руководству проектом – с посвящением в дела разведки – что и сам Курчатов.

Но выбор пал на Курчатова – он больше понравился Кафтанову и Молотову. И, в итоге, после утверждения Курчатова руководителем Алиханов доступа к материалам разведки был лишен. Вот что он пишет в письме к М.Г. Первухину через год, 3 марта 1944 г.:

«…очень скоро был вынужден убедиться в том, что все материалы, в которых заключались какие-либо сведения по вопросам моей специальности – атомному ядру, от меня скрывались»[183].

Следующей порцией «информационного наркотика» от разведки Молотов одарил Курчатова весной 1943 г. Именно он в это время должен был принять решение о том, кого рекомендовать Сталину в качестве руководителя атомного проекта.

«Сам Молотов в воспоминаниях, в записи от 9 июля 1971 года, так объясняет свое решение: “У нас по этой теме работы велись с 1943 года, мне было поручено за них отвечать, найти такого человека, который бы мог осуществить создание атомной бомбы. Чекисты дали мне список надежных физиков, на которых можно было положиться, и я выбирал. Вызвал Капицу к себе, академика. Он сказал, что мы к этому не готовы и атомная бомба – оружие не этой войны, дело будущего. Спрашивали Иоффе – он тоже как-то неясно к этому отнесся. Короче, был у меня самый молодой и никому еще не известный Курчатов, ему не давали ходу. Я его вызвал, поговорили, он произвел на меня хорошее впечатление. Но он сказал, что у него еще много неясностей. Тогда я решил ему дать материалы нашей разведки – разведчики сделали очень важное дело. Курчатов несколько дней сидел в Кремле, у меня, над этими материалами”»[184].

После получения отчета Курчатова об ознакомлении с этими материалами разведки (формально на имя М.Г. Первухина, одного из тогдашних «руководителей работ по урану») он 10 марта 1943 г. был официально назначен Начальником Лаборатории № 2[185].

Сегодня забавным казусом кажется то, что, согласно документам, Курчатов был назначен начальником несуществующего учреждения. В АН не было такой лаборатории!

Была лаборатория № 2 в ЛФТИ, а «Лаборатория № 2 АН СССР» была организована распоряжением от 12 апреля № 121 по АН СССР, т. е. спустя более месяца после назначения ее начальника[186]! Номера распоряжений логичны – сначала создали лабораторию, а потом назначили ее начальника. Но вот даты распоряжений выявляют подлог. За этими «бюрократическими неувязками», которые сегодня воспринимаются как казусы, скрываются вполне понятные «бытовые» причины.

Лаборатория № 2 ЛФТИ, где и должен был числиться Курчатов, получала в связи с «работой по урану» хорошее финансирование, материальное обеспечение и льготы (в том числе и бронь от службы в армии для ее сотрудников, что в условиях войны весьма важно!), и акад. А.Ф. Иоффе, директор ЛФТИ, боролся за то, чтобы все эти блага остались в его институте, а Курчатову хотелось полной самостоятельности.

Очень точно и образно курчатовцы (еще «крепостные сотрудники» ЛФТИ, но и уже почти «вольные научные хлебопашцы») представили это положение в письме к А.Ф. Иоффе осенью 1943 г.:

«В день 25-летнего юбилея Физико-технический институт представляется нам в виде мощного радиоактивного элемента со всеми свойствами, присущими такому элементу <явный намек на свойство самопроизвольно распадаться — Ю.Л.>, с той разницей, что нам посчастливилось познать и процесс его образования»[187].

Фактически научным руководителем советского атомного проекта Курчатов стал еще 11 февраля. В распоряжении ГКО № ГОКО-2872сс от 11 февраля 1943 г. за подписью Молотова сказано:

«Научное руководство работами по урану возложить на профессора Курчатова И.В.»[188].

Но, вероятно, Молотов, предоставляя Курчатову документы, хотел убедиться в правильности своего выбора:

«Где-то после Сталинградской битвы, в 1943 году[189]. Я его спросил: “Ну как материалы?” Я-то в них не понимал ничего, но знал, что они из хороших, надежных источников взяты. Он говорит: “Замечательные материалы, как раз то, чего у нас нет, они добавляют”»[190].

И этот ответ Курчатова, и его формальный отчет Молотова вполне удовлетворил.

В первых же строках отчета Игорь Васильевич написал:

«Произведенное мной рассмотрение материала показало, что получение его имеет громадное, неоценимое значение для нашего Государства и науки»[191].

Дальше – результаты «въедливого» чтения, постановка и принципиальных, и сугубо технических вопросов (например, при рассмотрении диффузионных машин:

«какие величины зазоров допускаются между движущимися и неподвижными частями машины…»[192].

и оптимистичный вывод:

«вся совокупность сведений материала указывает на техническую возможность решения всей проблемы урана в значительно более короткий срок, чем это думают наши ученые, не знакомые с ходом работ по этой проблеме за границей»[193].

Сегодня можно констатировать, что эпитеты «громадное» и «неоценимое» применительно к значению данных разведки – это не лесть Курчатова в адрес Берии и его людей, а искренние эмоции прагматика, увидевшего в решебнике НКВД и ГРУ ответы на вопросы, которые дотоле мешали и ему, и другим ученым, «незнакомым с ходом работ за границей», признать решение «урановой проблемы» задачей не далекого будущего, а сверхактуальным предметом сегодняшней работы.

Вспомним слова Молотова: «Вызвал Капицу к себе, академика. Он сказал, что мы к этому не готовы и атомная бомба – оружие не этой войны, дело будущего». В подтверждение этого высказывания Молотова можно привести слова самого Капицы 1941 года:

«Мое личное мнение, что технические трудности, стоящие на пути использования внутриатомной энергии, еще очень велики. Пока это дело сомнительное, но очень вероятно, что здесь имеются большие возможности»[194].

При этом он оставался именно прагматиком, это подтверждается его замечанием о том, что при знакомстве с решебником

«естественно возникает вопрос о том, отражают ли полученные материалы действительный ход научно-технической работы в Англии, а не являются вымыслом, задачей которого явилась бы дезориентация нашей науки?»[195].

Такая опаска у него была – бойтесь данайцев, дары приносящих – но была и интуиция, которой он доверял:

«На основании внимательного ознакомления с материалом у меня осталось впечатление, что он отражает истинное положение вещей»[196].