Читать книгу Море и жаворонок. Из европейских и американских поэтов XVI–XX вв. - Антология, Питер Хёг - Страница 3

Я сохач – семи суков

Я родник – среди равнин

Я гроза – над глубиной

Я слеза – ночной травы

Я стервятник – на скале

Я репейник – на лугу

Я колдун – кто как не я

Создал солнце и луну?

Я копье – что ищет кровь

Я прибой – чей страшен рев

Я кабан – великих битв

Я заря – багровых туч

Я глагол – правдивых уст

Я лосось – бурливых волн

Я дитя – кто как не я

Смотрит из-под мертвых глыб?

Я родитель – всех скорбей

Поглотитель – всех надежд

Похититель – всех быков

Победитель – всех сердец

С белым Пангуром моим

вместе в келье мы сидим;

не докучно нам вдвоем:

всякий в ремесле своем.

Я прилежен к чтению,

книжному учению;

Пангур иначе учен,

он мышами увлечен.

Слаще в мире нет утех:

без печали, без помех

упражняться не спеша

в том, к чему лежит душа.

Всяк из нас в одном горазд:

зорок он – и я глазаст;

мудрено и мышь споймать,

мудрено и мысль понять.

Видит он, сощуря глаз,

под стеной мышиный лаз;

глаз мой видит в глубь строки:

бездны знаний глубоки.

Весел он, когда в прыжке

мышь настигнет в уголке;

весел я, как в сеть свою

суть премудру уловлю.

Можно днями напролет

жить без распрей и забот,

коли есть полезное

ремесло любезное.

Кот привык – и я привык

враждовать с врагами книг;

всяк из нас своим путем:

он – охотой, я – письмом.

Рука писать устала

писалом острым, новым;

что клюв его впивает,

то извергает словом.

Премудрости прибудет,

когда честно и чисто

на лист чернила лягут

из ягод остролиста.

Шлю в море книг безбрежно

прилежное писало

стяжать ума и блага;

рука писать устала.

Гуаири:

Отшельник Морбан, молви:

    зачем бежишь из келий?

зачем ты спишь в лесу один

    среди осин и елей?

Морбан:

Моя обитель в чаще,

    несведущим незрима;

ее ограда с двух сторон —

    орешня и рябина.

Столбы дверные – вереск,

    а жимолость – завеса;

там по соседству дикий вепрь

    гуляет среди леса.

Мала моя лачужка,

    но есть в ней всё, что надо;

и с крыши песенка дрозда

    ушам всегда отрада.

Там дни текут блаженно

    в смиренье и покое;

пойдешь ли жить в жилье мое?

    Житье мое такое:

Тис нетленный —

мой моленный

    дом лесной;

дуб ветвистый,

многолистый —

    сторож мой.

Яблок добрых,

алых, облых —

    в куще рай;

мних безгрешен,

рву с орешин

    урожай.

Из криницы

ток струится

    (свеж, студен!);

вишней дикой,

земляникой

    красен склон.

Велий заяц

вылезает

    из куста;

скачут лани

по поляне —

    лепота!

Бродят козы

без опаски

    близ ручья;

барсучаты

полосаты

    мне друзья.

А какие

всюду снеди —

    сядь, пируй! —

сколько сочных

гроздий, зелий,

    светлых струй!

Мед пчелиный

из дуплины

    (Божья вещь!);

грибы в борах,

а в озерах

    язь и лещ.

Все угодья

многоплодье

    мне сулят,

терн да клюква

(рдяна, крупна!)

    манят взгляд.

Коноплянка

тонко свищет

    меж ветвей;

дятел долбит —

абы токмо

    пошумней.

Пчел жужжанье,

кукованье,

    гомон, гам:

до Самайна

не утихнуть

    певунам.

Славки свищут,

пары ищут

    допоздна;

ноша жизни

в эту пору

    не грузна.

Ветер веет,

листья плещут,

    шелестят;

струйным звоном

вторит в тон им

    водопад!

Над долиной Лера – гром;

море выгнулось бугром;

это буря в бреги бьет,

лютым голосом ревет,

потрясая копием!

От Восхода ветер пал,

волны смял и растрепал;

мчит он, буйный, на Закат,

где валы во тьме кипят,

где огней дневных привал.

От Полунощи второй

пал на море ветер злой;

с гиком гонит он валы

вдаль, где кличут журавли

над полуденной волной.

От Заката ветер пал,

прямо в уши грянул шквал;

мчит он, шумный, на Восход,

где из бездны вод растет

Древо солнца, светоч ал.

От Полудня ветер пал;

остров Скит в волнах пропал;

пена белая летит

до вершины Калад-Нит,

в плащ одев уступы скал.

Волны клубом, смерч столбом;

дивен наш плывущий дом;

дивно страшен океан:

рвет кормило, дик и рьян,

кружит в омуте своем.

Скорбный сон, зловещий зрак!

Торжествует лютый враг;

кони Мананнана ржут,

ржут и гривами трясут;

в человеках – бледный страх.

Сыне Божий, Спас мой свят,

изведи из смертных врат;

укроти, Владыка Сил,

этой бури злобный пыл,

из пучин восставший Ад!

Боже, как бы это дивно,

славно было —

волнам вверясь, возвратиться

в Эрин милый,

в Эларг, за горою Фойбне,

в ту долину —

слушать песню над Лох-Фойлом

лебедину;

в Порт-на-Ферг, где над заливом

утром ранним

войско чаек встретит лодку

ликованьем.

Много снес я на чужбине

скорбной муки;

много очи источили

слез в разлуке.

Трудный ты, о Тайновидец,

дал удел мне;

ввек бы не бывать ей, битве

при Кул-Дремне!

Там, на западе, за морем —

край родимый,

где блаженная обитель

сына Диммы,

где отрадой веет ветер

над дубравой,

где, вспорхнув на ветку, свищет

дрозд вертлявый,

где над дебрями Росс-Гренха

рев олений,

где кукушка окликает

дол весенний…

Три горчайших мне урона,

три потери:

отчина моя, Тир-Луйгдех,

Дурроу, Дерри.

Как море в отлив, мелею;

меня изжелтила старость;

что погибающей – горе,

то пожирающей – сладость.

Мне имя – Буи из Берри;

прискорбны мои потери,

убоги мои лохмотья,

стара я душой и плотью.

А было —

до пят я наряд носила,

вкушала от яств обильных,

любила щедрых и сильных.

Вы, нынешние, – сребролюбы,

живете вы для наживы;

зато вы сердцами скупы

и языками болтливы.

А те, кого мы любили,

любовью нас оделяли,

они дарами дарили,

деяньями удивляли.

Скакали по полю кони,

как вихрь, неслись колесницы;

король отличал наградой

того, кто первым примчится!..

Уж тело мое иного

устало взыскует крова;

по знаку Божьего Сына

в дорогу оно готово.

Взгляните на эти руки,

корявые, словно сучья:

нехудо они умели

ласкать героев могучих.

Корявые, словно сучья, —

увы! им теперь негоже

по-прежнему обвиваться

вокруг молодцов пригожих.

Осталась от пива горечь,

от пира – одни объедки,

уныл мой охрипший голос,

и космы седые редки.

Пристало

им нищее покрывало —

взамен цветного убора

в иную, лучшую пору.

Я слышу, море бушует,

холодная буря дует;

ни знатного, ни бродягу

сегодня к себе не жду я.

За волнами всплески весел,

плывут они мимо, мимо…

Шумят камыши Атх-Альма

сурово и нелюдимо.

Увы мне! —

дрожу я в гавани зимней;

не плыть мне по теплым волнам,

в край юности нет пути мне.

О, время люто и злобно! —

в одеже и то ознобно;

такая стужа на сердце —

и в полдень не обогреться.

Такая на сердце холодь!

я словно гниющий желудь;

о, после утехи брачной

очнуться в часовне мрачной!

Ценою правого ока

я вечный надел купила;

ценою левого ока

я свой договор скрепила.

Бывало, я мед пивала

в пиру королей прекрасных;

пью ныне пустую пахту

среди старух безобразных.

Взгляните, на что похожа:

парша, лишаи по коже,

волосья седые – вроде

как мох на сухой колоде.

        Прихлынет

прибой – и назад уйдет;

так все, что прилив приносит,

отлив с собой унесет.

        Прихлынет

прибой – и отхлынет вспять;

я все повидала в мире,

мне нечего больше ждать.

        Прихлынет

прибой – и вновь тишина;

я жажду тьмы и покоя,

насытилась всем сполна.

Когда бы знал сын Марии,

где ложе ему готовлю! —

немало гостей входило

под эту щедрую кровлю.

        Сколь жалок

тварь бедная – человек!

он зрит лишь волну прилива,

отлива не зрит вовек.

Блаженна скала морская:

прилив ее приласкает,

отлив, обнажив, покинет —

и снова прилив прихлынет.

Лишь мне не дождаться, сирой,

большой воды – после малой,

что прежде приливом было,

отливом навеки стало.

«Боже, об одном молю:

дай мне Сына твоего,

дай младенчика с небес,

чтобы нянчить мне его».

И сошел к ней Иисус,

чтоб утешилась жена,

как младенец к ней сошел,

и воскликнула она:

«Сыне на моей груди!

нету истины иной —

только ты, мое Дитя;

спи, младенец мой грудной.

Днем и ночью на груди

я лелею чистый свет,

сшедший в лоно молодой

иудейки в Назарет.

О младенец Иисус,

ты нам отдал жизнь свою,

и за то тебя, Господь,

сладким млеком я кормлю.

Славься, Божие дитя!

нету истины иной,

кроме Господа Христа;

спи, младенец мой грудной».

Рад ограде я лесной,

    за листвой свищет дрозд;

над тетрадкою моей

    шум ветвей и гомон гнезд.

И кукушка в клобуке

    вдалеке будит лес.

Боже, что за благодать —

    здесь писать в тени древес!

Утраченная псалтырь

Сказал Маэль Ису:

О старая любовь моя,

так сладок вновь мне голос твой,

как в юности в стране Тир-Нейл,

где ложе я делил с тобой.

Была юницей светлой ты,

но мудрою не по годам;

я отрок семилетний был,

неловок, простодушен, прям.

Ни общий кров, ни долгий путь

нас, истовых, не осквернил:

безгрешным жаром я пылал,

блаженный я безумец был.

Всю Банбу мы прошли вдвоем,

не разлучаясь много лет;

дороже речи короля

бывал мне мудрый твой совет.

С тех пор спала ты с четырьмя;

но дивны божии дела:

ты возвратилася ко мне

такой же чистой, как была.

И вот ты вновь в моих руках,

устав от странствий и дорог;

не скрою, лик твой потемнел,

и пепел лет на кожу лег.

Я говорю тебе: привет!

Знай, без вины твой старый друг;

ты – упование мое,

спасенье от грядущих мук.

Хвала тебе – по всей земле,

стези твои – во все края;

впивая сладость слов твоих,

вовеки жив пребуду я.

Всем возлюбившим – речь твоя,

увещеванье и завет:

ты учишь, как Творца молить,

вседневный исполнять обет.

Ты разуменье мне даришь,

в душе искореняешь страх:

да отойду к Владыке Звезд,

земле оставив тленный прах!

Мысли неподобные,

горе мне от вас;

где вас ветры злобные

носят всякий час?

От молитв бежите вы,

аки от ловца;

скачете, блажите вы

пред очьми Отца.

Сквозь леса пустынные,

стогны городов,

в сборища бесчинные,

в суету торгов;

В зрелища соблазные

(льстя себе утех),

в пропасти ужасные,

им же имя – грех;

Над морями реющи,

там, где нет стези,

ово на земле еще,

ово в небеси, —

Мечетесь, блуждаете

вдоль мирских дорог;

редко забредаете

на родной порог.

Хоть для удержания

сотвори тюрьму,

нет в вас прилежания

долгу своему.

Хоть вяжи вас вервием,

хоть бичом грози,

не сойдете, скверные,

с пагубной стези.

Не унять вас бранями,

не в подмогу пост:

скользки вы под дланями,

аки рыбий хвост!..

Я – Ева, подруга Адама,

я гнева Господня причина;

коснувшись запретного древа,

я чад своих неба лишила.

Была я владычицей сада,

но руки свои запятнала;

великий я грех совершила,

великая грянула кара.

Мне яблоко стало дороже

всемилости Божьей; за это

быть женам рассудка лишенным

вовек, до скончания света.

Не знали бы люди ни глада,

ни зимнего хлада, ни снега;

ни страха, ни черного ада

не ведали – если б не Ева!