Читать книгу Финеас Финн - Энтони Троллоп - Страница 8

Речь мистера Добени в четверг закончилась лишь в три часа ночи. Не думаю, будто он, как тогда говорили злые языки, и правда затянул ее на целый час, чтобы утомить пожилых вигов и принудить их отправиться ко сну. Ни одному вигу, каким бы престарелым и обессиленным он ни был, не дозволялось в тот вечер покидать Вестминстерский дворец раньше времени. Сэр Эверард Пауэлл явился туда в двенадцать часов в своем кресле-каталке, с доктором по одну руку и приятелем – по другую, и ожидал в каком-то уголке палаты общин, чтобы исполнить свой долг, как настоящий добрый британец. Речь мистера Добени, без сомнения, навсегда врезалась в память всем, кто ее слышал. Редко кому удавалась такая обдуманная язвительность – а между тем оратор не произнес ни слова, которое можно было бы осудить как недопустимое в парламентских прениях. Да, он был весьма близок к переходу на личности, чрезвычайно прозрачно намекал на политическую нечистоплотность, трусость, лживость и даже более страшные грехи оппонента и приписывал тому мотивы самые низменные и поведение самое беспринципное, для каких только можно было найти слова. Тем не менее мистер Добени неизменно держался парламентских выражений и во всем показал себя гладиатором, прекрасно подготовленным для боя на избранной арене. Стрелы его были отравленными, копье зазубренным, а ядра калеными, потому что все эти приемы были дозволены. Запрещенными он не пользовался: не отравлял колодцы врагов и не метал греческий огонь. Правила, по которым велись бои, мистер Добени знал отлично. Мистер Майлдмэй слушал, ни разу не сдвинув шляпу со лба и не перемолвившись ни словом с соседом. Представители обеих партий утверждали, что страдания мистера Майлдмэя были ужасны, но так как он никому их не поверял и без колебаний пожал оппоненту руку при следующей встрече в обществе, я не уверен, что кто-либо знал истинный масштаб его переживаний. Он был человеком бесстрастным, редко говорил о чувствах и во время речи надвигал шляпу поглубже на глаза, несомненно, для того, чтобы никто не видел выражения его лица и не мог сделать выводов. «Выступление было бы идеальным, закончись оно на полчаса раньше, – сказал Баррингтон Эрл, критикуя мистера Добени. – Но он скатился к слабым аргументам и упустил момент». Последовало голосование. За либералов было отдано 333 голоса против 314 за консерваторов, и таким образом первые получили большинство с разницей в девятнадцать голосов. Говорили, будто никогда еще столько людей не принимало участия в голосовании.

– Признаюсь, я разочарован, – молвил Баррингтон Эрл мистеру Ратлеру.

– Я думал, будет двадцать, – ответил тот. – Большего я не загадывал. Так и думал, что они притащат старину Моуди, но верил, что Ганнинг окажется им не по зубам.

– Я слышал, обоим обещали пэрство.

– Да, если нынешнее правительство останется у власти. Но они знают, что их дни сочтены.

– Они должны уйти, ведь против них большинство, – заметил Баррингтон Эрл.

– Конечно, должны. Лорд де Террьер сам об этом мечтает, но беднягу Добени жалко: он точь-в-точь как Тантал, который никак не может дотянуться до плода.

– Ну, ему-то время от времени кое-что достается, поэтому мне его ни капли не жаль. Он, конечно, неглуп и многого добился, но я всегда считал, что он не на своем месте. Полагаю, мы узнаем все в Брукс-клубе завтра к часу дня.

Финеас, хоть и лег спать только в пять утра (так долго длились восторженные разговоры депутатов-либералов после голосования), к девяти спустился к завтраку в доме миссис Банс. Один вопрос, весьма интересовавший хозяйку, необходимо было уладить немедленно, и Финеас обещал дать ответ сегодня утром. Его ждали несколько весьма обшарпанных комнат на третьем этаже в доме № 9 по Олд-сквер в Линкольнс-Инн, куда мистер Лоу рекомендовал ему перебраться со всем имуществом. Если бы наш герой вознамерился начать адвокатскую практику, ему потребовались бы контора и клерк, и перед тем как проститься с мистером Лоу в воскресенье вечером, он фактически согласился, чтобы тот помог оставить за ним указанные комнаты. «Останетесь вы в парламенте или нет, а вам нужно начинать работать, – настаивал мистер Лоу. – Но как вы начнете, если у вас не будет конторы?» Мистер Лоу надеялся, что ему удастся отлучить Финеаса от столь полюбившейся игрушки – палаты общин, что он сможет убедить молодого адвоката отказаться от этого безумия, если не в эту или следующую сессию, то, во всяком случае, до начала третьей. Опытный юрист отличался постоянством, и коли уж к кому-то привязывался, так взаправду. Он готов был побороться за Финеаса Финна, лишь бы не дать демону парламентаризма окончательно завладеть душой жертвы. Вот если водворить юношу в мрачные комнаты Линкольнс-Инн – это стало бы хорошим началом!

Но Финеас успел настолько проникнуться атмосферой политики, впитать слова и воззрения леди Лоры и Баррингтона Эрла, что мысль о существовании вне палаты общин теперь казалась ему невыносимой. Желание способствовать победе над консерваторами так глубоко пустило корни в его душе, что едва не настроило его против мистера Лоу. Финеас его побаивался и пока не решался встретиться лицом к лицу, однако необходимо было по крайней мере написать записку, а также увидеться с привратником в Линкольнс-Инн и сказать миссис Банс, что он пока намерен сохранить за собой комнаты в ее доме. Вот что содержала в себе записка к наставнику:

Грейт-Мальборо-стрит, май 186– г.

Дорогой Лоу,

я решил пока не занимать комнаты, о которых мы говорили, и сейчас направляюсь в Линкольнс-Инн, чтобы от них отказаться. Знаю, что вы станете обо мне думать, и меня печалит мысль об осуждении со стороны человека, чье мнение я так высоко ценю; но, хотя ваши аргументы необыкновенно убедительны, мне, полагаю, есть что на них ответить. В парламент меня привел счастливый случай; думаю, с моей стороны было бы малодушием отвергать его – ведь для меня это величайшая честь. Я питаю страсть к политике и почитаю законотворчество лучшим ремеслом, какое только можно вообразить. Будь у меня кто-то на попечении, я, верно, не имел бы права следовать своим наклонностям. Но я одинок и потому имею право попытаться. Если по прошествии одной или двух парламентских сессий я не сумею снискать успеха, то и тогда смогу вернуться на прежнюю стезю. Заверяю вас: так или иначе, я не намерен предаваться праздности.

Предвижу, как вы будете встревожены и раздосадованы моими словами – верно, мне не удастся убедить вас взглянуть на вещи с моей точки зрения, но поскольку я должен написать вам о своем решении, то не могу удержаться и от того, чтобы попытаться себя обелить, насколько смогу.

Преданный вам,

Финеас Финн

Мистер Лоу получил это послание у себя в конторе. Прочитав его, он лишь плотно сжал губы, вложил лист бумаги обратно в конверт и спрятал его в ящик стола по левую руку. После этого он продолжил свои занятия, как будто решение Финеаса ничего для него не значило. «Все решено, так не о чем и думать», – сказал он себе. Тем не менее весь день письмо не шло у него из головы, и мистер Лоу, хоть и не написал Финеасу ни слова, продолжал мысленно отвечать на каждый из приведенных доводов. «Великая честь! Какая может быть честь в том, что пришло, как он сам говорит, случайно? Ему не хватает ума понять: честь нужно заслужить и быть ее достойным. Да одно только то, что его выбрали от Лофшейна, доказывает, что у Лофшейна вовсе не должно быть права избирать в парламент депутатов! Нет никого на попечении! Что же он не печется об отце с матерью да о сестрах, ведь ему приходится жить на их деньги, пока он не зарабатывает себе на хлеб? А он никогда не заработает, так и будет есть чужой». К концу дня мистер Лоу успел рассердиться не на шутку и поклялся себе, что больше ему с Финеасом Финном говорить не о чем. Тем не менее он быстро обнаружил, что строит планы, как вызовет на бой и победит того самого демона парламентаризма, который обрел такую власть над его учеником. Лишь через три дня мистер Лоу сообщил жене, что Финн решил не снимать комнаты в Линкольнс-Инн.

– Ни словом больше с ним не перемолвлюсь! – воскликнула разгневанная миссис Лоу.

– Мне теперь тоже нечего ему сказать.

– Ни теперь, ни после, – с огромной убежденностью заявила супруга. – Он тебя обманул.

– Нет, – сказал мистер Лоу, который, будучи человеком основательным и вдумчивым, всегда оставался справедливым, – он меня не обманывал. Он всегда был искренен и искренне же менял свое мнение. Но он слаб и слеп и летит, как мотылек, на пламя. А мотылька всегда жаль – и хочется помочь ему сохранить хоть обрывки крыльев.

Финеас же, написав письмо мистеру Лоу, отправился в Линкольнс-Инн, минуя известные своим угрюмым видом улицы Сохо, Сент-Джайлс и Лонг-Акр. Он знал здесь каждый угол, проходя последние три года почти ежедневно одним и тем же путем. Этот маршрут он любил, хотя легко мог пойти другой дорогой, почти не делая крюк, через фешенебельные Оксфорд-стрит и Холборн, но ему нравилось, идя напрямую, кратчайшим путем, осознавать себя деловым человеком, и он часто повторял себе, что иные вещи, неприветливые и мрачные на вид, могут быть в действительности не так уж плохи. Здание Линкольнс-Инн было мрачным, а тамошние суды – пожалуй, самыми суровыми из всех. Три комнаты мистера Лоу на Олд-сквер, бурые от переплетов громоздившихся повсюду юридических книг и пыльных документов, обставленные мебелью, которая была бурой всегда и еще побурела с годами, представлялись юному ученику унылейшим из всех известных ему помещений. Впрочем, и само изучение юриспруденции едва ли можно назвать захватывающим занятием – по крайней мере, пока разум недостаточно созрел, чтобы видеть красоту в его конечной цели. Финеас за три года рассуждений об этих предметах научился верить, что уродливое снаружи может быть прекрасным внутри, и потому предпочитал идти через улицы бедные и неприглядные – Поланд-стрит и площадь Сохо, а оттуда – по Севен-Дайалс и Лонг-Акр. Такой моцион вполне соответствовал его утренним занятиям, и он наслаждался тем, как они подходят друг к другу. Но теперь он успел привыкнуть к яркому свету фонарей в роскошном Вестминстерском дворце и его окрестностях и обнаружил, что пейзажи Сент-Джайлса действуют на него плохо. Идти по Пэлл-Мэлл и через парк до Парламент-стрит или до казначейства была куда веселее, а новые правительственные здания на Даунинг-стрит, уже наполовину построенные, теперь интересовали его куда больше, чем будущий Королевский суд, который предлагалось расположить вблизи Линкольнс-Инн. Направляясь к домику привратника под высокими воротами, он сказал себе, что рад спасению – по крайней мере на время – от здешней тоскливой и безрадостной жизни. Насколько было бы приятнее сидеть в своем кабинете в казначействе, а не в этом древнем учреждении! В конце концов, если уж говорить о вопросах денежных, должность в казначействе вполне могла принести доход больше – и быстрее, – чем работа адвоката. А кроме того, такая должность, как и место в парламенте, не входила в противоречие с присутствием в его жизни леди Лоры, в то время как с конторой в Линкольнс-Инн на Олд-сквер ее особа была несовместима.

Тем не менее, когда старик-привратник как будто обрадовался, что Финеас отказывается от комнат, тот невольно почувствовал укол сожаления.

– Тогда их сможет снять мистер Грин, – сказал привратник. – Ох он и обрадуется. Уж и не знаю, на что будут готовы джентльмены ради здешних комнат, если так пойдет и дальше.

Финеас готов был уступить неведомому мистеру Грину без колебаний, но тем не менее был несколько опечален, отказываясь от блага, которое и привратник, и мистер Грин почитали столь желанным. Однако он уже написал письмо мистеру Лоу, дал обещание Баррингтону Эрлу и был обязан леди Лоре Стэндиш и потому, выйдя через старые ворота на Чансери-лейн, решил, что в ближайший год и носа не покажет в Линкольнс-Инн. В часы досуга – которые оставит ему занятие политикой – он станет читать книги по юриспруденции, но в стены адвокатской палаты не войдет все двенадцать месяцев, что бы ни говорили такие признанные авторитеты в области права, как мистер и миссис Лоу.

Прежде чем уйти из дома после завтрака, он сказал миссис Банс, что пока намерен остаться под ее крышей. Она была очень рада – не только потому, что жилье на Грейт-Мальборо-стрит снимают не так охотно, как комнаты в Линкольнс-Инн, но и потому, что считала для себя большой честью иметь среди жильцов члена парламента. На Оксфорд-стрит парламентарии встречаются не так часто, как в окрестностях Пэлл-Мэлл и площади Сент-Джеймс. Однако вернувшийся к ужину мистер Банс не разделил, как можно было ожидать, воодушевления жены. Он работал переписчиком в мастерской на Кэри-стрит и потому твердо верил в юриспруденцию как профессию достойную, чего нельзя было сказать о палате общин.

– Выходит, адвокатуру он бросил? – спросил мистер Банс у жены.

– Пока что да, бросил совсем, – ответила та.

– Значит, и клерк ему не понадобится?

– Разве только для работы в парламенте.

– Там клерки не надобны, а что еще хуже, там и денег не платят. Скажу вот что, Джейн: смотри в оба, а то скоро этому хлыщу станет нечем платить.

– Но он член парламента, Джейкоб!

– Говорю тебе, им жалованья не полагается. Много там в парламенте разных, которые за обед заплатить не могут. А ежели кто поверит им на слово, так поди потом вытряси из них что-нибудь, как из простого человека!

– Уж не думаю, что наш мистер Финеас из таких, Джейкоб.

– Экой вздор, Джейн! Так вот вас, слабый пол, вокруг пальца-то и обводят! «Наш мистер Финеас», поди-ка ж! С чего бы это наш мистер Финеас лучше остальных?

– С нами он всегда вел себя порядочно.

– А помнишь, как он не мог заплатить за комнаты добрых девять месяцев, пока его папаша наконец не расщедрился? Не знаю, что тут такого порядочного. Мне тогда пришлось куда как несладко.

– Душа у него прямая, Джейкоб.

– Что мне до его души, если у него не будет денег? И как он думает жить, просиживая штаны в парламенте, когда отказался от работы? Нам он уже задолжал.

– Он заплатил сегодня утром за два месяца и больше ни гроша не должен.

– Тем лучше для нас. Я еще потолкую с мистером Лоу да послушаю, что он на все это скажет. Что до меня, я о членах парламента и вполовину так хорошо не думаю, как некоторые. Они горазды обещать, пока их не выберут, а после того и один из двадцати обещаний не держат.

Мистер Банс работал в переписной мастерской и проводил по десять часов в день на Кэри-стрит с пером в руках, а после этого нередко еще два-три часа дома за тем же занятием. Человек весьма трудолюбивый, он вполне преуспел в жизни: дом его был уютен, а жена и восемь детей никогда не ходили голодными и раздетыми, тем не менее счастлив он не был, считая, что ему недостает прав политических – или, правильнее сказать, политических и общественных. Он не имел права голоса, потому что не был съемщиком дома на Грейт-Мальборо-стрит. Съемщиком был портной, державший там магазин, в то время как мистер Банс занимал всю остальную часть здания и являлся, таким образом, всего лишь жильцом, которому права голоса не полагалось. У него имелись некоторые идеи, которые он сам признавал весьма сырыми, относительно оплаты его труда: цену за лист, независимо от того, каким образом или насколько хорошо работа исполнена и без учета мнения переписчика, он не считал справедливым вознаграждением. Мистер Банс уже давно вступил в профессиональный союз и в течение двух лет платил взносы в размере одного шиллинга в неделю. Ему хотелось бороться с вышестоящими и противостоять работодателям – не потому, что он лично имел что-то против господ Фулскапа, Марджина и Веллума, которые всегда ценили его как полезного работника, но потому, что такое противостояние казалось ему проявлением мужества и борьбой за правое дело. «Если мы, рабочее движение, не хотим, чтобы нас уничтожили, – говорил Банс жене, – так нам нужно шевелиться. Или мы – или они».

Миссис Банс была женщиной по-матерински добродушной; мужа она любила, но политику терпеть не могла. Как он ненавидел вышестоящих за то лишь, что те были вышестоящими, так она по той же причине испытывала к ним почтение. На людей беднее себя она смотрела свысока и считала обоснованным поводом для похвальбы то, что ее дети на обед всегда едят мясо. Она и правда заботилась о том, чтобы оно было на столе, пусть даже в самом малом количестве, так что и повод для гордости находился неизменно. Раз или два ей случалось переживать по-настоящему тяжелые времена – например, когда заболел ее муж, да и, скажем по правде, в тот раз, когда Финеас не платил по счетам, особенно в последние три месяца. Но она встречала невзгоды храбро и могла положа руку на сердце поклясться, что и тогда ее дети без мяса не оставались, хотя сама она, случалось, обходилась без него по нескольку дней кряду. В такие моменты она была сверх обыкновенного любезна с мистером Марджином и особенно учтива со старой леди, квартировавшей в гостиной на втором этаже (Финеас жил двумя пролетами выше). В оправдание своего подобострастия она говорила, что неизвестно, когда ей может понадобиться помощь. Супруг ее, однако, в чрезвычайных обстоятельствах становился воинствен и заявлял, что рабочее движение идет к своей погибели и что необходимо немедленно предпринять самые решительные меры. Шиллинг, который Банс еженедельно платил профессиональному союзу, его жена считала потраченным впустую – совершенно так же, как если бы муж каждый раз выбрасывал его в Темзу. Об этом она повторяла ему снова и снова, самым жалостным образом напоминая о восьмерых детях, которым нужно мясо. Из раза в раз муж пытался объяснить ей, что другого способа защитить трудового человека не существует; но выходило до того отчаянно и неубедительно, что она привыкла считать еженедельный шиллинг проявлением безумия со стороны человека, в остальном здравомыслящего.

Как всякая женщина, миссис Банс питала инстинктивную склонность к видным мужчинам – и весьма привязалась к Финеасу Финну, потому что он был хорош собой. Теперь, когда он стал депутатом парламента, она им очень гордилась. Она слышала от мужа (который говорил об этом с большим негодованием), что в парламенте заседают сыновья герцогов и графов, и ей нравилось думать, что пригожий юноша, с которым она перекидывалась словом почти каждый день, пребывает в обществе молодых аристократов. Даже когда Финеас и правда доставил ей неприятности, задолжав тридцать или сорок фунтов, она так и не смогла рассердиться на него всерьез: ведь он был красив и ужинал с лордами. К тому же в итоге весь долг был выплачен разом, а значит, права оказалась она, а вовсе не муж, который желал быть куда суровее с их аристократичным должником.

– Уж не знаю, надо ли за него держаться, – сказал Банс, обсуждая с женой возможный отъезд жильца.

– Сдается мне, Джейкоб, ты совсем не ценишь общество уважаемых людей, – возразила та.

– По мне, уважаемые люди – это те, кто зарабатывает себе на хлеб. А мистеру Финну, насколько я могу судить, до этого еще очень далеко.

Финеас зашел к себе на квартиру, прежде чем отправиться в клуб, и подтвердил миссис Банс, что его решение относительно комнат в ее доме вполне твердо.

– Если вы согласны, то я, полагаю, останусь здесь на всю первую сессию.

– Конечно, для нас это честь, мистер Финн. Хоть, быть может, для члена парламента наш дом и не подходит…

– Прекрасно подходит.

– Очень любезно с вашей стороны, мистер Финн, и мы уж постараемся, чтобы вам здесь было хорошо. Осмелюсь сказать, мы люди добропорядочные, хоть мой Банс и бывает грубоват…

– Только не со мной, миссис Банс.

– Но это правда, он грубоват… да и не семи пядей во лбу. Подумать только, ни за что, просто так отдавать по шиллингу в неделю этому проклятому Союзу! И все же душа у него добрая, вот что я вам скажу: никогда я не видела человека, который столько работал бы ради жены и детей. Но как начнет болтать о политике…

– Мне нравится, когда мужчины говорят о политике, миссис Банс.

– Для джентльмена в парламенте оно, может, и хорошо, но не сойти мне с этого места, если я могу уразуметь, какая польза от этого переписчику. Он когда заводит свою песню о том, что трудовому человеку никакой жизни нет, я всегда его спрашиваю: неужто не получил в прошлую субботу жалованье, как полагается? Ей-богу, мистер Финн, скажу вам как на духу: когда простой работник начинает рассуждать о политике да вступает в профессиональный союз, жене с ним разговаривать – все равно что с верстовым столбом.

Простившись с хозяйкой, Финеас отправился в Реформ-клуб, чтобы присоединиться к тамошнему оживлению. Разбившись по небольшим компаниям, все на разные лады высказывали пророчества, что случится дальше. Лорд де Террьер, несомненно, уходит. Но придет ли ему на смену мистер Майлдмэй? Глава вигов завтра утром поедет в Виндзорский замок на аудиенцию к королеве – это было очевидно, но считалось весьма вероятным, что он, сославшись на возраст, откажется браться за формирование нового правительства.

– И что тогда? – спросил Финеас своего друга Фицгиббона.

– Тогда на выбор будет целых три кандидатуры. Герцог Сент-Банги – самый некомпетентный человек в Англии, Монк – самый неподходящий и Грешем – самый непопулярный. Не могу представить худшего премьер-министра, чем любой из этих троих, но других в стране нет.

– И кого из них назовет Майлдмэй?

– Всех троих – одного за другим, чтобы всем стало ясно, как плохи наши дела, – так описал грядущий кризис мистер Фицгиббон, из чего можно понять, что он был не чужд поэтическим преувеличениям.