Читать книгу Обручник. Книга третья. Изгой - Евгений Кулькин - Страница 25

Над распятием этого письма Сталин просидел не менее двух часов.

Было оно до ужаса простым и до безумия непонятным.

Причем непонятным ни умом, ни душой, что ли.

Суть же письма состояла в следующем.

Некая Марфа Сунгина просила оправдать убийцу ее двоих детей.

Причем не просто просила, а молила.

А в конце даже поугрожала.

– Если вы этого не сделаете, я порешу и остальных своих шестерых деток, дабы они не жили бы меченными проклятьями.

А случилось в таежном селе Прилуцкое нижеследующее.

Два сына Марфы Иван и Демьян пошли на охоту.

Побродили, поколесили, почти ничего не убили. Кроме какой-то мелкой дичины.

И уже было совсем домой засобирались.

Да навстречу им бричка на дорогу выехала.

И не простая, а вином и водкой таренная.

– Возьми глухаря за чекушку, – предложили братья вознице – хиленькому незнакомому пареньку.

Тот говорит, как, мол, казенному товару на частный товар мен учинить. Давайте, мол, деньги и….

Купили братья поллитровку.

А парень дальше поехал.

«И еще в видках был, – пишет Марфа, – как с колеса у него сперва обод сошел, а потом и само оно вдрызг развалилось».

Словом, позвал паренек братовьев, чтобы помогли.

И плату им определил: по бутылке на нос.

«Ну кое-как, – продолжила Марфа, – сгондобили они колесо, а самих-то уже в карусель кинуло.

«Ты что же, паскудник, – говорит Иван, – спаивать советский народ собрался?!»

И ну бутылки о землю хряпь.

А Демьян – пуще того – мордой стал парня об землю кудолчить.

А тут я, огребалася сплошь, случаем».

«Наверно, грибами увешанная», – подумал Сталин.

Крикнула мать на своих детей, а они еще больше вызверились.

«А Демьян перебил ему хребет, – продолжала мать, – свой грешняк в рот тому парнишонку сует.

Словом, вырвался парень из рук своих истязателей, схватил ружье Ивана, что под ногами валялось, и порешил обоих.

На суду моих деток вся деревня жалела.

Ну и я, конечно, из слез не выходила.

А в душе…»

Тут что-то длинное было жирно зачеркнуто.

«Может, я не то что-то баю или толкую, – продолжила Марфа, – но на тот час на дороге, окромя нас четверых, никого больше и в видках не было. А тут вдруг – семь свидетелей. Причем все из соседней деревни, – то есть из той, куда парнишонок вез водку.

И один из них прямо Демьянскими словами сказал, что он спаивает всех, чтобы хуже работали, а из его шинка не вылазили.

Короче, суд отверг всякую самооборону.

Пришел к выводу, что возница был пьян и на этой почве и пострелял ни в чем не повинных граждан Страны Советов».

Сперва Марфа не поняла, что такое «вышка», к чему приговорили парнишонка, а когда узнала, что это не что иное, как расстрел, кинулась в суд.

Там долго не понимали, чего ей, собственно, надо.

А когда до них дошло – долго хохотали.

«Гоготали», – как пишет она.

Пошла она в прокуратуру.

И там дали ей какую-то бумажку.

Оказалось, это было направление к нервно-психическому врачу.

Тот, осмотрев ее, сказал:

– Это на почве стресса. Синдром… – и назвали какую-то иностранную фамилию.

Доктор выписал пилюли и велел через две недели прийти.

– Так его же за это время расхлопают, – сказала она.

– У нас, – поназидал врач, – не хлопают, а приводят приговор в исполнение.

Согласно постановления суда.

Вот тогда-то мать и написала Сталину.

И письмо, кстати, сама привезла.

«Мне жалко своих детей, – пишет Марфа. – Но каково мне знать, что расстреляют человека, который оборонялся.

Ежели бы они глумь не проявили, он бы их не тронул.

Кстати, свидетели – это выпивохи из соседней деревни, которые позадолжали виночерпию, пия в долг.

Оттого-то они и хотели, чтобы его изничтожили».

Концовка письма была такой:

«У меня еще шестеро.

И теперь на них ляжет грех, которым обложит Господь наш род.

А, живя, парнишонок оттянет на себя часть грехов, уготованных нам.

А так – будет смеяться над нашими бедами из рая».

Вот потому-то она и грозит взять все грехи на одну себя.

«По совести, – заключила мать, – все должны ответить за себя.

Иван и Демьян ушли в вечную трезвость.

А мы – на пожизненную муку.

На то, что зачастую никем до конца не понимается и потому не подлежит прощению.

Дорогой товарищ Сталин!

Не дайте мне дойти до душегубства!»

Сталин выкурил не меньше трех, а то, может, и все четыре трубки, пока рука не потянулась к телефонной трубке.

Окончив говорить, конечно же о пересмотре дела, Сталин вдруг спросил самого себя:

– А смог бы я поступить так, как она?

И замер, ожидая ответа.

Но его не было.