Читать книгу Обручник. Книга третья. Изгой - Евгений Кулькин - Страница 36

Ленин не любил работу над ошибками.

И не потому, что считал себя непогрешимым, а оттого, что они затормозили бы процесс создания «наследия».

Вот что беспокоило его в первую очередь.

Потому, когда «военный коммунизм» завел страну в тупик, он очень легко поддался на новое искушение, имя которому НЭП.

Троцкий все это понимал более других.

Но понимать мало.

Надо занять свою нишу в том глобальном процессе, который внезапно, как утлый кораблик в шторм, стал крениться то в одну, то в другую сторону.

Ну с крестьянами все было понятно.

Они во все времена учиняли невозможные бунты и непослушания.

А вот рабочие?

Почему началось, сперва брожение, а потом и волнение среди пролетариата?

И Троцкий лихорадочно сообразил: кого же подставить под удар, чтобы посмотреть, что из этого выйдет?

Своих не то что было жалко. Они попросту могли разоблачить его раньше, чем он сочинит какую-либо каверзу.

Оставался один «въедливый грузин».

Правда, некоторые говорили, что он вроде осетин.

Или – того неправдоподобней – наполовину русский.

Но это домысел и не более того.

А вообще он – грузин.

Троцкий не любил Сталина каким-то особым, к другим неприменимым способом.

Так, наверно, не любят ясную безоблачную погоду, предпочитая ей ветер и дождь.

Когда с февраля двадцать первого на Политбюро Ленин предложил продразверстку заменить налогом, все почему-то посмотрели на Сталина.

Ибо коллективно подумали, что именно ему будет поручено ковыряться в ранах, которые уже посыпали солью.

Сталин же в ту пору буркнул:

– Ну что, идем по пути, начертанном нашими противниками?

Тогда далеко не все вникли в суть этих слов.

А Троцкий – тут как тут.

Готов влезть в полемику, что двадцатый год был чуть раньше двадцать первого. А именно год назад эсеры и меньшевики предлагали поменять продразверстку на налог.

Череда же размышлений повела нынче, то есть в двадцать шестом, Троцкого дальше. Вернее, ближе. К тому, конечно, что сейчас существует как данность.

Но тут – для равновесия – был придуман еще один ход: промышленность сделали хозрасчетной.

И тогда руководители предприятий заметались.

Так – почти безболезненно – был привит продналог.

Челночит тут Троцкий, туда-сюда мечется.

Поскольку ко всему этому прямого отношения не имеет.

Сталин вроде бы тоже.

Но ему больше достается бумажный суррогат.

Это его – всякий раз – он приводит в божеский вид.

И при этом физиономия у него постной была.

Особенно после тех послаблений, когда всяк себе хозяин становится.

– А как же коллективизм? – вопрошал он.

Но ответом ему были новые уступки и послабления.

Троцкий не был из тех, кто много знал и еще больше предвидел.

Он жил по ситуации.

Когда еще кипела Гражданская, корчить из себя полководца, куда бы что ни шло.

А вот наступил пусть и относительный, но мир. Что дальше?

Когда о бароне Золоде речь зашла, о том самом, что понимал дело в льняной промышленности, руководители от рабочих на дыбки стали, а он сказал:

– Лояльным к Советской власти может быть каждый.

Так сошел за широкого, глобально мыслящего человека.

А что еще?

Ведь на дворе-то двадцать шестой.

Уже два года как нет Ленина.

И давно, кажется, неимоверно много, стоит у руля Сталин.

Вернее, чаще он сидит.

И дымит свой трубкой.

И отравляет ему жизнь.

В основном тем, что есть.

Почему-то Троцкому кажется, что священник с незаконченным высшим образованием ниже того, кто едва одолел реальное училище.

Главное в другом.

Троцкий просто органически не может воспринимать Сталина.

Когда жив был Ленин, Троцкий не просто чувствовал себя в относительной безопасности. Она была безусловной.

Сохраниться бы ей таковой и после кончины Ильича.

Да Троцкому неймется.

Сколотил он и возглавил оппозицию Сталину.

Беседуя как-то с одним из рабочих, Троцкий спросил того, за что ему нравится Сталин?

– Он – понятный, – ответил рабочий.

– В каком смысле?

– Больше молчит.

Это было для Троцкого открытием.

Он считал, что красноречие – ключ к самым дремучим людским душам.

И потому в этом поднаторел.

Но сейчас кожей, или чем-то там еще, он чувствует, что его ожидает выдворение.

В лучшем, конечно, случае.

Точно такое, которое пережила при Ленине интеллигенция.

Вышвырнул ее Ильич в Европу, а то куда и далее.

И Троцкий как-то об этом такие стихотворные строки вычитал:

Кое-кто, поутратив гордость, просит дать возможность вернуться.

Просят этого урода.

Недоноска.

Но он, если уедет, до этого никогда не опустится.

А вот книгу и о Сталине, и обо всем, что его окружало, напишет.

Беспристрастную, как рецепт на выдачу пургена.

Сейчас ему нет возможности все рассказать.

Да и некому. А там…

Он даже подбирает себе место коротанья.

Пока по карте.

А там – видать будет.