Читать книгу Обручник. Книга третья. Изгой - Евгений Кулькин - Страница 35

Порой ему не хватало недоумения, и он кричал, как шакал, которому только что перебили ноги.

Сталин не понимал, что они в конечном счете хотят.

К чему стремятся.

К власти?

Так она у них есть.

К безусловному руководству партией?

Так он им предлагал генсекство.

Он пытался с ними говорить.

Подолгу и подробно.

Делал какие-то, несвойственные ему шаги.

Бесполезно.

Они объявляли, что являются оппозиционерами ко всему существующему.

В конце апреля он решил действовать.

– Сколько можно! – воскликнул, кляня про себя все то, что творят оппозиционеры.

И стал составлять письмо членам ЦК о фракционстве Зиновьева.

Наступил период злокачественной непримиримости.

Сталин пытался хоть как-то срезать те углы, которые постоянно делала острыми оппозиция.

Когда говорил отдельно с Троцким, то видел одни его бегающие глаза, что не могли закрепиться хоть на чем-нибудь, чтобы мысль обрела сперва четкость, а потом и твердость.

Лев Давыдович явно был не готов к диалогу.

Хотя и на полную катушку включал свой демагогический лексикон.

– Социализм в одной стране невозможен по определению.

– По какому? – недоумевал Сталин.

Вместо ответа Троцкий кидался цитировать то Маркса, то Ленина, то самого себя.

Зиновьев никаких доводов не приводил.

Он просто слушал, что ему говорил Сталин. Какое-то время даже делал вид, что с чем-то согласен.

Потом произносил надменное:

– Ваши аргументы слабее, чем я думал.

Каменев намекал на отношения, которые когда-то перешагивали сферу, похожую на дружбу.

Но упирался, как Сталин однажды сказал, лбом в ворота, которые сам же перед собой возводил.

Аббревиатурно троица Троцкий – Зиновьев – Каменев звучала ТЗК и составляла ядро оппозиции.

Была еще относительная мелочь – это Радек, Серебряков, Пятаков, Антонов-Овсиенко, Муралов, Шляпников, ну и другие, больше изображающие единомышленников, чем являющимися таковыми.

Всякий раз, беседуя с ними в отдельности и, словно по-шакальи оскуливая тщету, Сталин, воспроизведя в памяти их прошлое, не мог найти и грана того, что намекало бы на непримиримость в будущем.

Взять того же Радека, по-прошлому Обельсона Кару Бернгардовича.

Ну, казалось, нормальный еврей.

Деятель международного социал-демократического движения.

Звучит?

Даже очень.

Исколесил – опять же в интересах будущей революции в России – чуть ли не всю Европу.

И вот уперся лбом в те же ворота, которые пометили своей разноцветной мочой Троцкий, Зиновьев и Каменев.

У первого она была кровавой, ибо организм до конца так и не переварил рассказачивания.

У второго – желтой.

Как все, что приготовилось к тлению.

А у третьего – бесцветной.

Но со зловещим запахом.

И вот Радек вдыхал их испражнения.

Кто там дальше по списку обреченных?

Антонов-Овсиенко.

Когда-то звался «Штык», за прямолинейность в действиях.

Прославился тем, что во время Октябрьского переворота руководил захватом Зимнего дворца.

По биографии – более чем приличник.

Зачем он уперся в те самые «Пестрые ворота», ни в вольных беседах, ни в принужденных, коими являются допросы, он так и не смог определить себя.

Вот такой он!

С одной стороны – Антонов.

С другой – Овсиенко.

А – с третьей – фальшивая пуля в обойме ТЗК.

А ведь мог бы…

Сталину было невмоготу видеть тех, кто предает все то, ради чего умирали беззаветные рыцари революции, даже не помышлявшие, что когда-то те, на кого они уповали, из единомышленников превратятся в разномысльцев, а потом и в откровенных врагов.

Не подозревали те, в ком кипела идея всемирного братства, что существует некий для всех одинаково опасный господин, имя которому Эгос.

Он не имеет национальности.

Не подвержен никакому вероисповеданию.

И существующий, как второе «я», почти в каждом, пытается ядом ничем не обоснованных теорий и безобидных на первый взгляд амбиций отравить все святое.

Сталин знает, что это такое, и потому вывел этого «господина» за скобки своей личности.

Вогнал его в ту систему, которую создавал.

Пусть он там попробует свои силы.

А заодно и обретет совершенно новое понятие.

Из дежурных определений можно назвать его Патриотизмом.

Так же, как обыкновенную, почти не имеющую постоянного места жительства любовь, возвели в ранг высоких достоинств определив, как Любовь К Родине.

(Все с большой буквы!)

Кто-то сказал Сталину, что по Восточному календарю каждый год обозначает повадки и нрав какого-то животного.

Так вот революционные грезы надо тоже подвести под подобное обозначение – семнадцатый – год Леопарда, напавшего на жертву из засады.

Восемнадцатый – год Волка, рыскающего в поисках новой жертвы.

Этот волк загрыз всю царскую семью, с прибавкой многих тех, кто попался ему на зубы.

Девятнадцатый – год Гиены.

Пожирала она то, что притягивало запахом тления и разложения.

Двадцатый год был годом Шакала.

Шла мелкая зачистка всего, что – вразброс – еще валялось на земле в виде обретшей массовость безысходности.

Двадцать…

Хотя хватит, наверно, дальше аналагизировать по этому поводу.

Короче, двадцать шестой должен был стать годом Медведя.

Он чуть было до спячки себя не довел.

Но тут – троцкизм.

И – пошло поехало.

Так этот год стал Медведем-шатуном.