Читать книгу Обручник. Книга третья. Изгой - Евгений Кулькин - Страница 42

Апрель дотлевал еще кое-где сохранившейся прошлогодней листвою, ночные прихолоды сменились почти летней дневной жарой, и зелень, уже сугубо нынешняя, откровенно и настойчиво дерзала, как на земле, так и на деревьях.

А в душной прокуренной комнате, где на окне, едва ожившая, пыталась обрести свободу перезимовавшая муха, голоса, перебивая друг друга, пытались вогнать себя хоть в какую-то обойму логики.

– Как можно?.. – вопрошал Зиновьев, всякий раз не уводя речь дальше этого знака препинания, может, подчеркивающего собственную сутулость, усугубленную межреберной невралгией, или его повергало в это та непостижимая уму затеянность Сталина, что сейчас не сходит с хоть сколько-то способных на поперечное слово уст.

Каменев изобразив из себя мыслителя, молчал.

А может, он мыслителем и был, ибо в его руках толстенился том, на котором было написано «Афоризмы на каждый день».

И это был его новый бзык – попробовать проводить день по выбранному с утра афоризму.

Сегодня он живет под властью такой мудрости: «Слово, сказанное невпопад, это камень, брошенный в собственный огород».

Потому он так неразговорчив.

Хотя ему есть что сказать.

И главное, – как.

Но нынче пусть резвятся другие.

– Наш народ всеяден, как свинья, – начал Троцкий. – Что ему ни кинь в его бездонное корыто, – слопает.

Зиновьев перевел то, что, собственно, хочет сказать вождь многословия Лев Давыдович.

– Да, социализм в одной стране строить так же нелепо, как, скажем, на дубу выращивать антоновские яблоки и не гнушаться получать урожай желудей.

– Чего это вы там мою фамилию склоняете?

К говорившим (и отчасти молчащим) подошел Антонов-Овсиенко.

– А вы знаете, – подхватил Пятаков, – можно изобрести подпольное фирменное блюдо – овсянка с антоновскими яблоками.

– И чтобы она стоила не дороже пятака, – вступил в зубоскальство и Серебряков.

– Пятак серебром!

Последний, кто поучаствовал в этом параде остроумия, был Муралов.

А Шляпников, не сказать что укорил, – разбавил общую умность намеком на что-то более радикальное:

– Я бы снял перед вами свой фамильный головной убор, если кто-нибудь мне напомнит, зачем мы сюда собрались?

И Радек подтвердил.

– Что радости в том, что острим?

– Ну вот, расслабились, – подхватил Троцкий, – и хватит!

Он обвел всех заряженным на торжество взором.

– Ведь политику-то в стране, по-большому счету определяем мы.

– А по-малому, он?

Этот вопрос ехидновато задал Зиновьев.

Неведомо почему, но с его лица не сходила мефистофелевская улыбка, почему-то отравляющая молчание Каменеву.

И он, наверно, что-то сказал.

Но в это время заговорил Радек:

– Надо честно и справедливо оценить то, что творит Сталин.

Антонов-Овсиенко, как человек, знающий вкус атак, понес какую-то несуразицу.

На что Радек изрек:

– По существу правильно. А по сути должно определить какую-то арифметическую четкость.

Каменев дернулся и стал листать лежащий на коленях том.

Но тут выхватился Троцкий.

– А что долго говорить? На наших глазах состоялось предательство революции!

Каменев перестал шелестеть страницами.

– И это сделали, – подхватил Радек, – гнусные бюрократы, которые при любой власти, как книжные черви, находят что есть.

Каменев – руками, – кажется, пытался защитить том мудрых мыслей от тех самых непоборимых говорильцев.

– Как можно, – глухо заговорил Шляпников, – еще на такой свежей боли, постигшей нас всех, рушить заветы Ильича? Менять курс, который он выработал на долгие годы.

Ему никто не отвечал.

Потом все время молчавший Серебряков предложил:

– Разрешите вам кое-что прочитать?

И он выудил из пазухного кармана тоненькую тетрадочку.

На ней было написано «Стихи на каждый день».

Каменев чуть не выпрыгнул из брюк от такого плагиаторства.

Но так ничего и не сказал.

А Серебряков – тягуче, более ведя к распеву, чем к читке, начал:

– Недостаток этого стихотворения, – начал Троцкий, – в том, что оно непомерно длинное.

– И нудное, – подвторил ему Зиновьев.

– Да и мрачное какое-то, – подал голос Антонов-Овсиенко. – Так и хочется спросить: «За что воевали?»

И вновь заговорил Пятаков:

– Давайте вернемся к тому, с чего начали.

Ему никто не возражал.

– Во-первых, как мы назовемся? – Это опять он.

– «Объединенной оппозицией!» – быстро сказал Троцкий.

– Со статусом?

Это подал голос, так и хотелось сказать Каменеву, «Мурло Муралов».

Но он все еще молчал.

И опять же Троцкий ответил:

– Наша организация должна быть интернациональной, ибо борьба предстоит серьезной. Мы – последние ленинцы, которые не изменили присяге своей совести.

При этих словах все, не сговариваясь, поднялись.

И Каменев тоже, кажется, помимо своей воли выдал афоризм:

– «Вспять можно повернуть все что угодно, только не жизнь. Потому, когда отступаешь, не забудь помянуть тех, кто, дабы не быть тебе подобными, предпочли смерть».

Все недоуменно смотрели на Каменева.

И, видимо, только теперь поняв, что читает явно не то, он сказал, что думал и чувствовал.

– Я – за!