Читать книгу Полуостров Робинзона - Ирина Васюченко - Страница 20

***

И вот оно – сегодня. Пять лет спустя. Июль. Зной. Герани обвисли на узеньких подоконничках. От них никакой тени. Весь кислород высосали. По краям листьев багровые обводы… или мне мерещится…

– Не пущу! – баба Матрена своим тучным телом загораживает дверь. – После всего, что ты сделала мне…

– Матрена Тихоновна, – с мольбой перебиваю я, – о чем вы? Я вам никогда ничего…

– Даже не говори! – голос бабы Матрены возвышается до грозного вдохновения. – Может, мы и простые люди! Но мы понимаем! Чувствуем! Мы все-е чувствуем!

Я затравленно озираюсь. Есть другая дверь, можно бы… Не выйдет. Там Алкаш. В смысле пес. Знакомый, в общем-то, и не такой уж большой, но зубастый, как акула, и коварный, как ЦРУ.

– Чтобы я за полведра картошки?! После всего?!

– При чем здесь это? Я случайно… подумала, маленький гостинец…

– Молчи! Ничего не хочу слышать! Забирай! Не выпущу!

Во мне таятся, наверное, зачатки клаустрофобии. Я задыхаюсь в тесной, прожаренной солнцем прихожей. Еще немного, и я уступлю. Но нельзя уступать, нельзя…

– Баба Матрена, приоткройте дверь хоть немножко. Мне нехорошо. Подышать…

– Шура, ты хитрая! Но я тебя хитрей! Забирай, вот весь мой сказ! От кого другого, но от тебя, Шура!!

Вопреки очевидности я не попала в заложницы и меня не пытают. Происходящее – не что иное как коммерческая операция по-кузякински. Вчера у нас кончилась картошка, и я спросила у Степаниды, нашей «придворной молочницы», не продаст ли она мне полведерка.

– У меня нет, ты к Матрене сходи. Она недорого берет, рублей в двадцать тебе станет. Мы с ей давеча как раз по телефону говорили про картоху. Ноги болят, так мы, чем друг к дружке ходить, теперь все больше по телефону…

Телефоны в Кузякине – нововведение последних лет. Нам это благо не по карману, с дачников за него дерут втридорога, а местным оно достается по дешевке, хотя доступно все же далеко не каждому. Зато с каким сосредоточенным видом старики подносят к уху трубку, как деловито и важно набирают номер! При одном упоминании о телефоне они приосаниваются, ощущая свою значительность. Это так приятно, что владельцы телефона не упускают случая вспомнить о нем лишний раз.

С торговлей все обстоит наоборот. В понимании здешних жителей, особенно старшего поколения, воспитанного колхозом, она хуже воровства. Занимаются ею теперь практически все, но лишь немногих при этом не гложет ощущение собственной порочности. Разговор о торговле столь же неаппетитен, сколь сладка беседа о телефоне. Выставить на обочину шоссе стул с образчиками своего товара – грудой огурцов, пучком моркови, несколькими картофелинами или банкой, замазанной белой краской, символизирующей молоко, – это куда ни шло. Хотя всякий торгующий, само собой, жулик, торговать с проезжающими, а значит, обирать их грех невелик. Чужаков незачем жалеть. Иное дело свои, местные: с них не запросишь настоящей цены – люди ж узнают, осудят, – но, с другой стороны, кому охота отдавать задаром то, за что можно выручить деньги? Поэтому на вопрос соседа (да и сосед подобный вопрос если задает, то с коварной подначкой): «Нюр, а мне не продашь ведро огурцов?» принято отвечать: «Ты бы с утра зашел, а теперь уж все раскупили, себе только осталось да племяннице, она завтра из города обещалась приехать, еще с дитем, так сам посуди» и так далее – чем ценнее добрые отношения с собеседником, тем пространнее, обстоятельней отказ.

Нам тоже сложно: мы хоть не кузякинские, но и не совсем посторонние. Чтобы вынудить кого-либо из здешних продать кочан капусты на тех же условиях, на каких мы заполучили бы его, проезжая мимо Кузякина на автомобиле, приходится прибегать к долгим церемониям, уламывать, канючить, обиняками намекать, что покупка останется в тайне. Или уж налаживать, как с молочницей Степанидой, стабильные товарно-денежные отношения. В глазах деревни они почему-то настолько же лучше однократной покупки, насколько законный брак пристойней блуда.

Предложение молочницы вселяло надежду. Видимо, это значило, что Матрена вступила на путь торговли откровенно. Устои как-никак размываются помаленьку, авось и она, по здешней терминологии, «совсем стыд потеряла». Значит, обойдемся без ритуальных плясок. Благодать!

Тягостное подозрение овладело мной, как только Матрена стала пересыпать картошку ко мне в мешок. Чересчур она умильно приговаривала, чтобы-де я, ежели понадобится, еще приходила, кому-кому, а уж мне отказа не будет. Такие галантные присловья не приняты в момент совершения сделки.

Предчувствие меня не обмануло: денег старуха не взяла. Если ее послушать, после неимоверной чуткости и доброты душевной, которые я к ней проявляла, взять их или даже только об этом подумать нет никакой возможности. Не зная за собой, хоть тресни, не только особых, но даже мало-мальских заслуг, я поняла, что должна предпринять ответный ход. А именно – сбегать в магазинчик, купить, что ли, коробку конфет и всучить ее бабе Матрене. Действовать в таких случаях надо подобно предприимчивому кавалеру осьмнадцатого века, коему, как рекомендовала одна игривая книжка, следует побуждать даму к любовным утехам, «не обращая внимания на восклицание «Ах!» или притворный вопль «Увы!»

Я недооценивала противницу. Похоже, мне не удастся усмирить ее целомудренное негодование. Еще немного, и я отступлю с позором, унося под мышкой слегка помятую в нашей борьбе коробку. А ведь старуха этого не хочет. От меня требуется обыграть ситуацию так, чтобы она могла уступить, по своим понятиям, с честью. Проклятая духота! Не могу… Голова совершенно не варит.

– Матрена Тихоновна, я не уйду. Слово даю! Мы еще поговорим… Только откройте дверь…

– Ну, смотри, девк, не обмани!

Уф! Глоток ветра, пусть и жаркого, и сметающего пыль с горячего асфальта шоссе, но ветра все же, а не спертого воздуха прихожей, настоянного на издыхающей герани, возвращает меня к жизни. Самое трудное позади. Мы сейчас посудачим, чтобы все было комильфо, – и я уйду без коробки.

Баба Матрена тоже это понимает. С той минуты, как дверь открылась, ее дальнейшие протесты приобретают чисто формальный характер и звучат уже не страстно, а элегически:

– Забери ты свои конфеты, Шура, разве мне о конфетах надо думать? Ничто теперь не в радость, ничего не хочу. Помирать мне надо, хватит, нагоревалась.

На этом месте разговора Матрена Тихоновна, как всегда, принимается плакать, вспоминать погибшую внучку, «Ксюшеньку, ласточку мою», и сетовать, что смерть о ней забыла. Не знаю никого, кто бы столько толковал о своей близкой кончине. Проходят годы, умирают кузякинские старики и старухи, вот и обеих наших соседок – бабы Кати и бабы Дуни – нет больше, а баба Матрена, которая всех болезненнее, несчастливее, живет и только плачет, плачет.

– Куда нам спешить, Матрена Тихоновна? Туда никто не опаздывает.

– Нет, девк, я сегодня точно знаю, что помру. Гляди-ка: июль месяц, а у меня вишня зацвела. Цветочки! Пять цветочков, а то и семь было, те два облетели уже. Это не к добру! Домна как увидала, головой закачала, падла цыганская…

– Плюньте на Домну, ничего она не знает. Ни она, ни вишня, ни мы сами не знаем, когда. Это год такой, что все перепуталось. Вы говорите, вишня цветет? А я вчера на опушке рыжик нашла. Где это видано, чтобы в июле – рыжик? Потому что с самой весны все наперекосяк.

– Рыжики, да… Какие грибы! Лучшие! Ты, девк, не видела, сколько их было в наших местах, пока большевики землю не изгадили! Рыжики… как вспомню… рыжики.., – она снова плачет, слезы промыли на ее загорелых тяжелых щеках две бледные дорожки. Это уже не страдание. Русла ручейков проходят через лицо, и все, и только. Страдания было так много, что оно истратилось, оставив условный рефлекс, оскорбительно простой.

Знаю, знаю же, что боль бабы Матрены умерла прежде нее самой. А все равно не могу этого видеть.

– Не надо так, поберегите себя. Вспомните о дочери, о Мите.

– А ты куда это к калитке подвигаешься? Что задумала? – слез как не бывало. – Конфеты забери! Все равно я их есть не стану! Да мне и дочка не простит, что я у тебя взяла!

– Не дочкиного ума дело, если маме из уважения кто-то гостинец принес, – вот теперь настала пора изъясняться как можно категоричнее. – А будете вы их есть или нет, меня не касается. Не хотите – не надо. Если они вам не нравятся, может, кому из ваших гостей по вкусу придутся.

От усталости и жары мутится в голове, еще немножко, и я примусь эпически вещать в манере писателей-деревенщиков. Пора уносить ноги.

– Ладно, иди уж, что с тобой поделаешь. Больно ты упряма, где уж мне… Я и так, и сяк… Позвоню Степаниде, пусть приходит, чайку попьем с конфетами. Сразу и позвоню. По телефону!

В дальнем конце нашего участка – старая, никогда не плодоносившая вишня, объект моих весенних созерцаний. В июле там созерцать нечего. Но я подошла. Унылыми анемичными зенками глянули вестники бедствий – цветочки. Посчитала: девятнадцать.

Зудит комар над беззащитным ухом,

И суховей гуляет за окном.

Мой бедный друг, давай воспрянем духом!

Давай хоть телом каши навернем…

Не забыть завтра сказать бабе Матрене про девятнадцать цветочков. Пусть знает, что у меня – больше. Это ее приободрит. Ну, хоть сколько-нибудь.