Читать книгу Полуостров Робинзона - Ирина Васюченко - Страница 21

По всему саду и части огорода выползли из земли всходы пиретрума-самосейки. Я решила воспринять их как рассаду и обсадить ими дорожку. Пришлось вскопать обочины – они заросли травой, и две маленькие, твердые как асфальт параллельные канавки, оставленные мамиными костылями за годы ее героических моционов, затянулись, как не было.

– Ты что там садишь, девк? Неуж цветы? – над забором торчит маленькая змеиная головка бабы Кати. Сейчас я выпрямлюсь, отставлю в сторону лопату и тазик с вянущими бледно-зелеными растеньицами и начну объяснять, что это, мол, такие низенькие пушистые ромашечки, их запах отпугивает вредителей и вообще они красивые. А она будет ехидно кивать и пофыркивать, ибо мой обычай сажать цветы в овощнике – так здесь называют огород – в глазах местных смешная причуда. Она затем и явилась, чтобы лишний раз мне это продемонстрировать. Какого, в сущности, черта?

– Делаю бордюр из пиретрума, – отвечаю твердо, едва повернув голову, и возвращаюсь к своему нелепому по мнению соседки занятию. Ну да, я отлично знаю: Катерина Григорьевна не имеет понятия, что такое бордюр, и впервые слышит о пиретруме. Ага, уходит – шелест удаляющихся шагов. Пусть. Разговаривать совсем не хочется.

Хотя умею. Давно умею говорить на их языке – не в точности, благо и надобности такой нет, но настолько, чтобы быть понятной и не раздражать. У меня на сей счет опыт дай – или не дай? – бог каждому. Еще с тех пор, когда в подмосковном Расторгуеве, в первом классе поселковой школы стала посмешищем со своей взрослой речью и южнорусским акцентом. Наша семья недавно приехала из Харькова, в доме говорили книжно, длинными фразами, с фрикативным южнорусским «г» и протяжной, непривычной здесь интонацией. Они, детки местные, прямо с ног валились от хохота:

– Ну, ты даешь! Скажи еще раз! Ой, не могу! Серег, подь сюда, она тут прям… Лидка! Валь! Она говорит: «педахох», во как! Чего-чего? Слыхали, ей «совегшенно безгазлично»! Чо лыбишься, все равно ж реветь будешь… ай, она дерется, балда чокнутая!

Быть чужаком – некоторым образом искусство, и в деревне правила этой игры много сложнее, чем в городе, где всяк сам по себе, и кроме тех, кого ты выберешь и кто выберет тебя, кроме твоей же волей очерченного круга можно ни на кого не обращать внимания. Здесь иное: паутина общественного мнения опутывает все и вся, и если оно тобой недовольно, найдется сто разных способов дать тебе это понять.

Нами оно довольно. Главная тому причина, впрочем, неприятна: мы симпатичны, поскольку видно, что каторжно работаем, ан все остаемся бедными. Если бы наши усилия приносили плоды более ощутимые, враждебность возникла бы тотчас: «У, жадюги!» Здесь вообще принято злословить: беден – скажут «пустодом», «нищий», богат – «куркуль» и «хапуга», все отдаешь детям – «дура, так и так на старости в приют отправят», живешь для себя – «стыда нет, дети бьются, а она пальцем о палец не ударит, нет бы хоть кабанчика для них выкормить». Когда потомства, как у нас с Игорем, нет вовсе, это тоже, конечно, повод для осуждения. «Что ты мне поешь про свою Нонку, – говорила бабе Дуне покойная Уткина. – Я семерых вырастила, она ни одного не родила, кто ж она передо мной после этого?»

Но других, более суровых претензий к нам у местных обитателей вроде бы нет. Тем более, что при случае я лечу этих злоязычных старух травками, а то и горчичниками облеплю, как ту же Катерину, когда у нее была пневмония. «Не пойду к фельдшерице, – заявила она тогда в ответ на мои уговоры. – Помру так помру, а к ней – нет. Была я у ней раз, она меня стала прослушивать и говорит: „Ты, бабка, не моешься, тебя осматривать противно“. Больно она гребливая… не пойду».

Смешно, конечно – какая из меня лекарка? Просто когда купили домик в Кузякине, обложилась из любопытства книжками и, что могла, из них вычитала про сельское хозяйство, про травы. А старушки за колхозное время все позабыли или, как комсомолки тридцатых, не успели узнать. Кроме нескольких огородных культур, распространенных в этой местности, им ничего не известно. Для многих кабачки, и те непривычны. Прослышав, что пустырник помогает от сердца, соседка бежит ко мне спрашивать, как он выглядит. Тогда я с важной миной веду ее к ближней помойке: в Кузякине они все заросли этим самым пустырником. Самое трудное – убедить, что собирать его надо не здесь и не на обочине шоссе, а поближе к лесу, где растительность, может быть, всосала еще не всю таблицу Менделеева:

– Здесь грязная трава, она вредная. Соберите на опушке чистую, и лучше не сейчас, утром, она тогда сильнее.

– А я ее промою, кипяточком обдам, небось, и эта чистая будет. Чего до утра ждать? Ты иди, иди, я теперь сама наберу.

Итак, мы уже почти свои. Когда иду по деревенской улице, собаки подбегают приласкаться и детишки кричат «Здрасьте!» Впрочем, услышав в ответ «Добрый день», они зачастую непочтительно прыскают – не привыкли, чтобы к ним обращались так серьезно. Но отвечать, как принято, чем-нибудь пасторально-игривым вроде: «Ну-ну, коза, а кто через забор мою ягоду таскал?», «А ты куда это вырядилась?», «Чего здрасьте, лучше трусы подтяни, жених!» и т. п. – это выше моих сил.

– Вас уважают, – втолковывала мне рассудительная Надя Артюхина. – Каждому понятно, люди вы прекрасные. Но ты одно учти: деревня – что семья. Сами-то мы можем грызться друг с другом, как псы, а тем не менее! Вон я с Павшиными восьмой год не здороваюсь, напакостили они мне, а со Свиридовым не то что здороваться – смотреть на него не хочу, такой это человек. Но если у вас с кем из них большая свара случилась бы, когда до суда доходит, так и знай – все против вас будут. Неважно, правы вы или нет, будь вы хоть брильянтовые. Они, какие ни есть, все ж наши кузякинские, а вы чужие, поняла? Такие вот пироги с котятами».

Это у нее любимая присказка, у Нади. Причем я, выслушав этот чрезвычайно похожий на правду монолог, и не подумала спросить мою лучшую здешнюю приятельницу, мол, как же так, а вы-то с Михаилом неужели тоже бы на нас окрысились? Что-то мне подсказало: лучше не уточнять.

К счастью, единственная наша распря с соседями судебным разбирательством не пахнет. Скорее это сюжет для абсурдистской комедии. Все началось еще до перестройки. Воду здесь носят из колонок, расположенных вдоль улицы через каждые сто пятьдесят-двести метров. Но в летний зной вода из них течет тоненькой ржавой струйкой – говорят, потому, что во многих домах устроен водопровод и его владельцы безбожно отсасывают общественную воду для поливки своих огородов.

А нам повезло – перед самым нашим забором вырыт колодец. Правда, им не пользовались многие годы: стенки обвалились, крышка обрушилась и прогнила, и хотя внизу он забетонирован, вместо воды там одна грязевая каша.

Зная, как здесь все сложно, едва дойдет дело до собственности, хотя бы и заброшенной, мы с мужем стали осторожно выяснять, кто считает колодец своим. Соседи пожимали плечами: претендовать на него, когда по своему расположению он явно принадлежит нам, значило бы навлечь на себя осуждение всех прочих. Но и признать, что колодец наш, им ужасно не хотелось. Общий? Ладно. Тогда я стала заговаривать о том, что его надо бы почистить.

– Это пусть сельсовет! – с живостью отвечали мне. – Они обязаны!

– А они возьмутся? – сомневались мы.

– Ну… это вряд ли… А может, им заявление какое составить?

Мы составили. Соседи подписали. Прошел год. Жижа на дне колодца становилась все зеленее и гуще.

– Эх, а как бы хорошо, если б вода в нем была! – роптали соседи.

– Так, может, скинемся, наймем кого-нибудь, пусть вычистит? – рискнула предложить я.

Жители замахали руками:

– Чего еще мы платить станем? Это сельсовет должен!

– Но он же никогда ничего не сделает!

– Да… Оно действительно…

Убедившись, что иначе дело с места не сдвинешь, мы наняли на свои деньги дядю Колю, долговязого пожилого мужика с диковинным прозвищем Едуар. Договариваясь о цене, он долго кричал, что он мастер каких мало, колодец наш когда-то «вот этими руками» вырыл, а надо ему за работу шестьдесят… нет, он хотел сказать сто двадцать… в смысле сто восемьдесят рублей. В подручные он взял местного дурачка Коську, вдвоем они быстро, но плохо вычистили колодец, вместо дощатых стенок верхней части сруба впихнули две покрышки для тракторных колес, сколотили щелястую кривую крышку, шумно переругались, деля выручку, и ушли. Тогда Игорь притащил лестницу, ведро и с моей помощью начал дочищать.

Соседи наблюдали этот всплеск активности с острым беспокойством. Они решили, что мы теперь приберем колодец к рукам, и это им совсем не понравилось. Узнав, сколько с нас «содрал» Едуар, нам объявили, что это сущий грабеж, и вообще как же можно связываться с таким проходимцем. Притом не только баба Катя и Уткина-старшая, но даже Евдокия Васильевна, чье семейство приехало в Кузякино всего года за три до нас, – каждая нашла случай поведать мне, что именно ее покойный муж, брат или свекор «своими руками» вырыл когда-то этот колодец.

Я внимала, кротко развесив уши. Все теперь берут из пресловутого колодца воду, Игорь регулярно его чистит, но чтобы мы не забылись ненароком, достославную историю о колодце нам пересказывают ежегодно. Все три варианта, только уткинский теперь излагает Люда, наследница покойной Анны Петровны, когда приходит обрабатывать овощник у их сгоревшего дома. А на днях доярка Нюра Павшина, у которой наши предшественники некогда купили этот дом, сообщила мне четвертую версию: колодец выкопал ее отец. Скорее всего именно это соответствует истине, но если нет, какая разница? Я выслушала Нюру с той же безоблачной доверчивостью, как и прочих рассказчиц. Не спорить – верный способ сохранить дистанцию.

Пиретрум высажен, его мятые листочки тихо расправляются под льющимися из лейки струями.

– Нонна Николавна, я вам компоту принесла. Холодненький! – баба Катя выглядывает из-за забора. Улыбка у нее любезная, чуть ли не светская.

Такие вот пироги с котятами.