Читать книгу Полуостров Робинзона - Ирина Васюченко - Страница 22

Наступил земляничный сезон. Значит, нужно оторваться от компьютеров, нацепить рюкзаки и особым образом (эта сбруя – очередное изобретение Игоря) подвесив на шеи пластмассовые бидоны, чтобы руки оставались свободными, с рассветом идти на промысел. В рюкзаках – целлофановые пакеты на случай встречи с ранними грибами, вареные яйца, хлеб, лук, соль, фляжка с водой. Это надолго. До вечера, когда, полумертвые и невменяемые от усталости, мы притащимся обратно с добычей. Заготовить побольше варенья и ягод, протертых с сахаром, необходимо. Иначе зимой не будет ни витаминов, ни возможности хоть чем-нибудь угощать тех немногих друзей, что еще забредают к нам. Правда, все реже. Одни пишут – или больше не пишут – письма из разных труднодоступных стран, другие уже там, откуда почта не ходит.

Тем не менее третьи, кто еще с нами, охотно пьют чай с вареньем. Грибы им тоже не претят. В здешних лесах с ними пока проблем нет – даже белые попадаются, так что в Москву мы возвращаемся с изрядным количеством банок, набитых маринадами. В конце семидесятых – начале восьмидесятых, когда гости у нас случались гораздо чаще, а грибами и ягодами приходилось запасаться в опустошенных, затоптанных лесах Подмосковья, задача была куда заковыристей.

Да и семейный бюджет пребывал не в меланхолическом, как сейчас, а попросту в кошмарном состоянии. Игоря перестали печатать после первой же книги по истории французского театра, которой он тогда занимался. Книга была талантлива (свидетельствую не как жена, а как профессионал), но что-то в ней сквозило более независимое, чем тогда полагалось, в особенности начинающему. Его втихую вытеснили, выдавили из так называемой «обоймы»… забавно, что без военно-полевых выражений не обошлось даже в гуманитарной области! Отличаясь не по чину своеобразной авторской манерой и будучи сверх того евреем, мой супруг имел сразу две причины оказаться за бортом. Пойти за гроши на какую-нибудь подсобную работенку я ему помешала, приложив не меньше усилий, чем иная употребила бы, действуя в противоположном смысле. Я и сама не взялась бы. Да не потому, что такие занятия «не престижны», а из опасения, что я постыдно плохо с ними справлюсь. Судя по состоянию нашей квартиры, уборщица из подобной хозяйки получилась бы никудышная. Также и сторожиха. У меня из-под носу можно уволочь собор Василия Блаженного: при своей рассеянности я замечу пропажу назавтра. Игорь не лучше, он, по правде сказать, хуже. Нет, раз уж вышло, что мы писаки, – думала я, – пока возможно, надо заниматься тем, что умеешь.

Поэтому Игорь в чаянии личной удачи или общей оттепели продолжал свое научное корпение, я же без остановки строчила критические статьи и рецензии. Тогда-то, живя на гонорары, как водится, нерегулярные, мы привыкли запасаться дарами природы на случай долговременной осады. (Вот, полюбуйтесь: и у меня военная терминология.) А поскольку грибов в Подмосковье мало, мы лихо взялись осваивать неведомые разновидности. Гостей ими, понятно, поначалу не кормили: пробовали на себе, потом нарекали каким-нибудь нарочито неблагозвучным именем типа «помойник вонючий», «змеевик» или «дребезги» и начинали уплетать почем зря.

О том, как жутко мы рисковали, я узнала много позже, прочтя серьезную книгу о грибах средней полосы. Мы же в то время, поверив нелюбимому, но все-таки, как полагали, не до такой степени бессовестному писателю Солоухину, воображали, будто смертельно ядовитых грибов, кроме бледной поганки, в русских лесах нет. Была у него этакая лирико-гастрономическая книжица про грибы, где он утверждал сие с патриотической уверенностью, заслуживавшей… ну, скажем, лучшего применения.

Однако судьба была милостива. Наши «змеевики» и «помойники» оказались безобидными зонтиками и доброкачественными рядовками. Теперь, встречая этих старых знакомцев, мы на них не посягаем: здесь много маслят, подберезовиков, подосиновиков и еще – уйма великолепных опят. Последние появляются дважды в сезон, в начале августа и в середине сентября, держатся недолго и только в определенных местах, зато там их столько, что можно погибнуть от жадности. Однажды в довольно промозглый осенний денек мы встретили такого неистового грибника: он пер сквозь чащу в трусах, синий от холода, узел с опятами, сделанный из рубашки, нес в руке, а брюки с завязанными внизу штанинами, полные опят, тащил, перекинув через плечо.

Да, здешние леса пока еще богаты и щедры. Хотя с каждым годом народу здесь все больше. У крошечной живописной деревушки Лутовки, в отличие от Кузякина расположенной не вдоль шоссе, а в лесу на берегу обросшего ветлами ледяного ручейка, пристроился, будь он неладен, дачный кооператив. А это было одно из наших любимых мест… Там торчит уже добрый десяток недостроенных кирпичных якобы замков.

Но как хорошо я понимаю их владельцев, пралик меня возьми! И как бы возмутилась, если бы в отроческие годы, когда мечтала о замке, который столь подобает моей гордой, ранимой и возвышенной, не понятой миром душе, кто-нибудь сказал мне, что эти аристократические одинокие грезы я делю если не с большинством человечества (что вероятнее), то по меньшей мере со всеми будущими новыми русскими. Мы не только оказались в нечаянном родстве, но даже им, как посмотришь, еще больше, чем мне, хотелось иметь свою твердыню. Бросились строить, толком не посчитав, смогут ли закончить… Не подумали, до чего курьезное впечатление будут производить заносчивые силуэты их замков, придвинутые так же близко друг к другу, как неказистые дачные домики дней былых. Будто средневековые латники потеют, набившись в трамвай.

Теперь в лесу, чуть появятся грибы и ягоды, вместе с ними возникают автомобили. По воскресным дням они попадаются на лесных проселках чаще, чем мусорные урны на московских проспектах. Иногда стайками. А то вдруг среди легковушек автобус, трактор или «камаз». Кусты по обе стороны дорог шуршат, шевелятся, и крики, то басовитые, то визгливые, раздаются из еще недавно тихой чащи. Особенно скверно бывает, когда созреет малина. Ее здесь немеряно, и жаждущих, соответственно, тоже. Что они наши конкуренты, полбеды: ягод хватает на всех. Но как эти носороги топчут и ломают все на своем пути! Продираясь сквозь упрямые заросли, они словно бы с наслаждением крушат противника там, где достаточно было бы отвести в сторону пару хрупких колючих веток. Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы распознать в этих искореженных малинниках победную поступь хама.

С грехом пополам привыкнув к сему персонажу на улицах, в транспорте и в очередях, как-то особенно грустно натыкаться на следы его жизнедеятельности в лесу, куда приходишь… ну да, тоже за добычей. Только это не вся правда. В нашей жесткой монотонной жизни эти дни лесных шатаний значат куда больше.

Недаром нас вечно тянет уйти поглубже в лес, пусть и мимо многообещающих грибниц и ягодных полян. Туда, где дороги, перегороженные поваленными деревьями, зарастают высокой травой, где, может, и не наберешь почти ничего, зато бодрые клики сограждан, наконец, глохнут и пропадают вдали.

Я не хожу в церковь. Духовно воспарять в коллективе и под руководством пастыря не сумела бы, даже если бы верила в бога так, как это дано некоторым счастливцам. Я только надеюсь, эта надежда столь же неистребима, сколь неотделима от сомнения. Но случаются не минуты, а целые часы, когда я почти догадываюсь, какой может быть вера. Состояние совершенно непередаваемое, даже пробовать не стану. И приходит оно чаще всего там… Впрочем, обходясь безо всякой мистики, можно сказать другое: эти лесные походы – чуть ли не единственное время, когда мы с Игорем вольно и подолгу бываем вдвоем. Ведь год за годом каждый сидит с утра до вечера в своем углу, прежде за пишущей машинкой, теперь за компьютером, сходясь на торопливые завтраки, обеды и чаепития. Урвать хороший кусок совместного досуга не удается месяцами, и мы, не ходящие в должность, проводящие век в своей норе, начинаем скучать друг о друге почти так, будто кто-то из двоих ушел в плавание или сел в тюрьму.

Там, не в замкнутом пространстве квартиры, а между небом и землей, и говорится, и думается иначе, и то, что зовется любовью, такое же сомнительное и желанное, как вера, тихонько обретает в душе свои исконные права. А впрочем, все вполне прозаично: говорю же, надо на зиму запастись.

Когда мы познакомились, Игорь вопреки своей наружности не то задумчивого гнома, не то философствующего пасечника, был до бездарности горожанином. И подмосковные леса, где мы занимались промыслом грибников-экспериментаторов, его мало прельщали. А вот здешние места с их сухими сосновыми борами и чудесным, уходящим невесть в какую даль смешанным лесом за Лутовкой сделали из него бродягу, может, еще почище меня. Но был среди этих красот уголок, который нам особенно нравился.

Опушка. Толстенькие, редко стоящие растопыренные сосны. Полянки с отменными маслятами, где в особо грибные годы можно разжиться и белыми. А дальше тенистые чащи, с каждым шагом выше, гуще, непроходимее. В окрестных лесах немало похожих местечек, но там, чуть пройдешь опушку, прячется под соснами укромная низинка. В ней до недавних пор было одно… язык не поворачивается сказать «сухое дерево». Не помню, кто из нас его первый заметил, только потом мы долго стояли, не веря глазам.

На пологом, усыпанном рыжей хвоей склоне низинки плясал леший. Корявые его лапы, вскинутые над головой непостижимо легким жестом, дикая выразительность вросшего в землю и все же готового к прыжку заскорузлого тулова, престранная головка, безглазая, но с пронзительной зоркостью уставившаяся на нас, – ну, колдовство. Трухлявый остов сосны, засохшей еще при царе Горохе. Человеческая рука к нему не прикасалась. Но столько в нем было коварного веселья, опасной беззаботности и прелестного изящества, что мы влюбились раз и навсегда. «А не заглянуть ли к лешему?» – часто потом говорил кто-нибудь из нас во время наших блужданий, и мы меняли маршрут, наперекор усталости возвращались домой кружным путем, чтобы нанести визит хозяину здешних чащоб.

Такая жалость: мы ведь хотели его сфотографировать! Но все откладывали. Фотоаппарат, оставшийся от уехавшей в Америку Игоревой родни, не заряжен, пользоваться им мы не умеем, надо было научиться, посоветоваться с кем-нибудь понимающим, пленку купить…

Позапрошлым летом ураган, редкий даже для этих ветреных краев, прошел над лесом, с корнем выворачивая деревья. Назавтра же мы поспешили к лешему. Он плясал, невредимый среди поваленных стволов – их здесь почему-то наломало больше всего.

Мы вздохнули с облегчением. Но нынешней весной у лесничества дошли, наконец, руки очистить опушку от загубленных ураганом сосен. Заодно срубили старое гнилое дерево, без толку торчавшее в низинке.

Я, конечно, понимаю. Лесорубы. Грубые, так сказать, поселяне. Подвыпившие, небось…

Нет. Все равно в голове не укладывается. Ослепли они, что ли?