Читать книгу Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения - Клаус-Михаэл Богдаль - Страница 10

«Египетским колдунам» приписываются особые способности в обхождении с огнем, при поиске кладов, привороте и – чаще всего – в области предсказания в форме гадания по руке. Цыганок, гадающих по руке, мы начиная с XVI в. находим на многочисленных гравюрах, рисунках и картинах, а также в качестве второстепенных эпизодов в литературных произведениях[239]. Если великие полководцы и князья того времени пользовались услугами высокопоставленных астрологов, чтобы заглянуть в будущее, низшим слоям приходилось довольствоваться искусством старых, бродячих нищенок[240].

О разнице между всерьез рассматриваемой хиромантией и мошенническим чтением по руке поучительно рассказывает гравюра, напечатанная в 1661 г. в Лейпциге Иоганном Бартоломеусом Элером[241]. В верхней половине листа автор наглядно доказывает свою ученость, приводя примеры хиромантической и физиогномической системы знаков, а также повышающие его авторитет цитаты из Библии или же из Горация и Пиндара на латыни и греческом. Нижняя половина, разделенная пополам фигурным бордюром, показывает две сцены гадания по руке. Слева в каком-то закрытом помещении три знаменитых, названных по имени магистра оккультных наук, среди которых – Гермес Трисмегистос, сосредоточились на изучении линий ладони женщины, мужчины и подростка. Под этой сценой помещено изречение «Nullum Numen abest, si sit prudential praesto»: Нет таких тайн, которые нельзя было бы разгадать с помощью ума. В правой половине можно увидеть сцену на рынке, под которой – предостережение евангелиста Матфея: «Cavete nobis a Pseudoprophetis/» Две группы цыганок обступили – одна мужчину, другая – женщину, которые захотели, чтобы им погадали по руке. Цыганки отчетливо отличаются от горожан своими одеяниями – головными уборами в виде тюрбана и свисающими вниз одеждами или покрывалами, перекинутыми через плечо и завязанными узлом или заткнутыми. Волосы свободно падают на плечи[242]. У одной из женщин за плечами ребенок, завернутый в платок. Пока горожанин и горожанка с интересом слушают предсказание, маленький цыганенок сзади залезает мужчине в карман, а девочка-подросток возится с кошельком женщины, который привязан под фартуком. Картина содержит странную амбивалентность и создает ощущение неразрешенного напряжения между нерушимой верой в таинственные силы и попыткой, с одной стороны, найти рациональный, контролируемый доступ к ним, и с другой – разоблачить их как обман.

Аналогичному образцу следует титульная гравюра одного астрологического календаря. В качестве автора назван некий «Нехо из Алькаира, что в Египте / урожденный цыган»[243]. Как часто в популярной эзотерической литературе соединяют древнеегипетскую магию и цыганское происхождение мага! Родившись в «Алькаире» или Алькахире, что является употребительным в XVIII в. наименованием Каира, он – египтянин из страны, откуда происходят все магические науки, тогда это считалось непререкаемой истиной. К календарю прилагается «годичное предсказание, основанное на движении звезд», «которое сделал Нехо / египетский врач и звездочет / со своим прежним слугой Симплицио / который теперь стал трактирщиком в этой стране»[244]. Пролегает ли здесь след, ведущий к Гриммельсхазену и герою его романа – Симплициссимусу, можно только гадать, но доказать невозможно. Эта титульная иллюстрация также разграничивает научные методы звездочета Нехо и методы читающих судьбу по руке цыганок, изображенных в правом нижнем углу, в «восточных» одеяниях и с растрепанными волосами, свисающими неопрятными прядями. Своих детей они, как обычно, носят в платке за плечами; дети постарше бегают голые. На переднем плане, возможно, в качестве указания на приписываемый им талант поиска кладов, стоят наполненные чем-то мешки. Однако можно установить особенность, решительно отличающую это изображение от других живописных изображений в рамках данного жанра – от Калло и Караваджо до реалистов XIX в. Воровство во время гадания по руке не показано даже намеком, изображенные персонажи от этого далеки. Такой упрек был бы не только помехой в их делах, потому что в народных поверьях и народной медицине это вещь второстепенная. Нет, на первом месте – намерение причаститься к таинственной ауре, чтобы с помощью «египетского» имени приобрести обещающую успех, привлекающую внимание проверенную марку.

Отечественная литература того времени по магии, похоже, также пользуется этой маркой, как свидетельствует о том название одной из книг: «Книжечка об искусствах, написанная д-ром Пелином Хорати, королевск. лейб-медиком в Египте, как урожденным цыганом»[245]. Пожалуй, на несколько ином уровне Египет всплывает как страна магии и сокрытых первоначальных тайн еще у Фридриха Шиллера (1759–1805) в балладе «Истукан Изиды», у Новалиса (1772–1801) в повести «Ученики в Саисе» и в «Волшебной флейте» Моцарта (1756–1791). В литературе по магии египетский цыган становится ярмарочным псевдонимом, подобно тому, как Геркулес или Самсон считаются именами «сильных мужчин». С очень раннего времени цыганам присваивается выдуманная характеристика, выборочно и в зависимости от необходимости. Цыгане здесь не являются предметом изображения, они даже не жертва клеветы. Цыган Нехо точно так же, как и его гадающие и знахарствующие сестры и братья, – это просто-напросто выдумка для «пользы и удовольствия», как значится в названии одного карманного издания 1802 г.[246] Это относится также и к «Теологическому цыгану, Андрофилусу»[247], которому вверена роль обманщика-лжеучителя, напарника по диалогу в религиозном памфлете (1739).

В «Истории о докторе Иоганне Фаусте» (1587), где обсуждаются границы между наукой и суеверием, между белой и черной магией, автор и «ученую» хиромантию объявляет «фантазией»[248]. Цыганское гадание он безусловно считает богомерзким деянием:

Скорее это пустое дурачество / даже обман людей / что цыгане или беглые якобы татары смотрят людям на руки / и предсказывают им по линиям их ладоней. Коих безбожных сельских воров тогда попросту христианские начальники не должны терпеть и от них страдать / а заставить их / хлеб свой / как другие / добывать, не забывая бога и честь / или же / поскольку они так сверх меры безбожны и действуют как воры / наказывают их телесно[249].

С помощью стандартной формулы, которую потом изберет и Гриммельсхаузен, он взывает к церковным и светским властям, требуя положить этим деяниям насильственный конец.

Между тем люди всех сословий отнюдь не пренебрегают такой формой помощи в жизненных обстоятельствах, прежде всего в любовных и семейных делах. Иначе магические практики не были бы такой популярной темой в сборниках брачных советов от начала Нового времени и вплоть до начала XVIII в. В «Зеркале брака» (1598) Томаса Биркса, пропагандирующем новый протестантский идеал семьи, гадание в одной из сцен на улице показано и комично, и одновременно серьезно. «По требованию»[250] предсказывают будущее две цыганки с экзотическими именами Бирза и Хелам – сначала трем молодым женщинам, которые ничего не хотят за это платить. Цыганка обещает не вцепляться им в волосы, что она, к удивлению участников сцены, и выполняет:

Молодая женщина в ответ осыпает цыганку ругательствами, считая ее, как это было принято около 1600 г., «африканкой»: «Ты черный негр про меня все врешь / И ради денег обман вершишь»[252]. Второй женщине досталось не меньше. Она тоже реагирует бранью, используя ходовые стереотипы:

Согласно комментарию шута, цыганки провозглашают неприкрытую правду и таким образом берут на себя задачу, которую обычно выполняет он сам. Молодые женщины не понимают двойного смысла, который кроется в слове «правда»: предсказание и разоблачение лжи. Так что третья женщина продолжает настаивать на том, чтобы ей сказали, какой у нее будет муж. Предсказание будущего опять оказывается не очень радужным, поэтому она тоже обзывает гадалку «черным чертом»[254]:

С молодыми мужчинами, которые тоже хотят узнать кое-что относительно своих любовных дел, происходит нечто подобное. Про одного сказали, что он приносит много огорчений своим родителям и душа его исполнена «злого коварства», про другого прозвучало:

И это еще не все. Одна крестьянская дочь, которая заработала на рынке довольно много денег, пожелала в отличие от городских дам за деньги узнать что-нибудь о своем будущем супруге. За плату цыганки, как мы это видим также и в других новеллах и пьесах[257], с удовольствием предсказывают радостное будущее и обкрадывают состоятельную клиентку, узнав теперь, где она хранит деньги. Призванный на помощь амтман убеждается скорее в ловкости рук цыганок, нежели в их магических способностях: «Вы ведь набили свои кошельки / с помощью дьявольских умений…»[258] Обвиняемые парировали, что крестьянская дочь посулила им «два бацена» в качестве оплаты за гадание. Прежде чем обратиться к ним, амтман упрекает молодую крестьянку, что она забыла христианское милосердие к бедным в угоду корысти. Жестом «судьи праведного» он берет у нее часть спорных денег, чтобы отдать их на благие цели:

Цыгане пытаются предотвратить неизбежное грозящее им после упоминания эдиктов изгнание из страны с помощью легенды об искуплении:

На рубеже XVI–XVII вв. все эти легенды о высоком происхождении давно уже воспринимались как хитрые уловки залгавшихся бродяг, против которых власти должны применять самые жесткие меры. Столь же мало убеждает и приписывание самих себя к аристократии. Амтман в «Зеркале брака» реагирует соответствующе:

Но народ боится реакции цыган на суровое обращение амтмана с ними. Подобные же опасения, особенно среди деревенского населения, неоднократно зафиксированы на рубеже XVI–XVII вв. Народ в отличие от протестантских представителей власти был твердо убежден в магических силах цыган и в том, что они повелевают огнем: «Иначе они причинят нам страдания / И погрузят нас в геенну огненную /»[263].

Для амтмана и это тоже – обманные махинации, в которых, как гласит обычное изложение теории зла у Лютера, им часто на помощь приходит дьявол, чтобы ввести людей в искушение: «И учит их сено и солому / беречь / чтобы не загорелась / когда все вокруг будет охвачено огнем»[264].

Желание заранее узнать через предсказания свою судьбу вместо того, чтобы вручить ее Господу или наполнить ее смирением и кротостью, означает отказ от добродетельной жизни. Оно возникает, как пытается объяснить через понятие правды «Зеркало брака», только у людей, и без того порочных и уязвимых. Цыган из-за их порочной связи со злыми силами невозможно склонить к христианской семейной жизни, как у горожан и крестьян. Поэтому, как предостерегает амтман, «избегай цыганского совета»[265]. Его аргументация в печатной версии этой поучительной пьесы собрана на полях и постоянно прослеживается в точных цитатах из Библии, из Мартина Лютера и из других признанных источников. Таким образом, читатель заблаговременно узнает ключевое для Бирка протестантское мнение о цыганах, что, мол, они – «неистовый дикий народ / почти наполовину черти / наполовину люди»[266]. Они высмеивают даже церковь и насмехаются над святыми силами, когда они «справляют свадьбу и устраивают крещение / везде, где бы они ни были / так что одна девица по десять раз бывает невестой / и ребенка по десять раз крестят»[267].

Предостережения церковных и светских авторитетов, похоже, не действуют. Они повторяются вплоть до эпохи Просвещения. К «Особенно забавной беседе в царстве их мертвецов»[268] (1730) между двумя «цыганскими хулиганами» добавлена гравюра, где на переднем плане изображены две цыганки и состоятельная представительница буржуазии или дворянства с собачкой у ног на пороге здания, похожего на дворец. Явно в ответ на просьбу погадать о любовных делах одна из цыганок читает по руке нежеланные и неприятные сведения. Сатира направлена на суеверных, пренебрегающих бюргерскими добродетелями женщин: «Ты простодушная сестра влюблена /…Ты пьешь кофе с утра до вечера. / И знать ничего не хочешь кроме галантности; /…В хозяйстве ты наверняка плохо разбираешься. /…О целомудрии ты давно забыла / Вот что значит воистину сказать правду»[269]. Цыганки являют здесь собой только часть антуража и больше не представляют опасности.

Комедия Кристиана Фюрхтеготта Геллерта (1715–1769) «Больная женщина» (опубликована в 1747 г.), раскрывая аналогичную тему, уже обходится без них. Вместо них на сцену выходит «господин Правдоруб», «хиромант», который, как и на лейпцигской гравюре, отграничивает свою «науку» от мошенничества цыганок, читающих по руке: «Как вы допускаете этот сброд до дела? Такие люди ни черта не смыслят в нашем искусстве. Хиромантические науки нуждаются в головах ученых, сообразительных и совершенно особенных»[270]. Его визави, умная и просвещенная «дева», выдвигает аргумент, что «линии и черточки на наших ладонях не представляют собой ничего иного, кроме царапин и впадин, как на коре дерева»[271]. Она и в предшествующей части беседы до того загнала его в угол, что он уже начинает спотыкаться в изложении основ герменевтики:

Именно потому, что они так называются, они означают это, и ничто иное. И именно поэтому они называются так, как называются, поскольку означают то, что означают. Можете ли Вы разобраться в этих выводах, моя умудренная знаниями дева?[272]

В просветительской комедии так называемая научная форма предсказания отдана на откуп иронии разума точно так же, как в поэме Иоганна Петера Утца (1720–1796) «Новый оракул» (1749), где говорится: «Прорицатели нашего времени / Цыгане, старухи, / И все им подобные / растратчики времени у любопытных!»[273] Но еще в 1788 г. значимый орган Просвещения «Lippische Intelligenzblätter», сообщает о «вредных последствиях гадания»[274]. Адресатом является сельское население, которое пока обеспечивается все той же информацией о мошеннических «приемах», как и в брачных руководствах XVI в.[275] Рассказываемые автором забавные истории были распространены в самых различных вариантах, как, например, история одной крестьянки, которая, в то время как все ушли на работу в поле, оставляет свой дом во время гадания безо всякого присмотра. «Через несколько часов она осмотрела дом и обнаружила, что он практически опустошен. В то время, как она слушала, как гадалка предсказывает ей ее счастье, спутники гадалки составили свое счастье и вынесли из дома множество отличных вещей»[276]. Далее «Intelligenzblätter» завершают свои рассуждения призывом к разумному применению рассудка: «Почему ты хочешь приоткрыть завесу будущего, смертный? То, что тебе знать должно, ты знаешь и без размышлений. Но расшифровывать остальное с помощью цыган – столь же глупо, как и вредно»[277].

Напротив, в романтической литературе магические практики и способности таинственных или зловещих персонажей приобретают для сюжетов множества драм и новелл повышенную значимость. Для начала будет достаточно одного примера: Мэтью Грегори Льюис (1775–1818) и его роман ужасов «Монах» (1796). В «Монахе» нет прежней древней ведьмообразной гадалки, напротив, в соответствии с местом действия – а это Испания – на ее месте молодая танцовщица и певица наподобие Пресьосы. Кроме того, автор добавляет к ее образу черты карибской шаманки:

Через некоторое время толпа образует круг, и только теперь Антония увидела в центре круга женскую особу высокого роста, которая вертелась без остановки в вихре танца, корча самые страшные рожи. Одеяние ее состояло из шелковых и льняных лоскутов самого разного цвета, соединенных в фантастическом, но отнюдь не лишенном вкуса порядке. Голова ее покрыта была похожим на тюрбан, увитым листьями винограда и полевыми цветами головным убором. В целом чужестранка выглядела очень загорелой, и вообще кожа ее была темно-оливкового цвета. Глаза ее были полны огня и чего-то неведомого, а в руке у нее была длинная черная палка, которой она то и дело чертила на песке самые замысловатые фигуры, чтобы потом танцевать вокруг них со всей эксцентричностью безумия и обольстительности[278].

В своей песне она, умело завоевывая клиентов, воспевает свои магические силы, заостряя внимание на основных, по всеобщему мнению, источниках доходов у цыган – гадании и отыскивании кладов: «И только мне досталась сила / Книгу судеб открывать»[279] и «Во сне я пением вызываю огненного дракона, / который сторожит закопанные сокровища!»[280] Кроме того, она сообщает толпе, что принимает участие в шабашах ведьм, умеет обходиться со змеиными ядами и располагает действенными любовными напитками. Обладающая большим жизненным опытом тетка Антонии считает цыганку вовсе не безумной или погруженной в транс, а, в соответствии с принятым тогда в просветительской литературе мнением, – обманщицей:

Пройдоха она, эта цыганка, на манер сельской бродяжки, все действия и наряды которой направлены на то, чтобы шататься кругом и рассказывать лживые истории, чтобы выманивать у людей тяжким трудом заработанные деньги. Тьфу на это отребье! Будь я королем Испании, я бы этот сброд живьем зажарила, в первые же три недели моего царствования![281]

Любопытная племянница все-таки уговаривает ее узнать будущее по руке.

Как и в брачных руководствах раннего периода Нового времени, здесь цыганка мстит за публично высказанное сомнение в ее магических способностях. Ее пророчество красноречиво, да еще и в стихах[282]. Высказанная ею правда публично разоблачает то, что на рубеже XVIII–XIX вв. считалось пороком. Высмеяв пожилую даму, цыганка обращается к Антонии. Как это принято в жанре романа ужасов, она предостерегает невинную девушку от злой судьбы, делая грозные намеки:

Обе женщины в отличие от читателя быстро забывают пророчество цыганки, и уже очень скоро девушка попадает в тенета дьявольского монаха.

Романтическая и постромантическая литература изобилует предостережениями и предсказаниями цыганок. В романах, драмах и стихах просветительская борьба с предсказаниями прекращается. Она уступает место отчетливому признанию, которое усиливается благодаря зависимости сюжета от предсказания. Теперь цыганок и их способности принимают всерьез, если, как у Генриха фон Клейста (1777–1811) в «Локарнской нищенке» или в «Михаэле Кольхаасе», речь идет о жизни и смерти. Больше они не являются членами банд нищих и обманщиков с их дешевыми трюками, а воплощают жуткие, темные силы ночных миров.

Наряду с магией немалую роль играет медицина. Цыганам приписывается умение исцелять, которым доныне пренебрегали, но оно, тем не менее, сохранилось в целости, передаваемое из поколения в поколение[284]. Начиная с XVI в. цыгане становятся для эзотерики важными потенциальными носителями древних языческих знаний[285]. По этой причине начинают искать близости с ними, и пытаются разрабатывать особые ходы, чтобы попробовать заглянуть в их «искусство»[286]. Ученые-просветители отрицают магические и целительные способности цыган и относят эзотерические практики к репертуару мошенничества. Возникает диффузное пространство представлений, в котором образы угрозы и помощи сменяют друг друга, как, например, ведьмообразные цыганки в «Гётце фон Берлихингене» Гёте (1749–1832)[287].

В эзотерике центральную роль играет подлинная передача тайного знания непостижимым путем. Возникает нарратив традиции, забвения и повторного открытия, зашифровки и расшифровки вестей. Наряду с гаданием по руке цыганам, особенно во Франции, приписывают также гадание на картах. Опубликованная в конце XIX в. и с тех пор многократно переиздававшаяся книга Папюса (1865–1916) «Цыганское таро. Абсолютный ключ к тайным наукам» заостряет возникшие на заре Нового времени легенды о «тайном учении» цыган до тезиса, до сих пор актуального в кругах эзотериков. Согласно этому тезису, цыгане передавали от поколения к поколению «Игру таро», «главную книгу античного посвящения»[288]. Игра таро – это в буквальном смысле слова библия цыган, которая обеспечивает им пропитание с помощью гадания.

Да, карточная игра по имени «ТАРО», которая есть у цыган, это – Библия Библий. Это книга Тота Гермеса Трисмегистоса, это книга Адама, это книга Откровения о происхождении самой древней цивилизации[289],

и более того, эта игра – «синтез всех учений античности»[290]. Цыган является хранителем этого знания, о глубокой истинности которого он, однако, как «невежественный и порочный человек»[291], толкующий картинки на картах, но не разумеющий грамоте неуч, не имеет никакого понятия.

Пока еще в этом запутанном учении о мировой мудрости, которое наследует народной вере в огненное колдовство и изгнание порчи, приписываемая цыганам миссия ничего не меняет в образе презренной, архаичной, маргинализированной группы людей. По кусочкам складывается фантастическая картина нечистого, преданного антихристу народа. Это представление и ложится в основу агрессивного преследования тех «услуг», которые оказывают цыгане.