Читать книгу Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения - Клаус-Михаэл Богдаль - Страница 13

Замена имени и платья, утрата и обретение благородства и уважения – это в испанской литературе не просто забавный маскарад. Все эти черты являются признаками того, что, несмотря на преследование, по поводу места цыган в общественном организме окончательного решения нет, и нарушение границ имеет свою привлекательность. Музыка и танец создают связь между ними и без того хрупким обществом большинства, которое выходит из этого сопоставления не без потерь. Эта неоднозначность английской и французской литературе раннего Нового времени совершенно не свойственна. В этих литературах «эджипшн» и «боэмьен» – несомненный фермент паразитического антиобщества нищих и проходимцев, коварный, непредсказуемый враг, внутренняя угроза. Свой вклад в укрепление этого узколобого взгляда на лишенные корней периферийные группы людей вносит как литература, так и законодательство того времени о бедных, от языка которого литература не решается отступить. «The fraternity of Vagabonds»[428] Джона Оудли, или частый и обширный объект плагиата – книга Томаса Хэрмана «А Caveat or Warning for Common Cursitors, Vulgarly Called Vagabonds» 1566 г., в которой на цыган изливаются потоки оскорблений и клеветы, – все это продолжение традиций памфлета Себастьяна Бранта (1457–1521) «Корабль дураков» (1494) и сборника «Liber Vagatorum»[429]. Через Томаса Деккера (1572–1632), которого Хэрман широко использует в своих памфлетах «Villainies Discovered by Lanthorne and Candle-light» (1608) и «The Belman of London» (1608), современные авторы получили прямой доступ к этому добытому из неназванных источников собранию сведений, поданных в виде занимательных баек. В этих попытках упорядочения, относящихся к миру «безродного сброда» и бродяг, цыгане либо составляют примечательную низовую группу, организованную наподобие цеха, либо с крайней смелостью отождествляются со всем антиобществом: с базовым населением, к которому присоединяются бездельники и правонарушители, исполнив вступительный ритуал и переняв их одежду, их тайный язык и обычаи их жизни[430]. То, что в исторической действительности было процессом стигматизации, переосмысливается в памфлетах как самостигматизация. Изображение цыган ограничивается практиками, построенными на обмане и преступлении: гаданием, подкупом, аморальностью, половой неразборчивостью и безверием, и в результате маргинализированным цыганам вменяется образ жизни, противостоящий ценностям христианского общества и заключающийся в пренебрежении к этим ценностям и издевательстве над ними. Это питает презрение и агрессию по отношению к таким изгоям, как цыгане, но возбуждает и соблазн к их греховной жизни, лишенной раскаяния. Узко ограниченное и постоянно обновляемое знание о темных сторонах общества пронизывает и литературные образы. Облеченное в остроумную, концентрированную форму анекдота или шванка, или же драмы, это знание поселяется в литературе где-то в промежуточной зоне между наблюдением над реальной жизнью и – выдумкой. Для придания рассказу достоверности он по большей части облекается в форму мнимой автобиографии.

Именно такой рассказ представляет собой «La vie ge’n’reuse des mercelots, gueuz et boesmiens, contenant leur facon de vivre, subtilitez et gergon»[431] – опубликованная во Франции в 1596 г. плутовская история в традициях испанской повести «Жизнь Ласарильо с Тормеса: его невзгоды и злоключения» («La Vida de Lazarillo de Tormes: у de sus Fortunas у Adversidades») (1554). Описаны три «антиобщества», к которым примыкает рассказчик: «мерсело» (meurcelots), нищие разносчики товаров, или продавцы-попрошайки, гёз (gueuz), то есть уличные грабители, которые, подобно своему прототипу, нидерландским гёзам, боровшимся с испанскими захватчиками, нападают из засады, и, наконец, те, кого на французский лад называют «боэмьен» (boesmiens), то есть называемые богемцами цыгане, которые довольно большими группами перемещаются вместе с семьями. Кочующий союз семей – вот что отличает их от других. Автор выбрал для рассказчика «плутовское имя» Пешон де Руби, значение которого он поясняет в прилагаемом списке слов: Пешон де Руби означает «enfant esveille», то есть ‘прыткое дитя’. Подобные списки слов предполагаемого секретного языка всех нищих и плутов, который в Англии назывался «cant», в Испании «Gerigonza Germania», а в Германии «ротвельш», а порой его по ошибке просто называли цыганским языком – такие списки частенько встречаются в книгах этого жанра. Они призваны убедить читателя в подлинности описываемых событий и, кроме того, дать ему дополнительное практическое средство защиты от воров и нищих. Книги этого жанра успешно распространяются в большинстве европейских стран благодаря переводам, плагиату, обработкам, а также через заимствование отдельных историй и мотивов. Из постоянно повторяющихся элементов содержания три представляются особенно интересными: прежде всего – порочная, наполненная бездельем жизнь, зачастую приводящая к более качественным условиям жизни, нежели жизнь, исполненная труда и усердия; далее – утонченность, подлость и отталкивающий характер преступлений. Намеренно выстраиваются аналогии к случаям злоупотребления доверием в высших сословиях, вплоть до социальной сатиры. Наконец, борьба против возмущенных ими властей, которая в случае победы цыган над властителями превратит цыган в народных героев.

Цыгане в таких текстах иногда вообще не появляются или появляются лишь на втором плане. Но два наблюдения делают их особенно интересными. Им приписывается хорошо функционирующая, пересекающая любые границы сетевая связь между собой, некая внутренняя организация, вторгнуться в которую очень сложно. Еще Джордж Генри Борроу (1803–1881), самозваный английский «друг цыган», в XIX в. в путевых заметках об Испании кичится тем, что его якобы приняли в цыганское сообщество. Это сообщество оберегает «тайны», особые способности и знания, оглашение которых обещает сенсацию. В истории своей жизни, содержащей всего несколько эпизодов, Пешон присоединяется к некоему «капитану египтян»[432], располагающему «отличным отрядом египтян или богемцев»[433]. Его приняли в отряд без обряда инициации и дали ему неприлично-вульгарную кличку Фуретт, звучащую, как женское имя. Банальности, давно известные всем, такие как обстоятельства кочевой жизни, рассказчик выдает за сведения, добытые им под угрозой для жизни.

Когда они организуют лагерь в каком-нибудь небольшом селении, это происходит всегда с разрешения помещика или начальника этой местности: Место их ночлега – сарай или брошенный дом[434].

Преступная и праздная жизнь цыган, согласно описаниям Пешона, течет не беспорядочно, а организована сообразно их профессии. В новых местах пребывания они платят за продовольствие и держатся в тени, «но в соседних общинах они бесчинствуют, совершая кражи и вскрывая замки отмычками»[435]. Уровень их организации и строгая внутренняя иерархия создают впечатление военного формирования, некоего войска, которое, принося горе местному населению, вместе с обозом своих семей передвигается по округе. Они, подобно военным, согласно представлениям рассказчика, располагают «самыми лучшими и самыми надежными картами, на которых обозначены все города и деревни, реки, господские дома и все прочее»[436]. Во время налетов они якобы действуют так, словно ими руководит генеральный штаб, маршируют мелкими подразделениями, затем нападают все одновременно и затем заметают следы. К продаже краденого они подготовлены столь же хорошо, как и к самой краже, ибо у них есть «альманах, в котором указаны все рынки мира»[437]. Все доходы находятся в общей собственности, которая распределяется «капитаном», «исключая то, что они зарабатывают гаданием»[438]. Воспоминания Пешона не упускают ни одного из упреков, обычно высказываемых цыганам, от оплаты фальшивыми деньгами до нечестной торговли лошадьми. От преследования властей они уходят благодаря стратегической изобретательности.

Еще более чем через двести лет Эжен Франсуа Видок (1775–1857), создатель современной французской тайной полиции, в своих воспоминаниях о нахождении у цыган во Фландрии варьирует картину этого «антиобщества» лишь незначительно. Согласно Видоку, они происходят «из местностей по реке Влтаве, где сто пятьдесят тысяч цыган блаженствуют, как евреи в Польше, хотя не могут получить там никакой иной должности, кроме работы палача»[439]. Прежде всего они, как и у Сервантеса, «воры»[440], и их преступления расписаны во всех красках. Они путешествуют отрядами, и разделяться им разрешено только для того, чтобы лучше получилось преступление. Сельское население они обманывают с помощью знахарства и подмены денег. В своих городских тайных жилищах они ведут нецивилизованную, аморальную жизнь под предводительством некой «герцогини»[441], «одной из самых отвратительных старых женщин, каких я когда-либо видел»[442]. «Мужчины и женщины, – пишет Видок, – курили и пили, между собой и поверх друг друга, выгибаясь, в отвратительных позах»[443], а в это время в центре помещения «женщина в ярко-красном тюрбане исполняла дикий танец, вставая в самые неприличные позы»[444]. Виктор Гюго (1802–1885), Эжен Сю (1804–1857), Александр Дюма (1802–1870) и другие подхватят все это при описании парижской бедноты и парижского дна и передадут потомкам.

Поношения, нелицеприятные сравнения, злобный взгляд и черная магия – это те поводы, по которым в некоторых драмах Шекспира (1564–1616) заходит речь о цыганах. Персонажи-цыгане у него не появляются. В комедии «Сон в летнюю ночь» (1600) Леандр обзывает любящую его Гермию сначала «эфиопкой»[445], а потом «tawny Tartar»[446]. Варианты названия в довольно новом немецком переводе Франка Гюнтера «черная потаскуха» и «цыганская потаскуха»[447] – уступка читабельности; вариантами подлинника, которые явно были типичны для того времени в устах Шекспира, переводчику пришлось пожертвовать: это обозначение потомков Хама как «черных» и укоренившийся в нижненемецком и скандинавских языках термин татеры. Если в «Сне в летнюю ночь» упоминания, связанные с цыганами, напрямую призваны были вызывать отвращение и презрение, то в «Антонии и Клеопатре» (1607) Шекспир демонстрирует изысканную риторически заметную игру обозначениями «gipsy» и «Egyptian». Уже в 1-й сцене речь идет о «gipsys lust»[448], цыганском загаре египтянки Клеопатры, которая через несколько строк откровенно будет названа «strumpet», то есть шлюха. Антоний затем в 12-й сцене IV акта обыгрывает двойное значение слова, когда бранится: «This foul Egyptian hath betrayed me»[449], что в немецком переводе нельзя передать как «сраная египтянка»[450]. Клеопатра, эта «this false soul of Egypt»[451], ведет себя столь алчно и развратно, как, согласно принятым в стране представлениям, ведут себя прибывшие из Египта цыганки. Бен Джонсон (1573–1637) в своей пьесе «Маска цыган» («Masque of the Gypsies»), иронически обыгрывая их характеры, наоборот, называет матерей цыганских принцев «Клеопатрами». «Like a right gypsy»[452], то есть, как истинные цыганки, они обладали магическими силами, могли испепелять взглядом и владели ремеслом обмана и подтасовки. В трагедии «Отелло» (1622) в 4-й сцене III акта начинается чреватая тяжелыми последствиями интрига, связанная с носовым платком, потерянным Дездемоной. Этот платок, доставшийся Отелло в качестве амулета от одной цыганки и обладавший приворотным действием, он получил давно, когда умирал его отец, в наследство от матери:

Сей носовой платок когда-то моей матери дала / одна египтянка [Egyptian]. / Она была колдунья и почти / все мысли прочитать могла. Она сказала ей, пока он у нее / она прелести исполнена пребудет и сможет моего отца / держать в любовных путах; но если / потеряет или подарит она его, то взор отца / мгновенно отвратится от нее, и его любовный пыл / в погоню за другими женщинами ринется. Умирая, она мне сей платок вручила[453].

Тот факт, что столь героический муж и воин, как Отелло, разделяет архаичный взгляд своей матери на магическое действие платка – а ведь именно женщин в ранний период Нового времени в «Зерцалах брака» предостерегали от покупки подобных амулетов, – указывает на возможную близость между «мавром» и столь же черной «египтянкой», и на их отношение к вере.

В памфлете Самуэля Роуленда (ок. 1573–1630) «Martin Mark-АП. Beadle of Bridewell» (1610), в первой его части, обнаруживается аллегория мошенничества с сатирической географической картой его империи. Во второй части автор рассказывает о правителях этой империи, ее «регентах», начиная с Джека Кейда и заканчивая Коком Лоуреллом, который правит с 1501 по 1533 г. и якобы является создателем 25 правил для бродяг, – и перечисляет целый ряд предполагаемых цыганских королей и королев[454].

В эту завлекательную генеалогию низов общества нужно включить также автора одноименного романа «Жизнь и приключения Бампфилда Мура Кэрью» (1745). Созданная Кэрью история блудного сына, которому заманчивость плутовской жизни, несмотря на несколько неудачных попыток, не дает вернуться домой, причисляется к бестселлерам XVIII в. в Англии. «Джипси», к которым он бежит, бросив школу, – это, как и в большинстве плутовских романов, бродячие мошенники и нищие без особых этнических признаков.

У них он с юных лет учится приемам и трюкам, которые делают попрошайничество и обман удобным источником дохода. Как и в «Педро де Урдемаласе», успешно срабатывает трюк с кладоискателями, который позволяет присвоить состояние зазнаек и жадюг. У Кэрью цыгане тоже организованы в братство, подчиняются собственным законам и избирают «цыганского короля», которому платят налог. Герой приобретает легендарную славу благодаря хитрому искусству переодевания, помогающему ему в плутовстве и в частом бегстве от властей предержащих. И вот они избирают его, беглого сына буржуазных родителей, в короли («King of the Mendicants») после смерти предводителя всего мира низов Клауса Патча. Хотя Кэрью сбивается с «правильного пути», примкнув к цыганам, однако это решение не развращает его. С него неоднократно требуют штраф за совершенные проступки, но он всегда уходит от преследования, и в конце ему даже удается скоротать остаток дней своих в покое, в том месте, которое он сам себе выбрал.

Как и в немецких приключенческих историях XVIII в., в романах, действие которых происходит на дне английского общества – знаменитым примером является «Молль Флендерс»[455] (1722) Даниэля Дефо (1660–1731), – авторы не отказываются от более или менее длинного эпизода, происходящего среди цыган. В соответствии со своей славой людей, которые заманивают и крадут детей, герои попадают к цыганам в раннем детском возрасте. С Молль Флендерс – ровно тот же случай:

Уже очень смутно припоминаю, как я совсем маленьким ребенком кочевала вместе с цыганами. Насколько я помню, я пробыла у них недолго, иначе они наверняка покрасили бы мне кожу, как они чаще всего поступают с чужими детьми. Как я к ним попала и как позже от них вырвалась, не знаю… Сотрудник тайной службы Колчестера меня поймал, и я рассказала ему, что прибыла в город с цыганами. Но поскольку я не хотела путешествовать с ними дальше, они меня оставили. Куда они ушли, я не знаю[456].

Поскольку далее Молль Флендерс перемещается внутри городского пространства, среди низовых слоев городского населения, к которым цыгане начинают примыкать только в XIX в., она никогда с ними больше не встречается. Герой романа Дефо «Жизнь и пиратские приключения славного капитана Синглтона», Боб Синглтон, в детстве был за 12 шиллингов продан цыганке, которая вскоре заканчивает свою жизнь на виселице. Согласно представлению, будто цыгане сохраняют свое антиобщество, вбирая в свои ряды прочих мошенников и нищих, они в романах и пьесах XVIII в. оказываются неким общим вместилищем всех изгоев, преследуемых и обнищавших, а также всех порочных и злых людей. Всякий, кто освобождается от защиты дома и семьи, полагаясь на себя и оказываясь на улице, попадает в лапы к этим людям, а они повсюду, сидя в укрытии, подкарауливают его. Карьера авантюриста, мошенника или преступника часто начинается с эпизодического пребывания у цыган. Этот повествовательный образец в XIX в. находит свое продолжение в романе ужасов эпохи романтизма. Там тот, кто к ним примыкает, переходит к другому мировому порядку без бога и религии, в которой нет никаких постоянных признаков, кроме групповой лояльности. Все постоянно находится в движении и изменениях. Местопребывание меняется так же просто, как имя или наряд. Даже собственный язык служит средством введения в заблуждение и притворства. Если дворянское сословие и буржуазия выставляют напоказ свои социальные и культурные опознавательные признаки и лелеют эту сословную идентичность, то низшие слои общества, если не ведут себя униженно, как честные бедняки, то, совершая молниеносные метаморфозы, изображаются лишенными идентичности. Принцип перманентной обманчивости, если смотреть с этой точки зрения, не позволяет укорениться в их жизни никакой честности. Согласно английскому пуританизму, именно так должна окончиться жизнь не только плута и преступника, но и вообще всякого человека, если не сосредоточиться на существенном, то есть на подготовке к жизни на том свете. Иначе чем это происходит в обществе дворян и бюргеров, которое позволяет себе перешагивать через социальные границы только в форме контролируемого маскарада, где все они остаются среди своих, принудительный карнавал бедных можно считать выражением их ничтожности. Они, как пишет о цыганах Томас Деккер в 1608 г., «этот народ более разрозненный, нежели евреи, и более ненавистный: бедная одежда, варварские отношения, животное поведение [sic!] и жестокость, если видят выгоду»[457].

В своей пьесе «Метаморфоза цыган» («The Gypsies Metamorphos’d», 1621) Бен Джонсон соединяет вместе придворный маскарад и сведущих в обмане и притворстве цыган[458]. На сцене появляется группа «джипси», которые предсказывают будущее королю и его двору. Шуты и танцовщицы танцуют, а цыгане демонстрируют ловкость в обчистке карманов и в гадании. Джонсон тоже не отличает их от других маргинализированных групп[459]. Так, наряду с привычным «капитаном» среди цыганских персонажей появляются «Джексон» и «Патрико», что согласно типологии плутовства Томаса Хэрмана означает соответственно «мошенник, подделывающий документы», (Jarkmen) и лжесвященник (Patricos). Они поют грубую песню о внушающем местному населению страх месте в Дербишире, где собираются беглые, «From the famous Peak of Darby, / And the Devills-Arse there harde by, / Where we yearely keep our musters, / Thus tH / Egyptians throng in clusters»[460]. В одной из следующих песен они славят своего легендарного «короля» Кока Лорелла. Их выход иконографически напоминает ранние иллюстрации к хроникам и гравюры на меди из космографий[461]. На одной лошади сидят пятеро детей, на второй – украденная птица и другая добыча[462]. С намеком на легенды о происхождении первых групп цыган, прибывших в Англию и Шотландию, их с иронией называют «пять принцев из Египта»[463], рожденных от различных «Клеопатр»[464] в различных графствах. Об одном из детей рассказывается гротескная история детства среди жуликов. В конце пьесы Патрико описывает ритуал вступления в их братство, а цыгане снимают с себя лохмотья и предстают в открывшихся из-под них роскошных королевских одеждах, показывая, что они принадлежат к королевскому двору[465].

Инсценированная как представление мошенников разного рода критика двора действует только при условии негативного образа цыган[466]. Хотел ли Джонсон зайти так далеко, дезавуируя королевский двор с помощью маскарада, то есть указывая на юридическую практику того времени, когда каждого, кто наряжался цыганом и занимался цыганским ремеслом – воровством и гаданием, рассматривали как цыгана, – навсегда останется умозрительным предположением. Испытывая неуверенность по поводу идентифицирующих признаков, власти в 1562 г. издают указ, согласно которому достаточно один месяц провести вместе с цыганами, чтобы тебя наказывали так, как наказывают цыган[467]. К наказаниям, которые должны были отвадить цыган от перехода границ чужой территории, причисляется в то время экзекуция, когда цыганам прибивали уши гвоздями к дереву, а затем отрезали их[468]. Джонсон спасает от этих ужасов своих героев под масками, среди которых находится и сам король, вовремя превратив их обратно в представителей королевского двора. От цыган ничего не остается, кроме их дурной славы, которую переодетые придворные вполне оправдывают. Если поэт-лауреат Джонсон и задумал критику английского двора[469], то, несмотря на не очень лестное сравнение, выглядит она очень мягкой. Империя «египтян» с их пятью принцами и порочными Клеопатрами не сочетается с аллегорией плохого правления, а представляет собой скорее антураж для добродушных обманов и грубовато-комических развлечений.

Моралист-просветитель Генри Филдинг в своем романе «История Тома Джонса, найденыша» (1749) меняет аргументацию, создавая контраст между сельской свадьбой цыган и балом-маскарадом городской верхушки[470]. Филдинг выбирает не какой-нибудь произвольный маскарад, а один из созданных Джоном Джеймсом Хайдеггером (1659–1749), под названием «Верховные жрецы удовольствия»[471], события, обычно показываемые на сцене Королевского театра. Некая графиня под маской «сказочная королева» сразу, в самом начале заявляет герою Тому Джонсу, что не может «себе представить ничего более отчаянного и ребячливого, чем маскарад для людей высокого звания»[472]. Маска позволяет замужним женщинам в ситуации, когда за ними наблюдают со стороны, в ситуации, исполненной амбивалентности, на глазах у всех вести себя так и говорить такое, что в другой обстановке привело бы к расколу брака или к общественному порицанию. Возникает атмосфера скользкая и неприличная. В трактовке Филдинга маскарад – это масштабная и лживая эротическая игра для изменников и соблазнителей, в конце которой так или иначе спадают и маски, и покровы.

К цыганам Том Джонс и оба его спутника попадают после типичной для такой встречи повествовательной преамбулы. Не имея пристанища, скача на коне сквозь непогоду, они обнаруживают вдали одинокий сарай, из которого пробивается свет. Несмотря на страх, они пытаются найти там приют, и, к их удивлению, им оказывают радушный прием, ибо «люди,, которые собрались в этом сарае, оказались бандой цыган или, как их прозвали вульгарным именем, татеров. И в этот момент они праздновали свадьбу одного из своих членов»[473]. Сарай – это не опасная ловушка, а также не жуткое место встречи, вроде «Devils-Arse-Peak», а, если в положительном смысле опереться на текст Библии[474], место, которому сияние придают лишь те, кто в нем оказывается:

Невозможно было представить себе толпу людей более счастливых, чем те, что собрались здесь, так казалось. Неописуемая радость видна была во всем их облике, а их бал не лишен был полностью какого-либо порядка и каких-либо приличий. Возможно, в нем их было больше, нежели порой на какой-нибудь сельской ассамблее, потому что эти люди подчиняются особому формальному режиму и собственным законам и все подчиняются одной правящей персоне, которую называют они королем[475].

Это отличает их от скучающих, падких на скандал аристократов и крупных воротил на маскарадах Хайдеггера, которые, хотя и одеты пастухами или эльфами, но только сельскую идиллию, подобную цыганской, они уже не в состоянии даже сыграть[476].

И у Филдинга собравшиеся в сарае образуют организованное антиобщество. Они обозначаются как цыгане, хотя речь идет о бродягах без особых примет. Во главе их оказывается управляющий ими в абсолютистской манере правитель, вышедший из их же рядов:

Когда он [Том Джонс] озадаченно осматривался вокруг, к нему приблизился почтенный человек с радостными приветственными возгласами, которые были скорее сердечны, нежели вежливы. Это был не кто иной, как сам цыганский король. По одежде он мало отличался от своих подданных и не имел при себе никаких атрибутов величия, которые подкрепляли бы его достоинство. И все же (как показалось господину Джонсу) что-то во всем его существе излучало авторитет и наполняло душу присутствующих чувством почтения и благоговения[477].

Король, остающийся безымянным, говорит не на так называемом воровском языке, он пользуется очень простым, ломаным английским. Комический эффект создают не только исковерканные иностранные слова в его устах, но и в той же мере его произношение: «Ме doubt not, sir, but you have often seen some of my people, who are what you call de parties detache: for dey go about everywhere…»[478] Гостям он кратко сообщает об истории и принципах своего правления:

Я имею честь, как говорится, быть их королем, и, наверное, никто из коронованных правителей не может похвастаться столь верными подданными и столь преданной любовью этих подданных к правителю… Примерно тысячу или две тысячи лет назад, я с точностью до года сказать не могу, потому что ни читать, ни писать я не умею, тогда была большая, как Вы ее называете – короче, Волюция среди цыган. Ведь тогда были еще татерские князья [в подлиннике «der was de lord in gypsy in dose days»], и они между собой спорили, кому быть главным; но цыганский король их всех победил и сделал своими подданными, как и всех прочих… Ведь пусть мы никого не вешаем, но штрафы у нас очень большие. Они нацелены на то, чтобы татеры [в оригинале «de gypsy»] сами собой застыдились, и это самое страшное наказание[479].

Случай, представляющий собой пример такого правосудия, не замедлил представиться. «Молодая цыганка, примечательная больше своим умом, нежели красотой», заманивает спутника Джонса «под предлогом гадания»[480] в заднее помещение сарая. Там они

…в очень неловком положении найдены были супругом цыганки, который, по-видимому, из ревности глаз не спускал со своей жены и проследил каждый ее шаг вплоть до момента, когда застал ее в объятиях таланта[481].

Супруг хотел возмещения за бесчестие в виде денежной суммы. Весь фокус и был направлен на вымогание денег у молодого человека, когда он окажется в уязвимом положении, и им можно будет манипулировать. К удивлению Джонса, который уже смирился с необходимостью заплатить деньги, король, не сведущий ни в чтении, ни в письме, ни в правосудии, выносит совершенно другой приговор:

…тяжело мне видеть цыгана, у которого нет больше чести и который честь своей жены продает за деньги. Если ты свою жену любишь, ты бы этому воспрепятствовал и не намеревался сделать из своей жены шлюху, чтобы ты смог застигнуть ее врасплох. Вот мое повеление: денег ты не получишь, ибо ты достоин наказания, а не поощрения. Поэтому отныне ты – бесчестный татер [в оригинале «dat you be de infamous gypsy»] и будешь целый месяц носит на лбу два рога; а твою жену будут теперь величать шлюхой и указывать на нее пальцем; ибо ты бесчестный цыган, но и она не в меньшей степени позорная шлюха[482].

Приговор «цыганского короля» отметает представление об экономии справедливости, поскольку она провоцирует членов сообщества к продажности и алчности и разрушает их мораль. Из него следует, что речь идет не просто о пресечении проступков под угрозой штрафа, а о морали и ответственности перед обществом. Тем самым, текст приговора указывает на ту публичную среду, в которой индивидуумы попеременно друг друга контролируют и постоянно отмечают и оценивают. Это, по словам автора, приводит к тому, что «среди них не существует понятия ложной чести и они рассматривают стыд как самое страшное наказание»[483]. Социальный мир при этом не воссоздается с помощью уравнивания интересов сторон, как это происходит в договоре с частными лицами. Этот мир – общее дело. Поэтому и требуется, как у Томаса Гоббса (1588–1679), абсолютный монарх, который в конфликтном случае отменит всю существующую до того иерархию. Филдинг использует приведенный эпизод и его неожиданный конец для апологии абсолютизма, которую он ретроспективно увязывает с эпохой римской императорской власти от Нервы – к Адриану – до Антония, называя ее «золотым веком»[484].

Но какое касательство это имеет к цыганам, о бедствиях которых социополитик Филдинг прекрасно знал? Никакого, ибо то антиобщество, в существовании которого он, как и большинство писателей, ученых и чиновников, убежден, используется здесь только с дидактическими намерениями, в качестве зеркала, которое он держит перед собственным обществом. И тот факт, что в империи цыган, изгнанных, лишенных религии и родины бродяг, понятия чести и стыда являются центральными, должно было прежде всего заставить покраснеть всех тех, кто пока еще восприимчив к морали и чье самосознание связано с этими категориями; но не тех, для кого жизнь представляет собой вечный маскарад.

То, что Филдинг собрал воедино в своем изображении цыганской империи, закулисный мир преступности и идиллию жизни, близкой к природе и вдали от прогнившей цивилизации, превращается в XIX в. в две противоположные модели. С одной стороны, мы видим становящийся все более таинственным и жутким преступный мир, который на пороге смены эпох вмешивается в спор между старым, уходящим порядком и новым индустриальным обществом: например, цыгане воруют детей, или спасают их, нарушая порядок наследования, или, соответственно, восстанавливая его, или в ход идут волшебство, заклятья и предсказания в качестве темной силы. И с другой стороны, мы видим продолжение идеализированного изображения путем архаизации законов и правил, и путем этнизации всего ансамбля персонажей, который постепенно все больше и больше ограничивается этническими цыганами или, соответственно, тем, что под этим понимают.