Читать книгу Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения - Клаус-Михаэл Богдаль - Страница 16

Благородным дамам, которые 22 февраля 1678 г. устроили во дворце курфюрста в Дрездене «Дамский цыганский маскарад[619], не приходится опасаться, что их сошлют или повесят. Точно так же обстоит дело с придворным обществом и с горожанами, которые переодеваются цыганами[620] и процессией идут по городу во время традиционного «угощения» при бранденбургском дворе «в Келльне-на-Шпрее»[621]. Цыгане служат моделью во время маскарадов, на которых в XVII в. по всей Европе появляется мода на цыган[622]. Маскарады образуют важную составную часть придворной представительской культуры. С их помощью можно, не нарушая этикета, вывести на сцену типичную барочную игру между мнимым и подлинным, между сокрытием и разоблачением. «Цыганское», то есть естественное, лишенное условностей поведение – это лишь один из вариантов буколической игры в пастушков. Он легализует спонтанные нарушения строгого кодекса поведенческой этики и поэтому пользуется большой любовью. Маскарады то и дело предваряются подробной программой. Приводимая ниже программа обыгрывает знания того времени о цыганах, которые были у всех на слуху:

Нам открылось такое изобилие благородных камней и всяческие богатые драгоценностями горы / что у нас поэтому и не было намерения / возвращаться к себе обратно в Египет. Но только не подумайте,, что мы что-то вроде стаи / сбежавшийся вместе сброд; нет, мы благороднейшие и честнейшие из нашего народа / который ребячливое озорство / оправдывает / но озоровать и обманывать не собирается, он от всего сердца враг таких дел[623].

Легенду египетского происхождения по-прежнему помнят. Вопрос местонахождения цыган, строго регулируемый эдиктами, решается иначе, с игривой кокетливой отсылкой к великодушию распоряжений курфюрста. Для легитимизации цыган перенимается типичное для хроник разграничение между подлинными приехавшими издалека цыганами и сбежавшимся местным сбродом.

Цыганский маскарад – это один из ранних примеров использования литературного дискурса. Временная и пространственная близость эдиктов о преследовании и текста цыганского маскарада – возможно, и то и другое изготовлялось в одной и той же Дрезденской типографии – не приводит ни к каким ассоциациям со стороны актеров. Преследование цыган в сценарии отсутствует, а цыганская маска не воспринимается дамами как стигма. На передний план прорывается желание сделать собственную идентичность неопознаваемой за чужим типологизированным костюмом. Образ цыган полностью замкнут в рамках литературно-культурной практики. Придворные дамы играют цыганок, в то время как женщин народа рома на границах страны «вешают… на глаголи или другой ближайшей наскоро сколоченной виселице»[624]. Уже здесь видно, что общество до такой степени разобщено, что это противоречие никаких трений не вызывает. Это никем не осознанное сочетание культурного применения цыганской жизни и одновременно жесткого преследования цыган встретится и в XIX, и в XX вв.

Маскарады, которые мы обнаруживаем как при французском, так и при английском дворе, дают понять, что феномен загадочного народа неевропейского происхождения, несмотря на деградацию до пресловутых жуликов и попрошаек, вызывает значительный интерес. Это в равной степени относится и к науке, и к образованным дилетантам. Знамением времени становится перевод на немецкий язык «Диссертации» Якоба Томазиуса через пятьдесят лет после выхода в свет первого издания. Таким образом труд известного ученого стал более доступен, что соответствовало научным стандартам того времени. Популяризации и академические вариации, такие как составленный в университете Упсалы в 1730 г. диспут «De cingaris» Самюэля Бьоркмана (1707–1747), не заставили себя долго ждать.

Обзоры, подобные труду Томазиуса, энциклопедическим путем соединяют воедино знания из разных источников, такова была традиция. Они сравнивают высказывания, выявляя в них противоречия, сопоставляют весомость тех или иных авторитетных авторов и публикуют выводы. В ранних обзорах отчетливо заметно влияние аподемики – или «искусства путешествовать» – науки, которая сегодня называется статистикой и которая всегда при описании предпочитает определенную схему: название региона, форма правления, названия городов, рек, морей, гор, лесов, зданий, правительственных учреждений, институций, школ, нравов и обычаев[625]. Определенно не случайно автор первого обширного исследования о цыганах Генрих Грелльман, являясь геттингенским профессором статистики, пишет именно в русле этой научной традиции.

Свой вклад в распространение и популяризацию сведений о цыганах в XVIII в. кроме статьи в «Универсальном лексиконе Цедлера» внесли также так называемые разговоры мертвых между причислявшимся к банде «Большого Таланта» и колесованного в 1726 г. в Гисене «архизлодея Хемперла»[626] и казненного там же Габриэля[627]. Эта восходящая к Лукиану литературная форма «старинной европейской учености»[628] служила целям развлекающего обучения и морального предупреждения – причем очень успешно, о чем свидетельствует большое количество произведений в жанре «разговоры мертвых»[629]. Все это указывает на растущее распространение сведений о цыганах среди читающей публики. К странностям разговора собеседников, не имеющих никакого элементарного образования, этих неграмотных преступников относится то, что они системно излагают свой предмет, говоря об именах, происхождении, истории и образе жизни цыган, и, словно академические ученые, порой точно указывают на источники своих высказываний, хотя по большей части ошибаются:

Золотой мой брат / я происхожу из древнего благородного рода / немцы называют нас цыганами / у латинян мы называемся «циани», «цигани», или также «цигари», у голландцев «египтеннес», / у французов «лез эжиптез»; у испанцев «лос гитанос», у арабов «разельхерами» или уличные разбойники / но откуда собственно все эти наименования / сам не знаю[630].

Прибытие (1414) и первое изгнание (1416) названы точно[631], говорится также, что они общим числом 14 000 человек прибыли из Нубии, с достаточным количеством денег на дорогу, назвали себя «египтянами» «и тем другим очень враждебны [были] / так что назывались тартеры[632]. Упоминается охранная грамота короля Сигизмунда и надгробные надписи их первых герцогов и графов, а также генеалогические рассуждения о происхождении Каина или Хама. Тезису о прибытие цыган издалека Хемперла, который перед началом разговора просит, чтобы некий столяр из мира мертвых насадил ему на плечи «разрубленную голову»[633], предпочитает точку зрения, что, мол, «сегодня гадкий сбежавшийся вместе сброд бродит повсюду / под именем цыган / из одной страны в другую / и воровством / убийствами и грабежом по большей части питается»[634]. Преследования и наказания он толкует с юмором и для забавы читателей называет их знаком славной жизни:

Только давай полегче / ведь мы не жулики и воры / ведь иначе наш портрет не изображали на сельских дорогах в натуральную величину то красками / то высеченным в камне / то однако в мраморе / а нарисованная рядом виселица хотя и несколько портит нашу репутацию / но поскольку мы люди / которые всегда думают о смерти / то для нас это вовсе не позор / что мы наши погребальные символы места носим с собой. И всегда рядом изображено, как мы убегаем / в этом мы тоже не видим ничего плохого / ведь у нас нет музыки / когда мы танцуем / или хотим выполнить какие-нибудь прыжки / мы обычно просим отхлестать нас кнутом. Самая большая честь для нас – получить клеймо /тем более что это знак нашего героического образа жизни[635].

Из уст Габриэля, упрекающего Хамперла в легкомыслии, читатели узнают актуальные сведения о законодательных распоряжениях[636]. Он представляет также широко распространенное мнение, что цыгане не поддаются на попытки их облагородить, а после службы в качестве солдат становятся «много злее прежнего»[637]. Не забывают они и

повторить упрек в безбожии и сексуальной неразборчивости[638]. Прочих упреков, касающихся «злейших жуликов на свете»[639], которые накопились в ученых трудах, правовых документах и литературных сочинениях, разговоры мертвых также не упускают: кража детей, тайный коллективный ритуал инициации со сменой имени, чернение кожи, хиромантия, многократное крещение и заклинание огня[640]. В своей покаянной исповеди Хемперла объясняет свои преступления по религиозному образцу как предание слабовольного грешника пороку:

С юности я был предан страсти наслаждения / так что ничего я более не искал / ничего более не любил как эту соблазнительную страсть. Я был ненасытнее зверя / который удовлетворяет свою ненасытность / а когда насытится / то с величайшей неохотой принужден может быть отказаться от избыточного наслаждения. У сладострастника чувство умеренности разбито вдребезги / он любит всякие будоражащие излишества в пьянстве / еде / совокуплении / лжи / воровстве и убийстве / так он все превращает в нечистоты [sic!] / и после себя оставляет вонь / ругань / мерзость / нищету / и обычно наказание как на время, так и навсегда[641].

Комментируя, Габриэль добавляет то, что читатели и так знают: «у каждого есть два пути / узкая тропинка добродетели и широкая дорога порока»[642]. Однако социально-политическая стратегия индивидуального исправления и ориентации на потусторонний мир перед лицом массового обнищания, подавляющего потенциальные возможности обращения к милосердию, давно оказалась тупиковой. Поэтому распространяемые в разговорах мертвых сведения о цыганах, по своей словесной форме развлекательные, служат оправданию государственной политики изгнания, которая здесь ни в коей мере не ставится под сомнение, как и на полвека позже, в научных трудах, проникнутых просветительскими идеями. Многое говорит за то, что это превратилось во всеобщее достояние как ученых, так и образованных людей. В еще большей мере можно, глядя на публичные казни и последующую обработку сведений о них, исходить из того, что самые отвратительные истории сохранялись в памяти также и самых низших слоев населения.

Сведения о цыганах, распространяемые в описаниях и популярных очерках, производят впечатление чего-то грубого и преувеличенного. Ничего необычного в этом нет, ведь именно таким образом говорят, как правило, о низших сословиях: крестьянах, слугах и бедняках. Другие народы изображаются практически так же. Корнелиус Агриппа фон Неттесхайм (1486–1535), если начинать с ранних примеров, в своих размышлениях о различных народных характерах устанавливает, что различные народы

…небом так сформированы и созданы / что они совершенно едины в своих добрых обычаях и призваны к ним / напротив скифы свирепствуют с нечеловеческой жестокостью. Итальянцы всем суют в глаза свою знать / французы придурковаты / сицилийцы остроумны / азиатские народы преданы похоти / а испанцы горды и высокомерны[643].

Наука раннего периода Нового времени привлекает самые разные аспекты из арсенала знаний, начиная с теории добродетели и типов темперамента до учения о климатических зонах, чтобы создать классификацию народов. Энциклопедическая наука пытается соединить отрывочные высказывания в логическую систему, чтобы выявить взаимосвязи, которые невозможно доказать эмпирически. Таким образом, если, согласно этой логике, цыгане из-за приписываемой им сексуальной неразборчивости должны считаться похотливым народом, то они могут быть только азиатского или восточного происхождения, поскольку похоть, согласно повсеместному мнению, свойственна только этим народам. Вопрос об их индийском или египетском происхождении таким образом прояснить нельзя, потому что отсутствует критерий дифференциации между этими двумя мировыми регионами. Если в Княжеском кодексе законов земли Гессен 1656 г. называется, что «невозможно получить определенные сведения ни об их рождении и воспитании, жизни или передвижениях, ни об их брачных отношениях»[644], тогда начинается ловля рыбы в мутной воде, тогда прибегают к ненадежным источникам и слухам да вдобавок кое-что присочиняют.

По этому поводу – один кажущийся нелепым, но, тем не менее, симптоматический пример. Речь идет о рассуждениях по поводу не проясненного до сих пор значения и происхождения утвердившегося в Юго-Восточной и Центральной Европе названия «цыгане»[645]. В своем полиисторическом монументальном произведении «De Jure Publico Imperii Romano germanici» (1629–1645) Иоганн Лимнойс (1592–1665) пытается найти решение с помощью этимологических рассуждений и сравнительного анализа признаков:

Одну известную морскую птицу тоже некоторые называли «цингалус» или «цинглус», другие ее же именовали «юнкс» или «торквила», а еще другие, и среди них Гален, называли ее «мотацилла». Все определенно произвели это имя от ее постоянного движения. Поэтому мне хотелось бы верить,, что их стали называть, как у древних называли бродячих нищих, вследствие чего это обозначение первоначально по Большой Греции, а затем по всей Италии было перенесено на людей без постоянного места жительства. Как гласила раньше поговорка: «беднее, чем “цингалус”», как учит нас Суидас у Менандра, можно только по праву сказать: «вороватее чем “цингалус”», поскольку эта человеческая порода публично признается в своем воровском искусстве к грандиозному позору чиновничества, которое не сразу бросает их в тюрьму и наказывает[646].

Сногсшибательные выводы, которые уже через пару лет будут опровергнуты не менее оглушительным образом в переработанной версии этого труда, не приводят к сдержанности в отношении политических рекомендаций. Томазиус отмечает в своем «Занятном трактате о цыганах»:

Насколько очевидно он заблуждается / когда считает, что «цингалус» означает определенный народ / тогда как на самом деле это имя одной морской птицы / которая будто бы так слаба / что не в состоянии свить собственное гнездо / и ей приходится поэтому подбрасывать яйца в чужие гнезда[647].

Томазиус не ошибается, поскольку даже в «Жизни животных» Брема есть «цыганская курочка»[648].

Аргументация контрагентов характеризуется не столько желанием выявить научную истину, сколько желанием все толковать по собственному усмотрению. В своих трудах они искусственно сужают начитанность чужих, других народов, практически произвольно трактуя знаки их письменности в рамках собственных горизонтов понимания. Тем самым они обогащают свои книги интересными и порой оригинальными явлениями и доказывают свою ученую начитанность и полиисторические знания даже самых отвлеченных вещей.

Обширная статья о цыганах в «Универсальном лексиконе» Цедлера делает мнимые знания легко доступными для образованных людей[649]. В ней собрано все доныне известное с претензией на полноту, и главный акцент приходится на юридические документы, причем не делается различия между фактами и выдумкой. Одновременно, какими бы неточными ни были многие из утверждений, сам факт, что они попали в уважаемую энциклопедию, способствует их авторизации, и они на длительный период становятся общепринятыми. Литературное происхождение имеет, к примеру, утверждение, что все цыганские женщины «тайно носят при себе очень острые и длинные ножи, которыми в случае необходимости обороняются, и тем быстрее могут забить и унести украденную домашнюю птицу»[650]. Так, уже у Гриммельсгаузена Кураж вооружена, и точно так же Эсмеральда у Виктора Гюго в «Соборе Парижской Богоматери», и Кармен у Мериме через 150 лет, и Марлен Дитрих (1901–1992) в роли цыганки Лидии в «Золотых серьгах» через 250 лет – по-прежнему.

За этимологическими спекуляциями по поводу «имени цыган»[651]следует описание различных теорий происхождения, к которым примыкает описание исхода, начиная с покаянных и паломнических походов и заканчивая псевдобиблейскими легендами. Правда, последние автор считает «сочинениями, с помощью которых они хотели побудить людей их терпеть»[652]. Фантастическое предположение известного альтендорфского ученого Кристиана Вагензайля, будто цыгане – это преследуемые евреи, которые на длительное время укрылись в лесах, чтобы потом, обеднев и натерпевшись бед, снова появиться в новом качестве, отвергается. Подробно описывается их деятельность. Ее палитра простирается от знахарства и ремесел, позорного труда в качестве палача, живодера или кожевника, затем идут медицинские услуги, гадание, заклинание огня, промывка золота, музицирование, все вплоть до шпионажа в пользу турок, мошенничества и других преступлений. Вопрос о внутренней социальной организации остается без ответа[653]