Читать книгу Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения - Клаус-Михаэл Богдаль - Страница 6

Полвека спустя «бедные люди из Малого Египта»[81], как обычно, бродят по Европе, выпрашивая милостыню и моля о ночлеге. Изменилась вовсе не их внешность и не то, как они сами себя подают, а поведение и реакция местного населения и властей. В архивах, изучая источники того времени, все чаще наталкиваешься на следы этих перемен, суждения и описания в документах становятся все более подробными и самоуверенными, а меры, о которых в них заявлено, все более строгими.

Гарантируемые охранными грамотами права пребывания игнорируются или отменяются новыми распоряжениями, право на милостыню как средство пропитания все реже признается в качестве обычного права. Курфюрст Пфальцский в первом такого рода указе 1472 г. грозит «не впускать ни одного цыгана по его повелению в земли или области» в пределах всей Германской имперской области[82]. Лавина законов и предписаний обрушивается затем на немецкие и европейские земли: в 1504 г. Людовик XII во Франции распоряжается об изгнании цыган из страны, в 1514 г. следует изгнание из швейцарских городов, в 1525 г. Карл V распоряжается об изгнании цыган из Фландрии, в 1530-м начинается выселение из Англии, в 1541-м – из Шотландии и в 1549-м – из Богемии. В 1557 г. на Бальном сейме закон об изгнании цыган из страны принимает Польша, с 1583 г. Португалия заставляет гитанос работать на галерах и в своих колониях. Изгнанию не подвергается только тот, кто, приспособившись, стал незаметен, или же тот, кто, как это было в Валахии, становился крепостным и поступал во владение помещика или монастыря. Как прокаженного, изгоняли отныне того, у кого не было родины, господина и собственности.

Следует всегда учитывать, что народы рома оказались в Европе в переходный период, ознаменовавшийся кардинальными переменами. Это главное, что затрудняет им ориентировку в жизни. Когда, например, они хоронят своих предводителей, как герцогов или графов, или когда представляются при знакомстве паломниками, то в своих представлениях они остаются в средневековых обычаях, тогда как на самом деле обеими ногами прочно стоят уже на почве территориальных, а далее – и национальных государств раннего периода их развития:

Максимально беспрепятственное функционирование власти со времен завершения Средневековья требовало вплетения всех подданных в прочную единую сеть с местной ориентацией, в которой они в любую минуту были бы досягаемы со стороны администрации и, соответственно, был бы обеспечен контроль над ними, в то время как одновременно с этим все пространство и, соответственно, сама страна вплоть до XVIII века подвергалась все более интенсивному охвату Власть простиралась над страной и людьми, и тот, кто не мог быть ею охвачен, принадлежал к masterless men, то есть к безродному сброду[83].

Уже очень скоро появятся вопросы к их родине, исходя из новой политической карты прежнего пространства. Указание на далекое египетское происхождение уже не удовлетворяет запросам территориального мышления. Оно вызывает недоумение и непонимание:

Наверняка это тоже не их настоящая родина, и возникает вопрос: как же найти настоящую? Только, где бы ее ни искали, то поскольку цыгане – народ бродячий, то они нигде не дома[84].

Территориальному мышлению и образу жизни европейцев бродячая жизнь кажется осознанным актом дезинтеграции из социальной, правовой, экономической и культурной систем, которые тогда как раз только формировались. На этой стадии территориальная привязка и интеграция в социум были связаны нерасторжимо. Связь эта существует до наших дней.

Территориальное мышление исходит из того, что все, найденное на планете, включая земли и людей, находится в отношениях обладания и собственности. Земли и люди считаются решающими ресурсами прогресса, благосостояния и власти. Прежде всего по этой причине обладание пространством и контроль над ним находятся в центре концепций правления раннего периода новой истории. В Германии они развиваются в рамках направления под названием «полицейская наука». Эта наука пытается рассматривать обобщенно «идеальную культуру землепользования, население, земледелие, рост и процветание городов; наравне с этим – мануфактуры, фабрики и коммерческую деятельность, а также весь комплекс, связанный с состоянием пропитания», «управление домашним хозяйством, добродетели горожан, внутреннюю безопасность, противопожарные заведения, изобилие, обеспечение бедных»[85].

Идентичность выводится из происхождения, которое наряду с генеалогией указывает на определенное географическое место и в совокупности обосновывает правовой статус. Бездомный и безродный такого статуса достигнуть не может. Его свобода в отношении той территории, по которой он перемещается, означает бесправие. Бродячие группы людей, подобных цыганам, больше не приравниваются к нуждающимся в поддержке местным беднякам. Они считаются вредными элементами, уклоняющимися от благ прогресса цивилизации. Согласно терминологии Роберта Кастельса (род. 1033) они – «индивиды недостатка,, недостатка ресурсов и недостатка принадлежности»[86]. Их ценность измеряется единственно только их принудительным физическим трудом на укреплениях или на галерах, а также их применением в качестве солдат.

Даже высоко ценимые по традиции виды деятельности, такие как освоение целины, сами по себе не были основанием для принадлежности к социуму, о чем свидетельствует пример конца XVII в. Когда цыгане в регионе Фихтельгебирге на свободной земле заложили огород, который им потом пришлось бросить из-за проблем с собственностью, то, с точки зрения местного населения, они оставили после себя магическое место, которое теперь «сельские люди посещают в Иванов день, чтобы собирать там травы и цветы, которым, употребляемым в виде чая, приписывается особенная целебная сила»[87]. Признанием пользуется не выполненная работа, а сверхъестественная сила, по народным поверьям заключавшаяся в инаковости. С другой стороны, полезных чужаков известного людям и признанного происхождения, вроде французских гугенотов в Германии или немецких ремесленников и поселенцев в России, встречали с радостью, и они могли даже рассчитывать на то, что смогут сохранить свой язык и культуру.

Применяемые теперь административные меры учета приводят к новой форме идентичности, включающей место и время рождения, происхождение, веру, гражданство и учет уголовных дел. В переходный период, когда интерес к достоверности легенд о происхождении цыган был еще велик, поскольку надо было чем-то оправдать изгнание, случаются гротескные ситуации. Так, Швейцарская хроника констатирует: «В 1646 году здесь была поймана внушительная толпа цыган, предводитель которых назвался Ханс Хайнрих Лёвенбергер из Малого Египта, хотя родился в Бреннгартене»[88]. С другой стороны, схваченная вместе с группой цыган в 1762 г. Кристиане Шмидт решительно отметает этническую принадлежность к ним, «потому что она не из Египта приехала, а родилась в Пфальце»[89]. Аргументы властей выглядят примерно так, как у испанского правительства в 1749 г.: она «меняла свою жизнь подобно цыганам, и платья у нее похожи, и выдавала себя за гадалку, как все цыганки делают»[90].

Поиски родины, включая постоянные прямые опросы, влекут за собой две возможности: если предполагаемая родина цыган идентифицирована, а значит, они образуют единый народ, то они могут и должны вернуться на свою исконную территорию. Но если они родились «в Бреннгартене» или в любом другом месте, имеющем название, то их можно причислить к «сбежавшейся вместе толпе» мошенников и попрошаек[91]. И в том, и в другом случае согласно тогдашним правовым представлениям изгнание из territorium clausum или заключение в тюрьму были законными. Оба метода изоляции можно проследить далее вплоть до политики уничтожения времен национал-социализма.

На пороге Нового времени территориальное мышление становится нормой человеческих представлений[92]. Под этим следует понимать лишенное рефлексии постулирование идентичности, которое, не располагая квалифицирующими критериями относительно свойств и действий, полностью формирует их повседневный жизненный ритм. Никакой народ в Европе не противоречит настолько нормам территориального мышления, как цыгане. Что касается всех чужестранцев, которые к ним забредали, европейские национальные государства всегда рассчитывали на их исчезновение, будь то ассимиляция, интеграция или бегство и изгнание. Кочевой образ жизни цыган, оборачивающийся тем, что они как в природе, так и в тесном зарегулированном пространстве могли свободно передвигаться, не подстраиваясь в полной мере к нормам и законам хозяев, у которых гостили, и не давая подвергнуть себя их контролю, – все это было диаметрально противоположно территориальным практикам. С другой стороны, на протяжении более чем пятисотлетней истории цыгане ни разу не выдвигали ни национальных, ни территориальных претензий. Будучи людьми без территории, они для тех, кто был насквозь проникнут узким территориальным мышлением, представляли собой прототип «другого», появление которого уже в ранний период Нового времени вызывало неодолимое и изощренное стремление изолировать и уничтожать.

С замечательной исторической ясностью и просветительскими намерениями Иоганн Рюдигер (1751–1822), профессор камеральных наук из Галле, еще в конце XVIII в. обращал всеобщее внимание на то, что цыгане приходят в Европу на переломном историческом этапе, который для них более чем неблагоприятен.

Они застали европейские государства в тот самый момент, когда те совершали шаг от варварства к культуре путем развала дряхлого феодализма, и были слишком слабы, чтобы противостоять их вторжению, но все же благодаря обилию народа и началу организации политического устройства слишком сильны, чтобы их с первой попытки одолели[93].

Рюдигер жалуется, что «в недостаточной степени разграничивали их и наше понимание правомерной свободы и собственности» и смешивали «естественную независимость и искони присущее им совместное наслаждение – с непокорностью по отношению к начальству и покушением на собственность»[94]. Оглядываясь на это сегодня, мы можем уточнить, что преследования и изгнание происходили в первую очередь в связи с обнищанием, утратой родины и маргинализацией все возрастающей доли низших слоев в позднем Средневековье и в ранний период Нового времени.

Последствия всего этого, такие как бездомность, преступность и попрошайничество[95], оказались для народов рома феноменами, от которых им не было и до сих пор нет шансов избавиться.

Хотя власти отмечают, что среди бродящих повсеместно толп бедняков встречаются разные группы, все же, вводя меры наведения политического порядка, они всех скопом называют «сбродом» или «мошенниками». Так, одно постановление 1586 г., направленное против бродяг, в качестве адресатов перечисляет:

Цыгане, бродяги, гвардейские слуги без хозяев, бродячие музыканты со скрипками, лирами и прочей струнной игрой, хулиганы, осведомители, отлученные, склонные к безделью нищие, зазывалы, зубодеры и всякий тому подобный сброд… далее прорицатели, ловцы чертей, глядельцы в магический кристалл[96].

И все же порой замечают особенность, которая могла бы уберечь цыган от беспрецедентного преследования. Образ жизни их общины соответствует могущественному раннехристианскому идеалу бедности: «Скудость одежд, существование без дохода и собственности, без собственного дома, с низким социальным статусом,, среди ежедневных страданий и истязаний, которые несет с собой жизнь, полная лишений»[97]. Легенды о происхождении закономерно и неуклонно сближают их со Святым семейством: бегство, нужда, притеснения. Образ, который рисуют летописи, также предполагает связь между ними. Забота о нищих в Средние века ориентируется на такие образы. За милостыню, поданную из любви к ближнему, благодетели так или иначе ожидают заступничества за них перед небесами в качестве ответного дара[98]. Сомнение в том, что подозреваемые в язычестве цыгане такими заступниками действительно являются, высказывалось еще в самом начале их появления. Можно говорить о «десакрализации»[99] бедности, когда цыганам в числе прочего «сброда» заявили, что из-за своих греховных поступков, таких как воровство, обман, гадание и нечестие, они теряют право на помощь. При этом речь идет о значительных суммах, если представить себе, например, что домский капитул третью часть своей десятины уступал ad usum pauperum et perigrinorum, то есть на нужды бедных и паломников. Система благотворительности, которую на своих плечах несли помещики, города и общины, схлопывается на пороге Нового времени по разным причинам, из которых обнищание широких слоев населения из-за эпидемий, неурожаев и войн занимает не последнее место. Страшный голод периодически обрушивается на Европу начиная с первой трети XVI в. и вплоть до начала XVIII в. Переход к капиталистическому индустриальному обществу совершается в первую очередь за счет низших слоев[100]. Можно утверждать, что между началом преследования народов рома и изменением политики в отношении бедных в первой трети XVI в.[101] существует тесная взаимосвязь. На место милосердия в качестве источника благосостояния приходит труд, на место любви к ближнему на передний план выступает личная ответственность. Вместо христианского сообщества государству приходится иметь дело с «опасными» массами, и у него появляется масштабная задача умиротворять и социально дисциплинировать их.

Территориальные властители Нового времени в ранний период сначала ограничивают эту задачу только лишь политикой насилия. В господских памятках и предписаниях бедняки предстают как опасный, морально растленный противостоящий мир, как «среда ночи»[102]. В одной диссертации 1746 г. ее называют

…давно существующим, зловредным, имеющим связи с другими своими попутчиками, отмеченными этим качеством (вплоть до их превращения в сообщников) слоем, призванным грабить всех состоятельных людей, причем всякий другой достойный образ жизни самым злодейским образом попирается[103].

Их странное для тогдашних представлений двойственное положение исключенных из общества и одновременно включенных в него людей, «которые живут в гуще общества, не являясь его членами»[104], как в замешательстве отмечает одна французская памятка, оборачивается в негативно извращенном фантастическом представлении о порядке в теневой мир[105] организованной преступности с собственными законами и собственным языком: в братство нищих, как в «Liber Vagatorum»[106], где цыгане упоминаются только совсем вскользь, в некое королевство гёзов во Франции и некое «royaume des truands»[107] в Париже[108], в тайные общества жуликов в Англии в «Canting Dictionary» 1725 г. К этому противостоящему миру английский закон 1531 г., направленный против бродяжничества, причисляет всех, кто не связан с обществом ни собственностью, ни социальной зависимостью в качестве крепостного, слуги или подмастерья:

…каждого мужчину или каждую женщину, кто телесно здоров, силен и работоспособен, не имеет во владении земли, не имеет своего господина, а также не ведет законную торговлю, не имеет ремесла или профессии, чтобы заработать себе на жизнь[109].

Мало какие литературные произведения того времени описывают повседневную жизнь бедняков до бытовых подробностей. Чаще всего это делается пока еще в Испании и в Англии. Выведены ли там цыгане, разобраться довольно трудно. В Германии надо всеми возвышается Ганс Сакс (1494–1576) со своим произведением 1559 г.: «Фастнахтшпиль с шестью персонами, называемый пять бедных странников»[110]. В этой пьесе он выводит на сцену гражданина Свободного имперского города Нюрнберга, который встречает группу «бродяг». В начале действия хозяин ночлежки ищет «беднейшего странника»[111], чтобы бесплатно предоставить ему ночлег и пропитание. Здесь он демонстративно берет на себя призрение бедных и приют чужестранцев, заповеданные христианским милосердием: «…милосердие вершу / сирых да бедных приючу»[112]. Начиная с XIV в. города пытаются с помощью ограничительных предписаний отклонять требования пришлых нищих. Так, Нюрнберг, например, предоставляет им только трехдневное пребывание[113]. Намеки на поиски приюта Святым семейством в Вифлееме придают действию, которое порой грозит скатиться к грубому комизму, необходимую серьезность. Среди пяти странников, помимо «тележника», «старьевщика», «нищенствующего монаха» и «рейтара» есть также «цыган». Остальные приписывают ему уже знакомые проступки: «Он все пачкает и ворует, колдует и врет, / И прямо на глазах тебя проведет»[114]. Во впечатляющем монологе цыган описывает положение бесправных и безродных бродяг:

Хозяин заканчивает унизительный и абсурдный отбор беднейшего неожиданным, подчеркивающим основную интенцию пьесы оборотом: «Сегодня, так и быть, все пятеро у меня в гостях!»[116] Его благосостояние и город обеспечивают ему безопасность и защиту. Поэтому он чувствует себя обязанным совершать благотворительность по отношению к бедным и бездомным, тем более что раньше он сам входил в их число:

Помимо приюта он снабжает каждого из бедных странников «тремя батценами»[118]. Его поступок имеет своей целью пробудить совесть сограждан, которые пытаются уклониться от своих обязанностей.

Ганс Сакс не составляет исключения, рассматривая цыган как часть армии бедных. Хотя этническая чужеродность, отвлекавшая первоначальное внимание при восприятии, до сих пор играет некоторую роль, но отношение к цыганам с большим перевесом определяет теперь социальная изоляция неимущих, бездомных, не принадлежащих ни к какому сословию. Когда они появлялись, было мало поводов повнимательнее присмотреться к этой кочевой, совсем не воинственной группе людей, этого не делали даже тогда, когда цыган обвиняли в шпионаже в пользу Турции. У Ганса Сакса уже все по-другому. Если действительно присмотреться, то хозяин в пьесе допрашивает «несчастных» и требует от них подробного знакомства с их образом жизни, приемами обмана и пороками. Это неслучайно. С обострением социальных проблем по всей Европе цыгане, наряду со всей совокупностью бедных, попадают в поле зрения властей – и писателей.

На долгий период времени вплоть до конца XVIII в., пока на арену не выйдут просвещенные антропологи и этнографы, бродячие, маргинализированные низшие слои общества обрамляют то социальное пространство, в котором находятся цыгане. Для появления у них особого статуса этнорелигиозного меньшинства, подобного евреям с их гетто[119], нет никаких оснований. И все-таки благодаря своей внешности, языку, одежде и семейным связям внутри группы они представляют собой выдающуюся часть бродячей толпы.

В высказываниях того времени о бедности и преступности низшие слои общества связывают с чудовищными сценами зверств, грубости и подлости, бесчинств, порока, грязи, мерзости и безбожия. Цыгане – часть этой неприглядной картины, но они не полностью растворяются в ней. Своей сокрушительной силой эти картины обязаны в первую очередь содержащейся в них смеси бедности и преступности[120]. Лишь крайне редко встречаются противоположные точки зрения. Генри Филдинг (1707–1754) утверждает в своем сочинении:

Страдания бедняков бросаются в глаза меньше, чем их преступления, поэтому в нашей душе так мало сочувствия по отношению к ним. Когда они умирают от голода и холода, они находятся среди себе подобных, а состоятельным людям они заметны, только когда попрошайничают, воруют и грабят[121].

Фантазии светской и церковной верхушки, горожан, сельских жителей и летописцев на деле витают вокруг «узкого круга мошенников, воров и разбойников»[122]. Необозримый и беззаконный слой должен был путем упрощения обрести свое узнаваемое лицо – лицо преступника. Совершается попытка распознать сигналы в неразберихе шатающихся повсюду чужеродных и опасных масс, – сигналы, которые можно будет расшифровать и объяснить[123]. Это относится ко всем маргиналам вместе взятым, и к цыганам в особенности. Как только была введена прописка, появилась также реакция и на тот факт, что определенная часть «общества бедных»[124] уклоняется от непосредственного обслуживания людей из высших сословий и высшего управления. Такое поведение расценивалось как выражение порочности и злонамеренности:

Все же на сегодня более чем слишком хорошо известно, что эти цыгане суть не что иное, как сбежавшийся вместе злобный сброд, не имеющий желания трудиться, а желающий бездельничать, воровать, прелюбодействовать, жрать, пьянствовать, играть и т. п. – и делать изо всего этого профессию[125].

Ничто больше не напоминает о положительном образе христианской бедности, который будет вознагражден на том свете. Наличие социальной и пространственной дистанции делает возможной агрессивную политику символов, которая путем создания символов активно вмешивается в отношения господства и власти. Когда испуганному читателю английского словаря «Canting Dictionary» сообщали, что «джипси» непрерывно меняют половых партнеров, как звери, рвут мясо на куски зубами и ногтями, и пьют не как «human Creatures», а как свиньи[126], то через создавшиеся картины совершается определенное насилие, которому подвергаются описанные так цыгане. Политика символов перерастает в угрозу, когда в тексте 1703 г. утверждается, что «эти звери, чьи тела лишь обтянуты человеческой кожей, не достойны ни божественного, ни человеческого права»[127]. За презрением следует лишение прав.

Но тогда почему же все-таки об этих «недостойных» вообще пишут и говорят? Французский философ Мишель Фуко (1926–1984) в своем труде «Жизнь подлых людей»[128] отстаивает точку зрения, что в ранний период Нового времени люди и социальные слои, живущие ниже границы общественно-культурных феноменов, достойных воспоминания, могли попасть в архивы только одним-единственным способом:

То, что вырывало их из когтей ночи, в которой они могли остаться, причем, возможно, навсегда, – это встреча с властью: без этого столкновения несомненно не осталось бы ни слова, напоминающего об их мимолетном существовании[129].

Это утверждение можно без натяжек отнести к цыганам. «Видимыми» они становятся, если верить летописям, в первую очередь благодаря бесчисленному множеству эдиктов о наказании и преследовании в эпоху абсолютизма[130]. Впрочем, их идентификация в социальном и этническом аспектах остается шаткой. Как «сброд, состоящий из воров, разбойников, цыган, жуликов, выморочных и всяких прочих попрошаек»[131], они становились бесправными субъектами.

Они считаются подлыми, то есть бесчестными и зависящими от «fama», то есть от дурной славы[132].