Читать книгу Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения - Клаус-Михаэл Богдаль - Страница 7

В этой связи следовало бы еще раз напомнить, что появляющимся группам народов рома во время краткой переходной ступени в позднем Средневековье не удается устойчивого соблюдения обычного права, предоставляющего им привилегию, даруемую охранными грамотами и рекомендательными письмами, чтобы им «оказывали милость, благоволение, поддержку и добрую волю на путях их»[133]. Это отчетливо отличает их правовую ситуацию от правовой ситуации евреев в некоторых европейских странах[134]. Вердикт Аугсбургского рейхстага 1551 г. содержит реакцию на то, «что цыгане / которых по причинам их подвижности долгое время не терпели / и они должны были удалиться из земель Германской Нации / теперь снова вторглись в эти земли»[135]. Дополнительно предписывается аннулировать прежние соглашения «путем изъятия паспортов / если они достались цыганам / и неважно, кем они были выданы / все их отменить и уничтожить»[136].

Это распоряжение ужесточает первый указ, принятый в 1498 г. на Фрайбургском рейхстаге, который предписывал помещикам не предоставлять цыганам ни гарантий безопасности, ни сопровождения и запрещать им «торговать» и «шуровать»[137]. В ситуации, когда император Максимилиан I (1459–1519), преследуя свои территориальные интересы, пытается организовать Крестовый поход против османов, к упомянутым выше запретам добавляется часто повторяемый впоследствии упрек в том, что цыгане – шпионы турок, «соглядатаи и осведомители в христианской стране»[138]. Более поздние эдикты, такие, как эдикт ландграфа Карла Гессен-Кассельского 1695 г., прибегают к таким усиленным формам, как «обманщики страны» и «предатели христианского мира»[139]. Если внимательно вчитаться в указ рейхстага, в глаза бросается небольшое отличие от последующих эдиктов против бродяжничества. Если в основе применения первого указа лежали «достоверные сведения», то есть надежная и доказуемая информация, то штрафные патенты XVI–XVII вв., а затем и начала XVIII в., правовых тонкостей такого рода уже не знают.

Политическая стратегия указов и эдиктов прозрачна и груба, что ослабляло ее воздействие. Такая ничтожно малая группа людей, как цыгане, мыслилась как часть маргинализированных слоев общества – попрошаек, мошенников и людей «нечестных профессий» – под влиянием предположения, что их всех объединяют экономические интересы, а постоянный контакт ведет к созданию опасного братства. Такие аргументы приводит не только «Löbl. Fränkische Crais» в мандате на 1709 г.:

В то время как /согласно народной пословице / не тот жулик, кто ворует, а тот жулик, кто сбывает / и прежний опыт показал / что такого рода входящие и выходящие люди почти во всех местах / а особенно в тех плохих съемных хибарках и пастушьих хижинах / овечьих хлевах / отдельно стоящих дворах / и даже бывает что при живодернях / где палачи и весь сборный сброд нашли приют и постоянное место проживания / которые время от времени сами с ними лежат под одеялами[140].

Одновременно цыган упоминают в связи с крупными, тревожными, в высшей степени религиозно окрашенными угрозами, турками и эпидемиями, и вот уже они сами – в результате слухов, преувеличений и выдумок – разрастаются до размеров отдельной угрозы: ведь они чужеродны как турки, и распространяются по всей Европе как чумное поветрие. Большие эпидемии чумы, которые разражаются в Германии после 30-летней войны в 1666/67, 1709–1713 гг. и в 1720/21 гг., предоставляют для этого удобный повод. Поскольку передвижение цыган и прочих бродяг никак не контролировалось, они считаются теперь переносчиками болезни. В 1720 г. по этой причине отлавливают «толпы цыган, идущих из Тюрингии»[141].

Легенда о братстве с другими группами социальной периферии отодвигает на задний план тот факт, что бездомность и бродяжничество были вынужденными формами жизни. Никто еще и представить себе не может, что массовое обеднение людей, «лишенных господ», является решающей предпосылкой индустриализации и создания капиталистической экономики в Западной Европе. Карл Маркс (1818–1883) описал этот процесс в своем «Капитале» как родовые схватки рождения Нового времени:

В конце XV века и на протяжении всего XVI столетия по всей Западной Европе принимают жестокие законы против бродяжничества. Отцы нынешнего рабочего класса сначала испытали на себе притеснение из-за того, что их принудительно превратили в бродяг и пауперов. Закон рассматривал их как «добровольных» преступников и вменял им в вину, что они не захотели, хотя могли по своей доброй воле продолжать работать в уже не существующих условиях[142].

Только в XVIII в. будет открыта эксплуатация рабочей силы, состоящей из необученных и необразованных людей, в качестве источника богатства. «Жестокие законы» будут вытеснены дисциплинирующими программами, в центре которых стоит ориентация на производство на основе разделения труда.

Что составляет новое и особенное в законах против бродяжничества? Социальная изоляция переносится на географическое пространство. Рядом с закрытым обществом появляются закрытые регионы. Социальная бездомность приводит к тому, что теперь уже нет такого пространства, куда может ступить нога[143] «никому не подчиняющегося сброда»[144], как недвусмысленно заявляет прусский эдикт 1725 г.:

И все-таки Мы вынуждены с крайним негодованием узнавать, что этот безнадежный народ никак не исправился вопреки всем Нашим доныне выходившим предписаниям, эдиктам и мандатам, а невзирая на содержащиеся в них угрозы наказания высылкой из страны, ударами розог и выжиганием клейма, тем не менее поодиночке и группами вновь появляется там и сям в Наших землях и опять причиняет Нашим верным подданным много гнусного и злонамеренного[145].

Некоторые страны соорудили на границе для устрашения так называемые цыганские столбы или цыганские доски, на которых для неграмотных грядущие наказания были изображены наглядно.

На сохранившихся досках видны изображения телесных наказаний, клеймение и повешение[146].

Для групп рома из этой политики следует, что в период между XVI и XVIII вв. их выживание зависело от той строгости и последовательности, с которыми «жестокие законы» соблюдались. Это не касалось экономически отсталых, «устойчивых к капитализму» стран Восточной и Южной Европы. В них образ жизни определяло почти вплоть до середины XIX в. рабское законодательство. В то время как разбитое на сословия население укрепляет и юридически оформляет свои территориальные привязки, маргинализированные группы, как их называет современная социальная историография, попадают в водоворот высочайших мер, которые колеблются от ареста до изгнания, от опеки до принудительных работ, от оседлости до запрета на ремесленничество, от гетто до торговли людьми. Бесправие роднит эти группы с цыганами.

Самым ярким последствием этих мер было возникновение по всей Европе разбойничьих банд[147]. В литературном плане эта принудительная мобильность вылилась в лирику вагантов[148]. Бродяжничество и преступность составляют фон для возникновения цыганских историй, сначала в Испании и Англии, а затем в Германии и других европейских странах, и везде они вызывали огромный интерес публики.

Даже выборочная оценка содержания исторических документов позволяет понять, что цыган в основном изгоняли или уничтожали[149], хотя некоторые из них нашли себе применение в качестве солдат, военных музыкантов и «цыган-защитников». Цыганские эдикты раннего периода Нового времени приносят в юридический и административный язык идею о том, что члены общества, рассматриваемые как ненужные и вредные, могут быть из него вытолкнуты. Таким образом, они позволяют властям, начиная с деревенского амтмана и заканчивая земельным правительством, на каждой ступени назначать все более серьезные штрафы, как конкретные шаги, ведущие к конечной цели, к умерщвлению. Так, Верхне-Рейнский имперский округ постановляет в 1722 г.:

…неважно, мужеского они или женского пола, но если они просто войдут в наши земли, пусть даже они не совершили никаких злых дел, на спине им нужно выжечь хорошо заметный знак «О.С.»… тогда при повторной поимке их уже точно ждет веревка… после предварительного прищемления их раскаленными щипцами, обезглавить, или также вполне можно ломать их живыми, а потом привязать на колесо[150].

Время между социальной смертью и казнью за нарушение одного из многочисленных эдиктов было настолько коротким, что не оставляло свободного пространства для жизненных планов и уж подавно – для достижений высокой культуры, поэтому литература и искусство этого периода вплоть до середины XVIII в. в основном довольно монотонно колеблется в узких тематических рамках мимолетных встреч и преступлений. Угроза смерти, с помощью которой землевладельцы в эдиктах демонстрировали свою суверенную власть, с помощью выжигания клейм, истязаний и других форм стигматизации запечатлелась на их телах. Стигма была видна всем, и это препятствовало даже самому незначительному возвышению цыган до уровня низших сословий крестьянства и ремесленников и поддерживало постоянную дистанцированность. По отношению к заклейменному никто ничем не обязан – ни милосердием, ни честным отношением. Поскольку стигматизация одновременно и провозглашает умерщвление, и оттягивает его, она парадоксальным образом предполагает закономерный отказ от налаживания отношений, что в повседневной жизни не исключает разнообразных социальных контактов: начиная с эксплуатации рабочей силы и заканчивая торговлей противоправно приобретенными товарами. Чем более недвусмысленной оказывалась ограниченность и даже безрезультатность насильственных мер, тем интенсивнее становится поток законов и распоряжений. Кульминация приходится на первую половину XVIII в. Но право казнить и миловать, экспроприировать и одаривать, принимать или изгонять из страны, которым власть суверенов располагает неограниченно и которое она прокламирует в эдиктах и мандатах, столь же мало поддерживает социальный мир, как и «меры по искоренению крайне злокозненного и вредного, также и для жителей страны очень докучающего народа»[151]. Власть создает климат насилия и беспорядка.

Политика по отношению к цыганам одинакова практически во всех странах Европы, репертуар соответствующих насильственных мер варьирует лишь в небольших пределах. В Швеции король Юхан III (1537–1592) начинает с обычного выдворения из страны, но потом в 1580 г. распоряжается уже о принудительных работах на серебряных рудниках[152]. На разрушение самой основы жизни была нацелена конфискация у бродячих групп всей обнаруженной при аресте собственности. Для низших властей – желанный способ дополнительного обогащения[153]. Той же цели служит насильственное изъятие детей: ранняя, пока еще предоставленная случаю, но далее – систематическая форма социально-политических мероприятий, которые проводятся начиная с конца XIX в. Дети, оставшиеся после казни родителей или после выдворения родителей из страны, отправлялись либо «в сиротские приюты и женские тюремные прядильные заведения»[154], либо в семьи, чтобы

…они прежде всего научены были христианству и в нужное время такому ремеслу, чтобы они смогли зарабатывать себе на хлеб более разрешенным образом, чем их родители[155].

В некоторых странах цыгане были объявлены вне закона. «Светлейший Рудольф-Август, герцог Брауншвейгский» в 1685 г. публикует эдикт, направленный против «бродящих кругом цыган / или так называемых тартар», в котором он объявляет их «вне закона / как их обычно и называют», и делает вывод, что «нельзя считать наглецом и неправым того», кто выступит против них[156]. Эта мера широко распахивает ворота для произвола. Последствия очевидны еще на ранней стадии преследований, когда в 1571 г. во Франкфурте-на-Майне пойманный на убийстве цыгана горожанин не был наказан из-за того, что жертва была объявлена вне закона[157]. Около 1700 г. некоторые землевладельцы, такие как Леопольд I в Богемии, активно подстрекают жителей к насильственным нападениям на цыган. Мандат из Нассау-Дитц (1723) наглядно демонстрирует, что каждому жителю разрешается

…без предупреждения открывать огонь, расстреливать их, давать зуботычины, избивать, и никто, застреливший или иначе доведший до смерти одного или более из этих стоящих вне закона грабителей и надругавшийся над ними, не нарушит никакого закона и не обязан платить за это никакого штрафа[158].

В другом указе «за каждого убитого назначается премия в размере одного кёльнского дуката»[159]. В сословном обществе со строгой иерархией объявление вне закона влечет за собой только одно следствие: право убивать того, кто из общества исключен. Это право наделяет низшие сословия и даже оседлых, но стоящих вне сословий соучастием в насилии, даже если оно очень ограничено и направлено вниз или вовне. Оно легко приучает рассматривать людей, подобных цыганам, как бесправных и не имеющих ценности, и в христианской парадигме обращаться с «братьями нашими меньшими» как с исчадиями ада.

Некоторые случаи обращения с объявленными вне закона цыганами люди не забывают. В качестве «охоты на цыган» они остаются в памяти, и в XVIII в. в эпоху Просвещения вызывают возмущение. Кажется, самое раннее утверждение принадлежит Иоганну Рюдигеру, автору первого критического очерка о происхождении и языке цыган, который пишет, «что еще буквально 40 лет назад во время большой облавы на маленький двор в Рейнланде была застрелена мать с младенцем»[160]. Генрих Грелльман (1756–1804) продолжает эту тему в своем труде, которым он прославился в Европе как исследователь цыган[161]. Его версию с противоречивыми приукрашиваниями рассказывают вплоть до наших дней, причем поисками достоверного источника никто не озаботился. В 1866 г. один писатель сравнивает произошедшее с колониальным геноцидом:

Похоже, их расстреливали с тем же хладнокровием, с каким бешеные янки охотятся в дремучих лесах Северной Америки на ничтожные остатки бедных краснокожих. Так, в охотничьем перечне одного маленького немецкого княжества на 1700 год среди прочей застреленной дичи указана цыганка и ее младенец[162].

Эту же историю рассказывает автор культурно-исторического описания, а также Густав Фрайтаг (1816–1895) в своей широко известной книге «Картины из немецкого прошлого»[163]. И даже в 1930 г. румынско-американский писатель Конрад Берковичи (1881–1961) в своей книге «The Story of the Gypsies» умело клеймит это происшествие как позорный, бесчеловечный поступок, добавляя ряд недоказанных деталей: «Осенью 1826 года благородный господин фон Ленчен вернулся с очередной охоты с двумя ценными трофеями: головой цыганки и головой ее ребенка»[164].

Случались ли такие «охоты на цыган» когда-либо в действительности, однозначно доказать нельзя. В охотничьих историях, возможно, смешиваются два разных происшествия. Не исключено, что цыгане, странствовавшие по лесам, становились жертками охоты в большей или меньшей степени случайно. Однако в архивах предостаточно документов, свидетельствующих об охотах на цыган с гонкой преследования. Они длились по многу дней, и в процессе их все вновь и вновь ранили или убивали цыган. Если сельских жандармерий не хватало, власти организовывали в сельской местности, когда поступали сведения о нарушении цыганами границы, незаконном нахождении в чужих землях или доносы о проступках, такие операции по поимке с помощью местных, которые рекрутировались в окрестных деревнях[165].

Для просветителей, которые требовали профессионализации и рационализации уголовного преследования, практики такого рода представляли собой школу жестокости, которая будила опасные страсти и высвобождала гнусные поползновения. Самый крайний случай преследования цыган, беспричинное убийство женщин и детей из жестокости или для удовольствия, становится – подаваемый далее как охота на людей – ростком жертвенного дискурса, коренящегося в эмпатии, которую социальная изоляция сама по себе не смогла потушить.

Властные структуры раннего периода Нового времени видят все это по-другому. Всякий, кто имеет иностранное происхождение – «родился от родителей-цыган, с юных лет скитался вместе с цыганами, в браке с цыганами, не имел никакого иного образа жизни»[166] – и ведет нечестивую, бесчестную жизнь – того изгоняют, и его ждет смерть. Согласно логике очищения общественной жизни, насилие должно применяться к тем, кто пробрался в общину, чтобы постоянно приносить людям вред. Поэтому власть и не должна налагать какие-то ограничения. Тот, кто погибает в ходе преследования, тот умирает, как и жил: бесчестно. Тем больше потрясает то, согласно наблюдениям Мишеля Фуко, которого интересуют народные доносы этого же периода, что государственная власть при насильственном столкновении с маргинализированной частью населения, которую «она хочет непременно уничтожить или хотя бы удалить»[167], реагирует «словами, которые мы вряд ли сочтем соразмерными»[168]. Таким гиперболизированным изображением, используя эмфазу и пафос, она присваивает «малозаметным, посредственным фигурам какое-то зловещее и достойное милосердия величие»[169].

Знакомство с эдиктами против цыган подтверждает это открытие. С каким-то библейским гневом формулируется повеление, «что это бесстыдное и безбожное, кормящееся только грабежом и воровством цыганское отребье целиком и полностью должно быть вытравлено и выкорчевано из наших земель»[170] и «таким образом, чтобы страна была очищена от этой нечисти»[171]. С языковой точки зрения это не холодные юридические формулы, они представляют собой архаичную смесь древних формул изгнания и проклятия. Уверения во всесилии обнаруживают стихийный страх перед чужаками именно благодаря преувеличениям и усилениям. Подобно наречению человека именем во время крещения, эти эдикты с помощью перформативного акта сотворяют бесстыдных, ничтожных людишек. Риторика, описывающая «достойное изгнания» и «дискурс инвективы и проклятия»[172], – это средство, чтобы всего этого достигнуть. Эти грубые формы проклятия составляют лишь малую часть многоступенчатой системы общественного обесчещения, на основе которого можно уже игнорировать права и облагать штрафами. В сословном обществе к бесчестным относятся не только те, кто является представителем «бесчестной» профессии вроде палача и живодера, но и «несвободные и крепостные, а также, например, евреи, турки, язычники, цыгане и венды, которые не могли бы принадлежать к христианской общине»[173]. Поругание «бесчестных» – это обратная, теневая сторона блистательного прославления «благородных», особенно в эпоху абсолютизма. Даже штраф – это всего лишь часть инсценирования власти, чтобы «сделать наказанного навсегда недостойным памяти людей»[174]. Это – своего рода ад после чистилища позора.

Имперские указы, эдикты, мандаты и другие правовые документы обсуждаются здесь так подробно, потому что они представляют собой важную фазу «изобретения» цыган и приобретают серьезное значение для их литературного воплощения. Они создают базовую фигуру для изображения чужаков и гонимых, которой суждена долгая жизнь. У гонимых чужаков нет личной жизни, о которой стоило бы поведать. Интересны лишь те предположительно типичные черты, которые способствуют формированию портрета человека «бесстыдного и безбожного», презренного и отвратительного. Фуко справедливо говорит, опираясь, правда, на юридические и административные источники, о легендах, в которых «налицо определенная двусмысленность вымысла и правды»[175]. То есть в документах передается не то, что было, а «сумма того, что об этом говорят»[176]. Все эти юридические тексты всегда имеют также и литературно-эстетическую составляющую – вот какой вывод можно сделать. Но в документах, где упоминаются цыгане и прочие изгои, создаются отнюдь не легенды о святых и героях. «Дискурс власти, – по словам Фуко, – рождает… чудовищ»[177].

Как может целый народ – начиная с младенцев и заканчивая предводителями – быть осужден вердиктом на изгнание? Здесь впервые приходит на ум сравнение с положением евреев на заре Нового времени[178] – для современников это неоспоримый факт. В известном Франкфуртском антииудаистском памфлете «Иудейские странности» 1714 г. автор не упускает возможности в особой главе «О тех самых цыганах» спросить, «не от евреев ли они произошли»[179]. Хотя этот тезис в результате цветистых ученых рассуждений все же отвергается, образ «недостойного, порочного народа-люмпена»[180]и чужеродных, остающихся чужими, бездомных пришельцев привязывает цыган к евреям, которые во многих отношениях от цыган отличаются. Существенное отличие состоит в историческом сознании евреев, имеющем религиозную подоплеку, которое кардинально отличается от незнания народов рома о своем происхождении. Если антииудаизм исходит прежде всего из идеи принижения значительной истории древнего культурного народа, то таинственное, темное прошлое цыган побуждает к изобретению их происхождения, а именно как предыстории народа-изгоя.