Читать книгу Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения - Клаус-Михаэл Богдаль - Страница 3

В начале была хроника. Ни одного собственноручного документа, никаких письменных свидетельств, ни единого лоскутка, ни одного осколка – ровным счетом ничего не осталось у нас из свидетельств о том, что в XV в. в Европу прибыла группа людей, которых вскоре стали называть «джипси» по-английски, «боэмьен» по-французски, «хейден» по-голландски, «татерн» по-шведски, «гитанос» по-испански, а в немецком впервые в 1427 г. у Андреаса Регенсбургского (после 1380 – после 1438) они были обозначены как «гене циганорум, народность цигойнер»[10]. И только хроники, которые с конца XIII в. велись во многих городах городскими писцами – иногда тщательно, а то и с пробелами, сообщают нам, что перед воротами появились неизвестные чужаки, «необыкновенно странные / и прежде в сих краях невиданные»[11]. Тот факт, что прежде их не видели или ничего о них не слышали, заставил хронистов строить предположения о происхождении и сущности упомянутых людей: вполне решаемая проблема, как выясняется, если заглянуть в знаменитую «Всемирную хронику» Хартманна Шеделя (1440–1514) 1493 г. издания[12], которая не чурается ссылок на разветвленную генеалогию народов и правителей и даже для таких редкостей, как собакоголовые, безголовые, великаноногие и шестирукие, находит сведения и подтверждения. Однако о некоем цыганском народе до самого его появления у ворот множества городов Европы – от Стокгольма до Барселоны – ничего не слышали даже самые умудренные историографы. Ведь все эти летописцы не были свидетелями. Они записывали то, что им сообщали. Для описания чужеродного им приходилось подыскивать понятные слова и образы, чтобы новость заинтересовала и выглядела убедительно.

Одно из самых ранних наглядных изображений «черных крещеных язычников, которые все вместе пришли к Берну», мы находим в так называемой «Шпицской хронике» Дибольда Шиллинга Старшего (около 1445–1486)[13]. Иллюстратор[14] сосредоточился на двух элементах. На заднем плане видны стены и башни безлюдного города, над воротами которого расположен герб с медведем, свидетельствующий о том, что это швейцарский Берн. На переднем плане почти треть пространства занимает тесно сбитая, явно ищущая защиты группа людей. Впереди, детально прописанные, видны мужчины, позади них – женщины и дети разных возрастов. Люди в первом ряду, вытягивая руки, ладони и пальцы, красноречиво указывают на город в ожидании помощи. От них к воротам змеится свободный путь. Но то, что пришельцы – именно цыгане, читатель узнает только из подписи под картинкой. Эта иллюстрация вряд ли отвечает представлениям, которые доносят до нас хроники. Что-то не заметно ни лошадей, ни вьючных животных, столь же напрасны наши надежды увидеть утварь или багаж. На людях нет той рваной, дырявой, латаной-перелатаной одежды, как в более поздних изображениях, они одеты в «сарацинское», то есть восточное платье с характерными головными уборами в виде тюрбанов. Типичные для прочих ранних изображений плоские шляпы в форме тарелок на головах у женщин здесь отсутствуют[15]. У всех на ногах обувь, в том числе у детей. Одежда и рубашки разных цветов, но без цветастого узора. Золотые заколки украшают тюрбаны и украшенные золотом рубашки мужчин, которые изображены с кривыми, богато инкрустированными мечами. Одна из фигур, судя по месту, позе, одежде и форме бороды, изображает предводителя. Она до мельчайших деталей повторяет изображения дворян в «Шпицской хронике». Признаков крещения, таких как кресты, на картине нет. Невзирая на подпись, эти «черные язычники» все без исключения имеют светлый цвет кожи и белокурые локоны.

Книжный иллюстратор из позднего Средневековья, как выяснилось значительно позднее, создавая свое изображение, не придерживается достоверной передачи того, что он сам видел. Иногда он ищет более тесную связь с тем, что прочитал в хронике. Как правило же, он ограничивается знакомым ему репертуаром иконографического предания: как при изображении городских стен, так и при передаче разделенного на сословия общества. Даже истории королей и пап сопровождаются изображениями, на которых хотя и представлены короли и папы с их регалиями, но нет портрета нужного индивидуума.

Итак, вначале была хроника, в том-то и проблема. Те сведения о цыганах, которые с трудом извлекают на свет из темных архивных закоулков, разочаровывают своей противоречивостью и ненадежностью, как, впрочем, и все остальные источники первых 250 лет с момента появления этих людей в Европе. На самом деле от этого периода не осталось никаких наглядных изображений, которые удовлетворяли бы документальным критериям. Вообще поиск следов в архивах, научных трудах, литературе и искусстве дает скудные сведения о культуре, образе жизни, истории и языке этого этнического меньшинства в Европе: с трудом добытые осколки жизни замкнутого круга людей, для которых стратегия выживания определялась мини-мализацией и ограниченным сроком социальных контактов с внешним миром.

Но у нас есть нечто другое. Документы, если читать их один за другим, повествуют о первичном опыте знакомства оседлого, разделенного на сословия населения с чужаками-переселенцами, которые вызывали ощущение угрозы и которые не задерживались на длительное время на одном месте. Этот опыт почти без исключения содержит оборонительные истории и картины, то есть налицо своего рода «намеренное обезображивание». В «Шпицской хронике» мы видим его в форме причисления незнакомцев к уже известным чужакам – к сарацинам, и тем самым создается своеобразная переходная ступень, делающая немедленную оборону неуместной. В других хрониках намеренное обезображивание быстро обретает облик опасной безрассудности и отталкивающей мерзости; частично – вплоть до демонизации в прямом смысле слова. Лишь значительно позже романтики своими представлениями о таинственном и чудесном создадут по всей Европе то воображаемое пространство, в котором и цыгане обретут право на родину.

Когда внезапно являются чужаки, у местных жителей возникает масса вопросов: почему пустились в странствия, откуда родом, каковы намерения и цели? Но хроники показывают, что интерес современников сосредоточен не на существовании цыган, а скорее на их репрезентации: на том образе самих себя, который народы рома транслируют в окружающий мир, и на тех образах, которые выстраивают о них окружающие народы.

Ханна Арендт (1906–1975) в своих исследованиях феномена парии разграничивала изображение, то есть неизменную общественную роль бесправного человека, этакого «затравленного бедняги», которого пария обязан играть в обществе, и реальное существование, более глубинную репрезентацию совершенного чужака, который не может быть охарактеризован не чем иным, кроме как образом жизни парии как таковым[16]. Отсутствие интереса к истинному существованию этих людей сигнализирует о том, что в реальности мы имеем дело с изгоями, хотя наш взгляд на них ограничен. Вместе с тем ни разу не угасавший интерес к внешнему их изображению заставляет направить взор на тех, кто эту изоляцию создает. Суть звучала бы, наверное, так: «До определенной степени мы придумываем, что отвечать, но мы не придумываем, на что нам отвечать»[17].

Вот таким образом Европа в начале XV в. изобретает цыган. Тот факт, что они появляются на пороге между Средневековьем и Новым временем, эпохой распада и создания нового порядка, и уже больше не исчезают, переносит их с периферии нашего внимания в центр. Европейские общества отводят им в кругу социальных изгоев роль людей, не способных к интеграции, на самой кромке цивилизации. Закрепиться в позиции вечных изгоев, когда другие постоянно видят в тебе чужака, – дело невероятное. Это возможно лишь в том случае, если постоянно заново изобретать новую «чуждость», приписывая, сохраняя и закрепляя этнические, правовые, социальные, экономические и культурные приметы. Хотя «кромка цивилизации» обозначает некую границу, представлять себе ее лучше не как устойчивую линию, а как беспрестанно меняющееся переходное пространство. В столь же малой степени изоляция цыган – это однократный акт, скорее он осуществляется как длительный процесс, который преследует две цели. Во-первых, контроль над такой группой, как цыгане, внутреннее устройство которой считается непрозрачным, а значит, – неуправляемым. Во-вторых, он допускает до контроля те слои и группы основного населения, которые вынуждены причислять себя к бесправным и малым. Впрочем, это не предохраняет их от точно такого же попадания периферийных членов названных слоев в категорию неинтегрируемых. Исследуя развитие бедности в раннее Новое время, мы увидим, что и такие ситуации возможны. Рассмотрение периферийных явлений, практически не отразившихся в событийном ряду истории, позволяют добиться понимания тех долгосрочных тенденций развития, которые в конечном итоге приводят к цивилизационным катастрофам XX в.

Швейцарская иллюстрированная хроника показывает нам самое начало этого процесса: мы оказываемся в европейском обществе незапамятной старины, которое твердо верит в сотворенный Господом мировой порядок, несмотря на то, что порядок этот уже разъеден изнутри. Чужаки, подобные цыганам, должны быть вписаны в него, не нарушая самого порядка. Прежде всего было определено место, откуда пришли эти неприкаянные чужаки, которые вынуждены держаться на расстоянии от местных, скрывающихся за оборонительными стенами. В хрониках это делается с помощью отсылок к сведениям, которые не касаются чужаков напрямую, но могут быть к ним применены, придавая выдумке удобоваримый облик. Иллюстратор Шиллинговой хроники «видит» пришельцев как богатых обращенных сарацинов из расползающейся по Европе Османской империи или же из овеянной битвами Святой земли. Точка зрения не такая уж частая. Иллюстрация существенно сближается с «Швейцарской хроникой» Иоганнеса Штумпфа (1500–1566), относящейся к 1538 г. и к ее источникам. Соответствующий фрагмент гласит:

В том 1418 году пришли впервые цыгины / так прозываются язычники / в Гельвеции / близ Цюриха и других мест /…из коих было мужчин / женщин и детей примерно около 14 000 человек / но не одной толпой / а разбросанные там и сям. Они выдавали себя за тех / которые изгнаны были из Египта / и поэтому вынуждены были в нужде влачить существование 7 лет совершая покаяние. Они соблюдали христианские обычаи / носили много золота и серебра / но вместе с тем бедные платья. Их снабжали деньгами собратья из их отечества / они не испытывали недостатка в пище / платили за еду и питье / и через семь лет якобы должны были отправиться домой[18].

Прямое совпадение касается как состава, хотя и не преувеличенной численности группы, так и христианской принадлежности, богатства и восточного происхождения. Отнесение к уже известному станет впредь еще более отчетливым. Паломники и кающиеся, которые поодиночке или группами, либо бедные и просящие милостыню, либо вполне обеспеченные – кочевали из страны в страну в поисках вечного блаженства, – это средневековая повседневность. В этой связи становится приемлемой версия о египетском происхождении цыган, нашедшая свое отражение в английском их обозначении как gypsies, подобно числу семь, освященному в народном религиозном сознании благодаря библейскому повествованию о сотворении мира. «В нужде» (im eilend) означает в средневерхненемецком не только материальную бедность, но и то прискорбное состояние, когда люди оказались вне своей страны. Что, в свою очередь, объясняет их появление на чужбине и полные надежд взгляды, обращенные к городу Берну, предстающему ныне как средоточие любви к ближнему и как прибежище пилигримов, которые ищут защиты. Примечательно – и не только потому, что другие хроники исходят из противоположного – то предположение, что у «цыгинов» за Средиземным морем есть «родина», связь с которой не утрачена. Нет нужды повторять, что это заявление ни на что не опирается – ни в народных генеалогиях, ни в путевых дневниках того времени. И все же хроника рассказывает о некоем успокоительном обещании: о предстоящем возвращении на далекую родину после совершенного покаяния. Поэт-романтик Ахим фон Арним (1781–1831) расскажет эту историю в своей новелле «Изабелла Египетская. Первая любовь императора Карла Пятого» и расцветит обещание своими фантазиями.

Для образа цыган, который формируется у европейских народов, не имеет решающего значения тот факт, кем «выдуманы» эти увлекательные истории о покаяниях и паломничествах: самими цыганами или же летописцами и их информантами.

Решающим является тот факт, что они именно так, а не иначе восприняты, занесены в архив человеческих знаний и признаны достойными упоминания.

Но кого же вообще могли ожидать наблюдатели того времени, глядя из башен на городских стенах? К кому из разнообразных подвижных групп людей, объединений и сообществ можно отнести слова: «чужие, доселе никогда не виданные странствующие толпы людей»[19], написанные любекским летописцем Германом Корнерусом (ок. 1365–1438) в одном из самых ранних источников про цыган? Пастухи да охотники, кочевавшие по земле, исчезли из ключевых регионов Европы уже давно, много столетий назад. Неожиданное появление людей, гонимых войной, завоеваниями или природными катастрофами, приходится причислить к редчайшим событиям. Вероятнее, по крайней мере, в сознании местных жителей, была со времен набегов монголов и татар, а также войн с туркамим угроза со стороны вражеских войск, их разведывательных отрядов и их авангарда. А вот купцов, торговцев и путешественников, наоборот, ждали как регулярных посетителей и желанных гостей, особенно если они приходили из дальних краев. Их приход сулил развлечение, интересные новости, возможность приобрести редкостные вещи. Нечто подобное относилось и к толпам паломников, которым предоставляли кров, пищу и защиту по уже укоренившимся правилам. По этой причине среди них было принято сопровождать свое появление охранными грамотами и рекомендательными письмами. Эта практика, очевидно, играла важную роль при встраивании данной категории людей в сообщество. В пору появления цыган граница между разнообразными группами паломников и все возрастающим слоем странников и нищих была зыбкой, так что и цыгане могли рассматриваться как потенциальные члены общества.

Летописцы и, чуть позже, историографы и ученые раннего периода Нового времени используют всю палитру классификационных возможностей, как вероятных, так и абсурдных. Порой они действуют, используя метонимический принцип и распространяяя некое частное наблюдение или признак на все в целом, или же сооружают из подручных средств настоящего оборотня. Так, «Швейцарская хроника» Штумпфа объединяет признаки изгоев и паломников в единую картину семилетнего покаяния с религиозной подоплекой.

Однако, когда цыгане еще в «Диариум Сексеннале» за 1424 г. Андеаса Регенсбургского идентифицируются как «тайные осведомители в стране»[20], а затем в имперских юридических документах за 1498 и 1500 гг. – как «разведчики / шпионы / дознаватели в христианской стране»[21], т. е. как шпионы вражеской турецкой армии, то картина, не подтверждаемая никакими доказательствами, оказывается совершенно другой: незнакомые кочевники, перемещение которых объясняется сбором информации. В обоих случаях мы мало узнаем о пришельцах и лишь кое-что о том, как с ними обошлись местные жители. Паломникам с Востока на небольшое время предоставляют кров и кормят из милости. Шпионов с Востока преследуют, наказывают и изгоняют безо всякого сострадания. Примерно с 1400 г. паломники получают уже достигнутый ими ранее статус признанных чужаков. Религиозные причины их действий прочно привязывают их к посещаемым ими сообществам и закладывают определенное доверие к ним. Однако из этого отнюдь не следует притязание на признание на длительный срок. Предполагаемого шпиона в случае возникновения подозрения ждет моральное презрение, перед ним запирают двери. Вместо доверия царит страх, что шпион причинит ущерб сообществу людей. Недоверие, бдительность, контроль и предусмотрительность помогают держать дистанцию по отношению к опасному чужаку.

Летописи изобретательны. Их дескриптивный репертуар обширен: силуэт, выделяющийся на привычном фоне, яркие черты, остающиеся в памяти, истории, призванные навести порядок в хаосе преданий, наблюдений, сообщений, догадок и слухов, занудных переливаний из пустого в порожнее и смехотворных выдумок. Не одна только парочка перепуганных немецких городов, озабоченных расходами на благотворительность, отмечает в своих анналах прибытие цыган. По всей Европе местные жители реагируют подобным образом, словно они только и ждали того, чтобы у них перед глазами помимо евреев появился другой народ, на примере неевропейского, таинственного образа жизни которого можно измерить дистанцию по отношению к собственному миропорядку. Достаточно будет назвать лишь несколько мест и стран, из которых до нас дошли сведения о цыганах: помимо многочисленных немецких и швейцарских городов, начиная с Любека до Аугсбурга, далее – до Берна, это еще среди прочих и Брюссель (1420), Девентер (1420), Неймеген (1428), Болонья и Форли (1422), Милан (1457), Париж (1427), Барселона (1447), Львов (1444), Вильнюс (1501), и, наконец, города Шотландии (1505), Дании (1511), Швеции (1512), Англии (1514) и Финляндии (1540). Почти сразу европейские путешественники, отправляющиеся в паломничество на Святую землю, начинают во время своего тяжелого и опасного пути поиски «египтян». В летописях, посвященных 1482, 1486 и 1498 гг., утверждается, что «родина цыган»[22] якобы обнаружена на полуострове Пелопоннес в портовом городе Модон. Путешественники предостерегают об опасности столкновения с цыганами, которые, как и евреи, говорят, выдают богатых паломников туркам, вымогая у них выкуп[23].

Упоминание бедняцкого поселения кузнецов в Модоне, несмотря на очень скудные источники, может считаться серьезным указанием на то, что Южная Европа была основным местом обитания цыган до их переселения на север и запад. Иначе как можно толковать в хрониках формулировку, что цыгане пришли издалека, если при благоприятной погоде на путешествие из Аугсбурга в Базель затрачивали более недели? Когда они доставали охранные грамоты венгерского и немецкого короля, а позже – императора Сигизмунда (1368–1437) с печатью, поставленной на них в богемском городе Ципсе, а также охранные грамоты папы римского, летописцы уже не задавались вопросом об их последнем и предпоследнем месте пребывания, которое могло находиться совсем недалеко. Их любопытство обращено было на сообщаемые ими легенды о происхождении из мифических времен и мест.

То же самое поначалу происходило в тех областях сегодняшней Румынии, Венгрии и Болгарии, куда цыгане пришли все-таки очень рано, как раз когда их называли «фараонами» и тем самым по причине, которую мы больше никогда не узнаем, причисляли к египтянам периода Античности.

Цыганский народ примерно в 1417 году пришел из Малой Азии в Молдавию, затем в Валахию, Венгрию и Трансильванию. Еще тогда их называли фараонами; ими управляли их воеводы, которые в дипломе венгерского короля Владислауса, выданном в 1496 году, именовались Vayvodae Pharaonum, и в особенности один из них, названный по имени Томас Болгар, определен как Vayvodae Pharaonum, и одновременно указано, что каждый из воевод был начальниками над 25 цыганскими шатрами[24].

Еще важнее, чем это указание на социальную структуру, которая то и дело попадается нам в виде цыганских герцогов, цыганских королей и цыганских полковников, – надежный ранний источник, относящийся к 1385 г. Из него можно узнать, «что валахский воевода Владислав… подарил монастырю Святого Антония на Водици 40 цыганских семей»[25]. Здесь речь идет о крепостничестве и рабстве, которое в Румынии – последней стране в Европе – было отменено только в 1856 г. Впрочем, обращение в рабство означало также, что местному обществу рано удалось включить пришельцев в свою социальную структуру, опирающуюся на господство бояр. В то время как другие европейские страны, за исключением Испании, избрали путь постоянной изоляции цыган, здесь им отведено место внутри общества. Положение крепостных, принадлежащих сельской знати и монастырям, исполнителей низших, а зачастую и нечистых, по общему мнению, дел не представляет собой сколь-нибудь привлекательного статуса. Выросшее из него презрение со стороны других слоев общества, сохраняющееся до наших дней, нацелено на недостаток образованности и на такие последствия бедности, как недостаточная гигиена тела и жилища, а также несоблюдение предписаний относительно приема пищи, принятых вокруг них. Бывшие чужие превращаются в других.

Интеграция на пороге Нового времени уже не означает растворения в обществе, она означает встраивание в неизменную иерархию и нахождение на дистанции. И все же она отличается от прочих зачислений во враги в западноевропейских и североевропейских странах, где следствием было заключение в тюрьму или изгнание из страны. В областях к северу от Османской империи, постоянно опустошаемых эпидемиями, голодом и войнами, переселенцы из различных краев рассматривались с одобрением как «потенциальная рабочая сила или наемные воины»[26]. «Они попадали под прямое покровительство короля или одного из многочисленных помещиков, которые снабжали пришельцев охранными грамотами либо приписными свидетельствами»[27]. На Буковине, например, молдавский князь Александр Добрый (1400–1432) даровал им в 1417 г. «свободный воздух и землю для переселения, огонь и железо для ковки»[28]. Не исключено, что отдельные группы самой разной численности отправились оттуда на Запад, иногда снабженные рекомендательными письмами, подобно сохранившемуся и дошедшему до нас письму короля Сигизмунда[29].

Если на юге Германии и в Западной Европе черная кожа толковалась как признак восточного или африканского происхождения, то в северогерманском и балтийском регионах при Барка-хане (годы правления 1257–1267) принявшие ислам татары рассматриваются на фоне нашествия, угроза которого была значительно более вероятной, чем надвигавшаяся с юга «турецкая угроза». Tatern – возможно, определенную роль здесь сыграло созвучие с tartarus, означающим ад – утверждается в качестве обозначения во всем нижненемецком языковом пространстве, а также в Швеции[30]. Еще в начале XX в. Германн Лёне (1866–1914) и Вильгельм Йенсен (1837–1911) используют это понятие в своих патриотических романах. Египтяне, язычники, татары: семантическая неоднородность, с которой присваивали безымянным пришельцам новые имена, вводит в заблуждение относительно языковой политики, которая применялась. В христианском миропорядке и христианском укладе знаний их относят к понятийному полю нехристианского, язычески-безбожного, обретающего самостоятельный облик через оппозиции и несовместимые различия. Вопрос о том, могли ли цыгане быть «крещеными язычниками» в широком культурном значении, будет ставиться вплоть до начала XX в., например, когда речь шла об официальном признании католической церковью паломничества в Сент-Мари-де-ла-Мер.

Летописи, подобные Любекской, создают хронологическую границу, которую до сих пор, на всем протяжении поисков надежных источников о цыганах, преодолеть не удалось. Отдельные случаи ведения городских анналов относятся еще к исходу XIII в., а в массовом количестве они начинают попадаться с середины XIV в. в Северной Германии, поэтому соответственно на нижненемецком языке – ив них сведения о цыганах уже многочисленны. Поначалу городские летописцы довольно бессистемно описывают правовые и административные процессы и установления, затем – во все большей мере – события и случаи, призванные пролить благоприятный свет на город и на городской совет и помогающие отличить доброе правление от дурного. Некоторые летописи обращаются к модели всемирной хроники, которая начинается с сотворения мира, задачу сохранения которого увязывают с прилежанием и добродетелями горожан. Другие, такие как «Баварская хроника» (1522) Иоганна Турмайра по прозвищу Авентин (1477–1534), развиваются в направлении связных историографий. Хроники, подобные вышеупомянутой хронике Иоганнеса Штумпфа, претендовали на стилистические красоты и литературность, стараясь наглядно, иногда в жанре исторического анекдота, описывать те же вооруженные столкновения или процессы природного цикла, как, например, повседневный распорядок жизни, нравы и обычаи горожан, вплоть до деталей, таких как цены на рынке, стоимость наемного труда и размеры милостыни. Для городов они одновременно представляют собой столь важный документ для воспоминаний, поучения и развлечения, что его роскошно иллюстрируют, а со времен изобретения Гутенберга – печатают в роскошном оформлении.

Итак, у нас нет ничего, кроме хроник, не только в начале, но – в течение первых 150 лет. В поэзии вагантов, сюжетом которой является странствующий народ – farnde diet, – цыгане не оставили никаких следов. Это странно, поскольку ваганты гордились тем, что путешествовали по самым дальним странам: «…мейстер Треугемунд, / семьдесят две страны тебе ведомы»[31]. Аналогичный феномен наблюдается в эпосе шпильманов. Даже в «Салмане и Морольфе» (ок. 1190), эпосе, где действие происходит на Святой земле, и в «Герцоге Эрнсте» (до 1186), где Восток представлен с большой долей фантазии и где герой успешно борется с самыми удивительными народами, такими как люди-журавли, плоскокопытные и огромноухие, и всякий раз один экземпляр этих существ приносит в качестве трофея, «египтяне» нигде не появляются. В придворной поэзии от Гартмана фон Ауэ (ок. 1150/60 – ок. 1200) до Готтфрида Страсбургского (ок. 1200) тоже неизвестно персонажей, которые хоть как-то можно было бы связать с описаниями в летописях. Точно так же маловероятно, что их видел Освальд фон Волькенштайн, находясь в услужении у короля Сигизмунда, который в 1423 г. выдал охранную грамоту некоему «Ладислаусу Воеводе и подданным ему цыганам»[32], а ведь он исколесил всю Европу в качестве посланника короля. Цыгане не вызывают у авторов средневековой литературы, ориентированной на широкую публику, будь то эпос или шванк, никакого творческого интереса, причем даже тогда, когда их появление оказывается предметом совещаний на самом высоком уровне – на заседаниях рейхстага (с 1497 г.). Ситуация меняется только после того, как Себастьян Мюнстер (1488–1552) посвящает им целую главу с богатыми иллюстрациями в своей «Космографии» (лат. 1544, нем. 1550), постоянно переиздававшейся и широко распространенной.

Какие события, наблюдения, догадки и истории из хроник остались в памяти потомков? Прежде всего это неизменно повторяющийся базовый образ чужаков, пришедших из дальней дали под городские стены и мечтающих о помощи и о том, чтобы их впустили:

И вот, когда настал 1427 год, к Аугспургу подошли люди с женщинами и детьми, и назвались пришедшими из Египта, и над ними стоял герцог; они, должно быть, осели в Россенау. Их с тех пор называют цыгайны, и потом они еще часто приходят[33].

Любекская городская хроника уже располагает сведениями, чтобы сообщить подробности про их скитания[34]. Как и другие хроники, она исходит из предположения, что незнакомые искатели покаяния относятся к меньшинству еретиков или конвертитов внутри христианской общины. Как и повсюду, у них, возможно, были епископы, которые следили за соблюдением христианских ритуалов. Впрочем, картине готовых к покаянию паломников противоречит высказываемое во многих хрониках обвинение в воровстве и обмане. Тем самым они попадают под другой, социальный угол зрения: становятся толпой бродяг, мошенников, поддельных нищих и воров. От названного сброда они отличаются групповой структурой и наличием герцогов и графов, которые, подобно местной знати, выделяются одеждой и привычками, и вдобавок тем, что у них на руках есть рекомендательные письма из самых высоких инстанций. Одну из этих охранных грамот, «которая была у них на папирусе»[35], ту самую, которую они получили от короля Сигизмунда, летописец Андреас Регенсбургский включает в одном из списков в свои заметки, так что содержание до нас дошло[36]. Это не единичный случай. В Государственном архиве Карлсруэ находится рекомендательное письмо графа Фридриха Пфальцского, написанное в 1472 г. для «благородного Бартоломеса, графа из Малого Египта»[37], в государственном архиве Модены находится документ, рекомендующий «Иоаннеса, графа Египетского»[38](1485). А еще в 1488 г. в Саксонии бургграфиня цу Ляйснигк выдает некоему графу Николаусу Каспару грамоту, обязывающую предоставлять ему свободный проезд, кров и вспоможение[39]. Сохранились также охранные грамоты из Шлезвиг-Голштинии, например грамота 1511 г., выданная помещику Юргену из Египта[40]. Составить себе определенное представление о подлинности упоминаемых в хрониках охранных грамот можно лишь в редчайших случаях. Случаи, когда нищие с помощью поддельных грамот выдавали себя за паломников, не были редкостью. Как торговля подобными документами, так и их практическое использование были средствами борьбы бедных за существование. Книга «Liber Vagatorum» 1510 г., в которой описаны профессиональные сообщества нищих, мошенников и воров, их одежда и сферы деятельности, упоминает так называемых «бродяг» и «воришек», которые выдают себя за паломников, идущих в Рим[41]. Позднее эхо можно найти в «Историях из календаря» Иоганна Петера Гебеля (1760–1826), а именно в истории «Хитрый пилигрим». Для нищих не было секретом, в какие дни и в каких городах и монастырях раздают милостыню, в особенности если ожидались большие подарки для бедных[42]. Однако в первые годы после своего появления цыгане примыкали к бродящим повсюду группам нищих вовсе не так уж безоговорочно. Их рассматривали как «несчастных», добровольно взявших на себя груз бедности и бездомности, кающихся паломников, которых благодаря их непривычному виду окружала аура чего-то особенного. Поэтому хроники с охотой подхватывают легенды об их происхождении и причинах покаяния и, таким образом, избегают их причисления к мошенникам и обманщикам, что означало бы громкий упрек в воровстве. Города соблюдают заветы о христианском милосердии, о чем свидетельствуют записи о значительных пожертвованиях. Город Нимейген, например, подает просящим в 1428 г. в знак любви своей к ближнему, наряду с хлебом и рыбой, «один ват доброго пива»[43]. Не менее щедрыми оказываются горожане Франкфурта-на-Майне в 1418 г. Однако уже следующая просьба о милостыне встречает отказ, а третье обращение приводит к запрету посещения города. В 1497 г. цыган изгоняют, угрожая применить насилие. Об охранных грамотах больше нет и речи[44].

Ориентируясь на то, как цыгане выглядели, их повсюду воспринимали как сообщество со своей социальной иерархией – с благородным сословием во главе. В «Любекской хронике» упоминается один герцог и один граф, в Шотландии в 1505 г. речь идет о «лорде из Малого Египта», в Болонье в 1422 г. – о некоем герцоге Андреа[45], а в 1459 г. в нидерландском Зютфене – даже о некоем «короле из Малого Египта», он же – «король язычников»[46]. Предводителям приписывались такие черты обихода, как конная езда и владение охотничьими собаками, а также такие признаки богатства, как дорогие украшения и изысканные одеяния, в то время как прочие члены сообщества характеризовались как бедная, принуждаемая к покорности свита. Благородные господа не только по-особенному путешествуют, сословные правила предполагают и соответствующее погребение, во всяком случае, в XV столетии, пока не появились юридические предписания, ограничивающие роскошь похорон. В надгробных надписях упоминается некий Пануэль, герцог в Малом Египте (1445), некий граф Петрус (1453), или, скажем, можно найти упоминание о свободном графе Иоганне: «От Рождества Христова в 1448 году в понедельник после праздника Тела Христова умер благородный господин Иоган свободный граф из Малого Египта, да благословен он пред господом»[47]. К облику цыганских предводителей можно добавить даруемую Сигизмундом в охранной грамоте привилегию неподсудности цыган. Впрочем, соответствующие земельные и городские власти не придают этому никакого значения и, уж конечно, не учитывают содержание охранной грамоты Сигизмунда, которое предъявлял в Болонье в 1422 г. герцог Андреа из Египта и где значилось: письмо Сигизмунда, «короля Венгрии, который является императором, в силу чего им разрешено грабить в течение этих семи лет везде, где бы они ни оказывались, причем никто не имеет права преследовать их по суду»[48].

Инсценировка феодального общества в миниатюре поначалу даже в некотором смысле успешна, пока постепенно не зарождается подозрение в подмене или обмане. Пусть даже речь шла в сущности лишь о более удобном ночлеге под защитой городских стен, тогда как «свита» вынуждена была ночевать в чистом поле. Из Испании, где кодекс дворянской чести был особенно строг, до нас дошел случай признания и придворной учтивости. В 1460 г. одна группа цыган под предводительством некоего графа Якоба и его жены Доны Лоизы подходит к городу Андухару, вооруженная «рекомендательными письмами, подписанными нашим Святейшим Папой»[49]. Кроме того, они предъявляют письмо короля,

…которое Его Высочество адресовал всем высокопоставленным подданным и жителям его королевских владений. Он повелел… всем им оказывать поименованному графу всяческие почести и вежливый придворный прием[50].

Ответственный за это коннетабль распоряжается принять их в Андухаре.

Кроме того, он распорядился о том, чтобы упомянутый граф и упомянутая графиня, его жена, во все дни ели вместе с ним – графом, и его женой графиней. Наконец, всем остальным должно быть роздано все, в чем они нуждаются[51].

Когда через 15 дней после их отбытия города достиг некий герцог Пауль из Малого Египта, прекрасно обеспеченный рекомендательными письмами, упомянутый коннетабль «оказал ему всяческие почести, которые подобали ему как носителю титула герцога»[52]. Пока контакты с чужаками не осложняются негативным опытом или прямым нарушением закона, возникает ситуация, в которой имеются вполне известные стереотипы поведения: христианское милосердие для бедных паломников и придворное чествование и гостеприимство для аристократов.

Однако внедрение в благородное сословие, особенно если оно сопровождается попиранием правил придворной вежливости, может толковаться как грандиозный маскарад обманщиков, как это описано у Авентина в «Annales Boiorum» на 1439 г.:

В те же времена этот очень воровской народ (или: человеческое племя), помесь и отбросы различных народов, люди, живущие на границе между Турецкой империей и Венгрией (мы называем их «цигени»), начали бродить по нашим землям под предводительством своего короля Циндело(не), (и) пропитание себе они добывают исключительно и безнаказанно посредством воровства, грабежа и гадания. Они лгут, что их родина – Египет и что боги изгнали их из страны, чтобы, как они бесстыдно придумывают, они семилетним изгнанием искупили грехи предков, которые в свое время отказались признать Богоматерь и Богородицу со своим сыном Иисусом[53].

У Авентина просматриваются те основные черты теории происхождения цыган, которые заставляют подозревать в них хорошо организованное сообщество безродных, бесправных и беззаконных людей: это люди воровской породы, так тоже можно перевести латинский текст. Королем Цинделоне мог называться герой романа. В немецком переводе «Annales» за 1580 г. он получает говорящее имя Цундель[54]. Их родина – переходящая из рук в руки Паннония, пограничный регион между Западом и Востоком – делает их в представлениях окружающих народов опасными и ненадежными, какими кажутся все приграничные жители. Через 200 лет, когда Венгрию завоюют турки, цыган прогонят из приграничных областей, поскольку будут бояться, что они могут оказаться вражескими лазутчиками[55]. Легенды о происхождении, которые первоначально, казалось бы, должны были выстроить культурные мосты, истолковывались как обманные маневры профессиональных мошенников. Если же легендам начинали верить, то цыганское покаяние воспринималось как часть священного ритуала, а добровольная бедность и паломничество – как знак особенной набожности или святости, и посторонних это отпугивало. И если причинишь им вред, то будешь наказан неизвестной божественной волей или же магическими практиками.