Читать книгу Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения - Клаус-Михаэл Богдаль - Страница 4

Легенды, рассказываемые в хрониках в те времена, когда «еще почти не различали притчу и правду»[56], представляли собой первые попытки дать приемлемое объяснение кочевому образу жизни, который в таком виде у собственного народа в обиходе отсутствовал. Особой убедительностью обладали аналогии к библейским сюжетам – или к тому, что считалось библейскими сюжетами в народных представлениях. Помимо всего прочего они обладали тем неоценимым преимуществом, что их знали все вокруг. Андреас Регенсбургский, как и прочие летописцы, сплетает воедино совершенно противоречивые утверждения. Вплоть до начала XX в. в ходу были рассказы, будто цыганский народ «переселился со своей родины; и это он сделал в знак и в память бегства Господа в Египет, бежавшего долой с глаз Ирода, искавшего его, чтобы убить»[57]. Это сокращенная версия легенды и крайне простое imitatio Christi[58]: вариант детский в самом прямом, истинном смысле этого слова, когда верующие подражают эпизоду из раннего детства Христа, но все же идея неплохая, если странствовать в семейном кругу. Отшельничество в пустыне, то есть образ жизни иеремитов[59], или мученичество были дальнейшими возможностями, впрочем, для кочевников они были не столь приемлемы. Победила версия о том, что Господь «поверг их в несчастье»[60], поскольку они отказали Святому семейству в приюте во время его бегства в Египет. Аналогия между их образом жизни в наказание за греховный проступок и судьбой Святого семейства очевидна – и одновременно это предостережение оседлым, чтобы не совершали подобного греха. Легенды, подобные этой, продолжают жить в народном сознании, непрерывно меняясь. Достаточно будет одного далекоидущего примера. На недатированной французской лубочной картинке конца XIX – начала XX в. из серии «Imagerie Pellerin» с подписью: «Les Cinq Sous Des Bohemiens»[61] изображено Святое семейство, спасающееся бегством от солдат Ирода. Какой-то «боэмьен» (т. е. цыган), босой подобно Иосифу и Марии, прячет младенца Иисуса в мешке для подаяния и обманным путем спасает его. С тех пор Господь в награду разрешает цыганам красть по пять су в день. За это по велению Господа их не станут призывать к ответу[62]. Незатейливая легенда создает в среде бедности некое особое оперативное пространство, в котором мораль и закон в принципе имеются, но действие их приостановлено. С легендами из других хроник, где упоминается обязательная милостыня, все обстоит точно так же.

Эти легенды с самого начала накрепко привязывают цыган к кочевому образу жизни. Если они появляются лишь на краткое время, а затем уходят прочь, всякая попытка индивидуализированного описания становится невозможной. Вместо этого на передний план выдвигаются грубые типизирующие признаки, которые призваны облегчить и ускорить узнавание этого вырванного из действительности и из времени коллектива. «Легендарность» их жизни становится сама собой разумеющейся. Рядом с Агасфером, «Вечным Жидом», встает лишенный избавления, обреченный на вечные скитания цыган[63]. С этим его образом напрямую связаны истории об отказе дать приют Святому семейству и искуплении бездомностью, а также легенды о гвоздях для распятия Иисуса, которые выковали злые цыгане, как и легенды о том, что они – потомки братоубийцы Каина[64]. Романтизирующее народное сознание находит и выдумывает в XIX в. дальнейшие сказки и легенды, которые передают самую прискорбную картину жизни роковых странников. В сущности, легко объясняется причина, по которой цыгане странствуют повсюду, латая дырявые котлы. Но коренящаяся в народном сознании легенда о ковке гвоздей для распятия, напоминающая нам о том, что «целый цех приговорен был к лишению покоя»[65], относит эту очевидно презираемую деятельность к уровню невыносимых работ, которые выполняют люди, находящиеся на низшей ступени общества.

Возможность позитивной оценки крылась в религиозном толковании человеческой жизни как земного паломничества после изгнания из рая. С этой точки зрения все «люди… в большей или меньшей степени цыгане»[66]. Когда английский поэт Джон Баньян (1628–1688) формулирует эту базовую религиозную мысль о бренности земных стремлений в своей книге «Путь пилигрима» (1678), начинают подозревать, что его предки – цыгане и бродяги.

Приукрашивание библейской истории с помощью легенд христианам нравилось со времен поздней Античности, и наиболее популярным было как раз бегство в Египет, которое наполнилось новым смыслом в эпоху феодального произвола – ранняя форма историй об исключительных людях, человеческие и слишком человеческие черты которых привлекали особый интерес. Наряду с этим хроники доносят до нас особую разновидность рассказов о происхождении, напоминающую сюжетные, занимательные эпические сказания шпильманов. Начнем с упрощенного варианта в формулировке Лодовико Антонио Муратори (1672–1750), основоположника итальянской историографии, которую он дает в «Rerum Italicarum Scriptores» (1730):

18 июля в Болонью из Египта прибыл герцог по имени Андреас [правильно: Андреа], с женщинами, детьми и мужчинами из своих земель, их было, пожалуй, не менее 100 персон. Этот герцог отошел от христианской веры. И король Венгрии взял его земли и его самого. Этот герцог сказал поименованному королю, что хочет вернуться в христианскую веру, и вот он крестился вместе с некоторыми из его народа, их было около 4 000 человек. Тех, кто креститься не захотел, убили. После того как король Венгрии его принял и заново крестил, он пожелал, чтобы он 7 лет странствовал по свету. Кроме того, ему было велено идти в Рим к папе, и тогда он может вернуться к себе на родину. Когда они пришли в Болонью, прошло уже 5 лет с того момента, как они начали странствовать по свету, и более половины из них уже умерли[67].

Не подтверждаемое историческими источниками повествование объединяет разнородный опыт контактов в жертвенную историю маленького народа, попавшего в переделку между политическими и религиозными фронтами: от Крестовых походов и, далее, форсируемой папами принудительной христианизации («обращение или искоренение») вплоть до непрерывных битв за территориальное господство и политическую гегемонию в Германской империи. В сочинении Этьена Паскьера (1529–1615) «Les recherches de la France» 1596 г. история происхождения цыган ставится в более тесную взаимосвязь с переменчивыми успехами в военных конфликтах на Востоке, из-за которых они вынуждены были бежать со своей родины – из «Нижнего Египта»[68].

Оба исторических повествования имеют одинаковую нарративную структуру. За переменчивой, начинающейся с утраты оседлости предысторией следует объяснение нынешнего кочевого образа жизни: покаяние как своего рода хождение в Каноссу[69] для находящихся в опасности народов. За ним следует в качестве самого важного призыв, настоятельно подчеркиваемый охранными грамотами, в Болонском списке – быть милостивыми, в Парижском – быть великодушными к ним.

В одном только пункте оба повествования выражаются недвусмысленно, как легенды со Святой земли. Неизвестные кочевники изображаются как незваные гости, которые считают, что их статус кающихся и положение жертв должны обеспечить им неприкосновенность. Они – не европейцы-христиане и не сарацины-мусульмане, они – другие, люди, которые нигде не чувствуют себя дома. Переменчивое воплощение другого, которое не имеет имени и которое поэтому можно обозначать как угодно: египтяне, татары, цыгане и т. п. Легенды порождают двойственную реакцию. Порой они приводят к желанному признанию. Однако в основном они, пользуясь бездомностью и беззащитностью пришельцев, находят в этих качествах основания для изгнания и преследования и тем самым создают пространство для нового поклепа, как это мы видим в Базельской хронике за 1422 г., тон которой кардинально меняется. Их недвусмысленно именуют «сбежавшимися в одну свору злодеями / ворами и разбойниками», а также «никчемным народом»[70].

Составленная и напечатанная примерно через 150 лет после событий 1422 г. хроника доносит до нас сжатый и обобщенный рассказ. Его направленность определяется более поздними сведениями. Еще значительно определеннее и резче, нежели Авентин, базельский городской летописец Кристиан Вурстизен (1544–1588) пренебрегает легендами о происхождении цыган и относит их к маргинализированным, сформировавшимся вне структуры сословий бродячим слоям, к «сильным», то есть работоспособным нищим, контроль над которыми вне городов практически невозможен[71].

Точно так же Муратори, итальянский летописец, вопреки собственному подробному изложению легенд о происхождении цыган решается на уничижительную характеристику: «Они были лучшими ворами, какие только бывают на свете… Отметим, что это был самый отвратительный сброд, какой только бывал в этих землях. Они были худые, черные и ели, как свиньи»[72].

Совсем не увязывая бедность цыган с покаянием и паломничеством, Альберт Кранц (ок. 1448–1517) в своем труде «Saxonia» (1520) соединяет ее с чувствами отвращения и отторжения. Он говорит о том, что у них «собачий образ жизни»[73], имея в виду частую смену половых партнеров и инцест.

Так они самым провокативным образом нарушают христианские нормы порядка и морали. Отсутствие у них религии, на которое он жалуется также, опять ставит их в отличие от «сарацинов» в положение третьей стороны, ускользающей от какой бы то ни было определенности. Летописцы едины в одном: чужаки «очень сведущи во всех языках». Ни в одном документе не сообщается о каких-либо языковых трудностях или трудностях понимания друг друга. Это странно, потому что цыгане достигли Центральной, Южной и Северной Европы за краткий промежуток времени всего в несколько лет, а в Англию и Скандинавию добрались немногим позже. В Любеке им нужно было говорить на нижненемецком, в Базеле и Берне на алеманском, в Нюрнберге на средневерхненемецком, в Париже на французском и в Болонье на итальянском. Ничего невероятного в этом нет. Тот факт, что они владели множеством языков, подчеркивается постоянно: «Однако они довольно прилично говорят на виндском языке / но наряду с этим еще и другими довольно хорошо / как венгерским / итальянским / и т. п…»[74] Их собственный язык долгое время остается под подозрением. В Германии, Англии и Франции его считают непонятным, искусственным воровским языком, с помощью которого низы общества беспрепятственно могут объясняться[75]. Авентин считает, будто у него есть доказательства, «что они говорят на венедском языке» [Venedica lingua][76]. Этот след, как и другие, приводит в тупик. «Вендский» как более древнее название славянского языка могло указывать на принудительно христианизированные около 1000 г. славянские народы, такие как сорбы, «виндский» – на словенцев, «венетский» – на некую группу диалектов Северной Италии. И совсем уж безбрежной спекуляцией было бы установление связи между ними и античным народом «венетов»[77]. Языковая гамма задержавшейся в Баварии группы цыган включала некий славянский язык, лишь в общих чертах идентифицированный доверителями летописца и ошибочно принятый за их родной. Цыгане могли предъявлять написанные по-латыни охранные грамоты и рекомендательные письма и очевидно – общаться на языке очередной страны. Рассказываемые ими в момент прибытия легенды о происхождении вряд ли могли передаваться без знания языка. Собственный язык рома в качестве средства коммуникации неизвестен. Неизвестен он был долго, а значит, никто вовне сообщества рома не мог на нем говорить или его понимать[78]. Поскольку цыгане явно не могли в ходе подготовки к путешествию заниматься на языковых курсах в Турции, Валахии или Греции, откуда они предположительно стартовали[79], или, как это выразил Швикер (1839–1902) в стиле XIX в., «некультурные народы усваивают слова иностранного языка только из живого устного обихода, а не из книг»[80], – все это наводит нас на мысль, что речь может идти о длительных, оставшихся незаметными остановках вне городов. Либо во время своих скитаний по разным странам и регионам они брали с собой людей, как об этом не раз сообщается в различных источниках начиная с XVI в., либо их группы состояли из разноязычных людей, а общим языком общения был язык рома. Но это лишь предположения, для которых есть основания, но нет доказательств.