Читать книгу Победитель последних времен - Лев Котюков - Страница 11

Эх, обратиться бы в обычную почтовую марку!

И!.. – поминай как звали!

Но думаю: филателисты да и собиратели прочей дребедени вряд ли будут в восторге. И боязно… Не дай Бог, какая-нибудь сволочь оближет да слизнёт подчистую вместе с зубчиками или ещё хуже – наградит заразой непотребной – и вкалывай грузчиком где-нибудь в недрах Главпочтамта до дней остатних.

Так что, кышь, кышь, мечты заветные! И без них можно не умереть. Забудем о несбыточном, перейдём к делу, ибо, слава Богу, пока я ещё не почтовая марка – и даже не конверт заклеенный и не конверт со взяткой. И на друга своего Цейхановича, большого любителя соответствующих конвертов, почти не похож.

Но тоскует, ноет, болит душа!

Эх, обратиться бы в нормальную почтовую марку, но чтобы об этом не знал никто!

Но к делу, к делу! Ведь я почти не схож с Цейхановичем. Впрочем, и без почти. Жаль, однако, что иногда по телефону нас путают красивые женщины, порой очень красивые. Но на то они и женщины, чтобы путать, – и ничего с ними не поделаешь. Им и Всевышний не указ, ибо подавляющее большинство раскрасавиц и нераскрасавиц видят себя в мужчине, а не мужчину в себе. Может быть, оттого мне и грезится обращение в марку почтовую втайне от прекрасного пола. Но шила в мешке не утаишь. От женщин нет спасения в мире этом – и наверняка в мире ином. Решительно невозможно жить несбыточным, а жаль… Как говорит поэт:

«Жаль мне себя немного, жаль знакомых собак…»

Однако к делу, чёрт возьми! К делу!!!

Пока Цейханович не заявился, пока я ещё не разуверился, что почти не похож на Цейхановича.

Настоящая фамилия Цейхановича была Напельбаум, но никто об этом не знал, даже он сам. И страдал тайно от своего неведения мой бедный друг, перебрав где-нибудь на стороне, заставлял страдать ближних и дальних, а потом опять себя самого, не ведая истинной причины безысходной тоски и печали.

Слава Богу, что и другие, дальние и ближние, о сём не ведали. Я, естественно, в силу своего родового благородства не в счёт, не говоря уже о штатном собутыльнике Цейхановича-Напельбаума – громиле Авербахе, который до переселения в Москву из-под Ряжска числился Розенфельдом. И об этом всем было известно, хотя в стольный град Авербах попал вовсе не из ряжских окрестностей, а из Чебоксар, но почему-то замалчивал своё настоящее географическое происхождение.

Но, как ни спорьте, Авербах всё-таки на порядок благозвучнее Розенфельда, не говоря уже о Розенкранце и Клизмане или совсем уж неприличествующем Кацнелькальсоне, да извинит меня здравствующий и процветающий ныне где-то в Замоскворечье стойкий, неразгибаемый Кацнелькальсон.

А уж если совсем без тайн, то с тяжким вздохом откроюсь: никогда не был Авербах Розенфельдом, а был всего лишь Петровым, с младенчества до совершеннолетия, но никто об этом не знал, кроме его приемных родителей.

И покончим на сём нашу скользкую исповедь о фамилиях. Гнилое это занятие, неприличное, антигуманное, ибо общеизвестно: не фамилия красит человека, а наоборот. И мой друг Цейханович-Напельбаум, будь он хоть трижды Рабиновичем или Ивановым, всё равно был бы мне другом, ибо трудно найти более добродетельного человека для такой унылой и, надо прямо сказать, весьма неловкой фамилии.

Но Цейханович нашёлся, вышел в люди из Напельбаумов. Выжил не только для фамилии, но для многих славных дел и подвигов, в том числе и для товарищества со мной, многогрешным, а заодно с Фельдманом, Дорфманом, Казьминым, с полковником Лжедимитричем и, разумеется, с Авербахом, и ещё кое с кем из достойнейших людей нашей смрадной эпохи, кого я пока не называю, ибо берегу, допаиваю, докармливаю для дальнейших своих смиренных повествований.

Нет, что ни говори: «Иную птицу видать по полету, а иную – по помету!»

Мы все с малолетства бредим постижением иной жизни, не ведая, что каждое мгновение полним собой эту иную вечную жизнь, ибо наше прошлое и есть самая настоящая жизнь иная, куда смертным нет возврата. А будущее?! Будущее всегда перед нами – и каждый стремительно погружается в клокочущую плоть надвигающегося времени – кто на скорости света, а кто и на скорости тьмы.

Прошлое цепко хранило тайну обращения Напельбаума в Цейхановича. Но грядущее, которое всегда недолюбливает непостижимое, незримым чёрным вороном реяло над этой тайной, как над верной и лёгкой добычей.

Непостижима жизнь наша. Путаница кругом. Но иногда, чтобы хоть чуть-чуть упорядочить наш душеуничтожающий хаос, время, в момент своего преображения из грядущего в прошлое – и наоборот, окликает нас – и на миг приоткрывает занавес над сокровенной мистерией бытия и небытия. Иногда мы успеваем прозреть нечто судьбоносное, но необоримое, а иногда лишь белой, индевелой вспышкой обжигает зрение – и занавес падает – и, как гранит, непроницаема сцена до нового откровения, до новой Земли и до Небес новых.

И было мгновение откровения Цейхановичу! Но всего лишь мгновение. Он даже почти отозвался на свою настоящую фамилию. Отозвался, но так и не узнал тайны своего преображения, ибо в слишком неловком месте снизошёл к нему глас истины.

Нет, вовсе не там – как кому-то остроумно подумалось. И не там – как неостроумно подумалось ещё кому-то придурочному. А там – где далеко не каждый из живущих бывал и сиживал. Но не буду морочить пустые головы зловещими намёками. В люке водопроводном!!! Вот где снизошло откровение на Цейхановича! А вы-то, господа-товарищи, надеялись, что в ускорителе электронных частиц или в мужском туалете на Ярославском вокзале. Вам-то, товарищам-господам, уверенно блазнилось, что произошло сие на концерте симфонической музыки в Баден-Бадене или в пивной на Сретенке. Понимаете, как вы крупно ошиблись, господа-товарищи идиоты?! Надеюсь безнадёжно, что понимаете, – и безнадёжно надеюсь, что после этого перестанете оспаривать, что Цейханович со мной заодно умней вас в сто сорок четыре, а не в тридцать три раза, как вам легкомысленно казалось всего минуту назад.

Как попал в люк водопроводный Цейханович?!

По чьей воле и указу?! Чаяниями чьих сил, чьих козней?!

Да успокойтесь, ревнители прав человека! По собственной воле попал. Ненасильственно. И не пропал, слава Богу!

Затеял его сосед по даче ремонт и перестройку. Ну это такая национальная русская забава: вечная перестройка и ремонт. Заодно решил провести к себе водопровод, поскольку раньше почему-то почти без воды обходился. Ну и испросил разрешения у Цейхановича, ибо люк водозаборный находился как бы на его территории, которую он между делом отгородил мелкой сеткой от улицы, надеясь в обозримом грядущем потихоньку воздвигнуть вечный кирпичный заборище и пополнить свои владения аж на полсотки. Поуклонялся, поуклонялся Цейханович от встреч с перестройщиком, но под давлением домашних сидельцев, которые уважали соседей, криво усмехнувшись, согласился: «Уродуй землю русскую! Насилуй землю-матушку, сатрап! Копай, скотина, пока земля не кончилась!..»

Однако сосед почти не обиделся, ибо давно попривык к разоблачительным монологам Цейхановича, как и к его злопакостным дружкам – Фельдману, Дорфману, Казьмину и прочим вкупе с полковником Лжедимитричем, тихо радуясь, что не каждый день приходится с ними сталкиваться, благо дачный сезон окончился и на пустынных улицах посёлка почти перестали попадаться красивые женщины. Он бодро пригнал бригаду бродячих таджиков – и к вечеру улица была перекопана до неузнаваемости. В темноте, двигаясь на подзаправку к Цейхановичу, в глинистую траншею умудрились свалиться Дорфман и Фельдман. О, какие высокие и страшные проклятия исторгал сам Цейханович в адрес гробокопателей земли русской и бессловесных таджиков, грузно пересигивая раскоп по дороге за водкой и обратно.

Утром, явившись на барщину, забитые таджики умудрились что-то повредить в люке – и хлынула в раскоп вода. Не очень сильно, но без перебоев. Таджики-вредители тотчас, побросав жалкий инструментарий, сбежали в сторону железной дороги, поскольку были зловеще предупреждены Цейхановичем: «Увижу хоть каплю воды – поубиваю вместе с вашими лопатами!!!..»

С водой Цейханович был в нормальных отношениях. Любил освежаться в ближнем, заросшем ряской и прочей зелёной дрянью пруду. Пруд не чистился со времён крепостного права и так забился водяной травой, что, подобно пружинистому матрасу, мог выдержать даже Цейхановича. Чем тот иногда и пользовался: спал в пруду. Тело его, покоясь на водорослях, было скрыто мелкой мутной водой, а голова, как отрубленная, обреталась на берегу в грязной траве, пугая собак, детей и иную проходящую живность. Иногда эта голова почти забывала про тело и распевала песни типа:

И пустели дачные берега, пропадал впустую солнечный загар, и невиданные рыбьи чудовища поднимались к вялой поверхности, дабы усладиться раздольным пением Цейхановича. Так что можно совершенно без преувеличения сказать: с водой и водкой Цейханович был в хороших отношениях. Но!..

Но был он ещё и отчаянным паникёром. Мог из обыкновенной скучной мухи сделать такого крепкого слона, что ни один носорог не сравнится. Да что там носорог! Он из осенней комнатной мухи мог враз сотворить брюхастого кашалота, а уж из навозной весенней – целого голубого кита. Трёх китов голубых и гигантскую черепаху в придачу.

В злопамятном 41-м его враз поставили бы к стенке за паникёрство, за громогласные вопли: «Десант! Немцы! Танки!» Но Цейханович, слава Богу, уродился после войны. И в неладном 91-м он, обожравшись дармовой водки, которую немерено раздавали так называемым «защитникам Белого дома», шатался расхристанный по душному метро и орал во всю глоть на эскалаторах: «Свобода в опасности! Танки! Ложись, кто может!..» ну и т. п.

Но в это хмурое утро, узрев заполняющую раскоп желтушную воду, Цейханович так переменился в лице, что сам Авербах его не узнал бы. А если бы узнал, то поминай как звали Авербаха вместе с Дорфманом, Фельдманом, несмотря на стойкую любовь к ловле рыбки в мутной воде.

А вода меж тем лениво, но неумолимо сочилась из люка и потихоньку полнила свежую, осыпающуюся траншею. И завопил Цейханович без подготовки:

– П-п-по-ттопп!!! П-п-по-ттоп!!!

Стал бегать по поселку, злобно колотя в калитки и заборы неведомо откуда взявшейся старой хоккейной клюшкой, выкрикивая:

– Вода!!! Вода!! Вода!

Ворвался в ближний магазин и гаркнул в глаза мелкой очереди и продавщице Гальке, приготовившейся уже отпустить ему, как обычно, под запись, поллитру:

– Что стоите, уроды советские?! Погрома ждёте! Вода прорвалась! Всех затопит!!!

И выскочил из магазина, будто за ним гнался друг Авербах с огнеупорным кирпичом в ручище.

К водопроводному разору на призывы Цейхановича помаленьку стали стекаться полудохлые пенсионеры, дитьё, непроспавшиеся местные алкаши и заспавшиеся безработные безмужние дамочки. Сначала тихо забормоталось, потом выговорилось, отчеканилось и повисло над округой слово зловещее – «Водоканал!!!».

– Приедуть и оштрафують!.. – радуясь чужому неудобству, выдохнул с матёрым перегаром малозначительный местный пропойца.

– Кого это оштрафуют?! – взвился безголовым петухом Цейханович.

– Тебя и оштрафують! Люк-то на твоих площадях. За загородкой-то твоей… На пивко-то не добавишь… – сладострастно подтвердил безродный пьянчуга.

– Провокатор! Товарищи, это провокатор! – выкрикнул озверело Цейханович и замахнулся на мужичонку клюшкой.

Мужичонка неловко отшатнулся – и ловко, на задницу, упал в раскисшую траншею.

– Вот тебе пивко! Вот тебе штраф, сволочь безродная! Вот тебе вермут, вражина народная! – вопя, стал охаживать клюшкой Цейханович барахтающееся околочеловеческое существо.

Но мужичонка изловчился, выкарабкался из траншеи и под общее негодование исчез, будто и не был никогда на этом свете, да и на том, пожалуй.

Но Цейханович, после того как людишки потихоньку разбрелись по своим подворьям, призадумался – и, сбегав в сарай за ломом, стал разносить свой самодеятельный заборчик. И разнёс подчистую, вроде и не огораживал он ничего и никогда, а если кто-то что-то и отгораживал, то это его сосед проклятый, перерывший со своими наркоманами-таджиками всю улицу и исчезнувший неведомо куда от справедливого возмездия в лице господина «Водоканала».

Но корчилась, ныла, тосковала душа Цейхановича при виде сочащейся из люка жёлтой воды – и не было ему отдохновения и утешения. К тому же, как известили, продавщица Галька, обвесив трёх человек, дозвонилась в недостижимый «Водоканал», и аварийка к вечеру должна была прибыть.

Зловещее слово «Водоканал» огненной занозой вонзалось в душу. Так и стояли в ушах Цейхановича идиотские слова мерзкого мужичишки: «Приедуть – оштрафують!»

Помаялся мой бедный друг час-другой, погоревал о человеческой несправедливости и неблагодарности, проклял в тысячный раз запропастившегося соседа-перестройщика, а заодно Фельдмана, Дорфмана, Авербаха, Казьмина с полковником Лжедимитричем, которые «когда не надо – тут как тут, а когда хрен редьки не слаще – днём с огнём не сыщешь…» – и, вконец удручившись бесперебойным поступлением воды из повреждённых труб, решил самолично залезть в люк, дабы определить масштабы диверсии сбежавших таджиков.

Но только-только допил он остатки вермута, только натянул резиновые сапоги, в которых по весне его супруга выращивала помидорную рассаду, как явились не запылились Дорфман с Фельдманом – и на истошные жалобы Цейхановича среагировали весьма не по-товарищески:

– Да чего ты прыгаешь, спичка обгорелая?! Какой ещё потоп?! Да если тебя подтопит этак через месяц, то слава Богу. Вон вода-то толком ещё траншею не заполнила, – презрительно сказал Дорфман, а Фельдман солидарно подтявкнул:

– Чего волну раньше времени гонишь?! Пошли за водкой! Обмоем твоё наводнение, а потом соседа твоего обдерём за моральный и физический ущерб, за порчу ландшафта и ущемление твоего мужского достоинства!..

– Вам бы всё пить и пить! Кусочники! Россию пропили! – взъярился Цейханович – и, почти показав Фельдману и Дорфману на дверь, твёрдо решил лезть в люк для ликвидации аварии.

– Ну как знаешь! – зловеще выдохнул Дорфман. – Лезь куда хочешь, хоть в синагогу! Можешь и не вылезать обратно! А ещё другом числился! Ме-ща-нин – вот кто ты!!! Совок и мещанин! – и почти приказал: – Айда, Фельдман, к порядочным людям! Тут нам делать нечего, тут мещанство!..

Холодом мокрым, морозом мясокомбинатским, моргом межпланетным дыхнул люк в лицо Цейхановича. О, как зябко, гнило и скучно стало его плоти и душонке!

Тёмное ледяное кружево высверкивало из глуби земной, слепило и колдобило. Цейханович для сугрева в отчаянье напялил очки противосолнечные, которые держал для солидности и маскировки при себе в любое время года, дня и ночи, но не прибавили тепла и храбрости антисветовые стёкла. Но всё же как-то надёжней почувствовал своё лицо в бесполезной оправе Цейханович, словно после фотографирования на загранпаспорт. И без тяжкого вздоха, но с выдыхом, как перед первым и далеко не последним стаканом, стал опускаться в смердящее водопроводное нутро.

«Эх, сволочи! Могли бы и с телевиденья приехать!..» – с застарелой горечью подумалось Цейхановичу.

«Сволочи!..» – злобно и угрюмо буркнул он, корячась на грязных скобах люка, – и маломощное, тухлое эхо услужливо откликнулось в адрес телевизионщиков: «Сс-во-ло-чи!..»

Телевиденье Цейханович откровенно недолюбливал.

«Как ни включишь – одни евреи! – сетовал он за бутылкой Авербаху. – И куда только Израиль смотрит?! Этак там скоро ни одного настоящего живого еврея не останется, все здесь обэкранятся. А самим израильцам придётся нанимать в дикторы и дикторши арабов и арабш…»

Но мало ли чего и кого недолюбливал Цейханович. Он и Авербаха не жаловал, но всех, и самого себя в первую очередь, уверял, что нет на земле русской для него человека родней Авербаха, пусть он и урождённый Розенфельд или – чёрт с ним! – Петров, Иванов, Сидоров! И все ему верили – и в первую очередь, вопреки себе, благодушнейший гигант Авербах, весьма похожий издалека на крутого громилу.

Цейханович корячился в тусклости и вони люка, силясь обнаружить последствия диверсии таджиков, а мимо, почти над его головой, шёл другой человек-громила, весьма похожий на моего старого друга и потомственного демократа Коледина. Не буду обрисовывать и объяснять облик и образ жизни Кости Коледина, сие совершенно бессмысленно и почти неподъёмно даже для моего пера, достаточно того, что проходящий был почти неотличим от Коледина. И вот этот не отличимый от Коледина громила-человек, а может, и сам Коледин, завидев на своём горизонте открытое, бесхозное водопроводное очко, громово чертыхнулся, малость скривил свой ясный, несокрушимый, прямой путь – и лихо прикрыл люк тяжеленной крышкой, дабы не ухнуть запоздало в него на обратном беспамятно-несокрушимом, прямом пути. Глухо чавкнула чугунная лепёха с чугунной надписью «Водоканал», глухо, но довольственно, как льдина в грязной луже.

Цейханович и пикнуть не успел, лишь съёжился от внезапности, подобно лягушке. И померк над ним круглый белый свет, как зимнее солнце над покойником. И не по-человечьи завопил, завыл, взревел Цейханович от безвестной подлости человечьей. И стало так безнадежно его душе, так безысходно, что даже каким-то светом глубинным, последним светом спасения овеялась душа. И, хрипло выкрикнув в адрес неведомого злодея: «Гнида!!!» – замолк обессиленный Цейханович и не стал биться своей хитрой и страшной головой о чугун гробовой.

По сюжету, да и по справедливости, я должен был вызволить своего друга из водопроводного подземья, или, на худой конец, Авербах.

Но правда жизни – увы, увы! – не соответствует нашему тщеславию и здравому смыслу. Крепко не соответствует, подлая, – и нет в этой правде Бога. Сплошная несправедливость – сия правда! Кто её только придумал вместе с нашей и иной жизнью? Впрочем, правда смерти ещё больше не соответствует здравому смыслу и тщеславию нашему.

Да и страшно я приустал от дел добрых. Безнадежно приустал.

Еще чуть-чуть – и!!! Но нет, нет!

Не обращусь я от безумной устали в творящего зло.

Но ещё одно, другое бессмысленное доброе дело – и я за себя не ручаюсь.

Ни за кого не ручаюсь!

Даже за Цейхановича!!!

И не надо заранее меня обличать. Всё должно быть вовремя. И хватит, хватит слюнявить пустыми словами гранитные отроги неприступных бастионов зла и добра! Не нами они возведены в пылающих безднах Вселенских, не по нашей мощи их одоление – и закроем глаза, дабы не ослепнуть от сверка неизмеримой энергии, порождённой противоборством высших сил и миров.

Не я и не благороднейший Авербах (чёрт знает где его, скотину, носило!) вызволили Цейхановича, а тот самый, не отличимый от моего старого друга Коледина, человек-громила. Задвинув наглухо люк, он сосредоточенно двинулся по своим нелёгким делам, но на углу не слухом, а каким-то нутряным отзывом различил, учуял в себе подземный вой души Цейхановича. Круто развернулся, чертыхнулся громово – и освободил люк от неподъемной кругляхи чугунной. Узрел сырую, перемазанную личность, подал руку, выдернул горемыку из смрада тьмы кромешной и с доброй укоризной сказал:

– Эх ты, Напельбаум грёбаный!..

И пламенем Вселенского ада ожгло сердце Цейхановича. Кровь в венах вскипела серебром, разверзлось время, и обнажилась на мгновение тьма пространства предродового. Но вместо слов благодарности он выдыхнул немощно в небритое, широкое лицо неведомого вызволителя:

– П-п-п-па-почему На-ппп-пель-баум?!.

– А ты что, водопроводчик, что ли?! – сердито хмыкнул громила-человек.

– Нет, но!..

– Ну тогда ты и есть Напельбаум, если по люкам от народа прячешься! – жёстко отрезал человек-громила, выматерился, отёр испачканную руку о пиджак Цейхановича, плюнул в хлюпающее водопроводное очко и двинулся прочь путём несокрушимым. Однако на углу, поворотившись, гаркнул: – Люк-то задвинь, урод! А то грохнется кто-нибудь в потёмках! Знаю я вас, Напельбаумов!

К вечеру прибыли полупьяные, злые аварийщики, прибыл сосед-перестройщик с оравой бессловесных таджиков – и, как бы случайно, все друзья и собутыльники несчастного Цейхановича – Дорфман, Фельдман, полковник Лжедимитрич с Казьминым, ну и, естественно, я с Авербахом.

Обрело свою сквернословную плоть зловещее слово «Водоканал». Протечка была устранена, а сосед разорён на целую зарплату доблестными аварийщиками и ещё на одну Фельдманом и Дорфманом под выкрики яростного Лжедимитрича:

– За державу обидно! Такие вот копальщики Россию продают! Навербовал басмачей, сексот! Эй, Федька (так он именовал Фельдмана), плюнь ему в харю! Я сапогом разотру! Смерть врагам России!

Полковник так озверел, что даже как бы пребывающий в прострации-кастрации Цейханович умоляюще возопил:

– Нельзя ли потише, полковник! Ведь тут где-то дети…

– Что ещё за дети?! Чьи дети?! Капитана Гранта, что ли?! Подумаешь, чины!!! Да этот копальщик всех детей со своим водопроводом зароет! Такие вот и торгуют детскими органами, чтоб потом в ваннах купаться! Смерть врагам России! – ещё больше взъярился неуничтожимый полковник, но, углядев, что Фельдман бодро засунул в карман соседские откупные, легко заткнулся и шустро сорганизовался с Авербахом в магазин за водкой.

И всё пошло обычным чередом в жизни Цейхановича. Но что-то с той поры изменилось в моём друге, что-то почти надломилось, что-то почти оборвалось, что-то, может быть, и без почти.

И если вдруг невзначай исторгало говорящее пространство слово зловещее: «Водоканал!», вздрагивал Цейханович и замирал, как камень на дне морском, ибо слышалось ему из небытия: «Напельбаум! Напельбаум! Напельбаум!»

Безутешным эхом полнилась и отзывалась эху душа. Но угрюмо хранило бесплотное эхо тайну преображения неведомого Напельбаума в Цейхановича – и не было откровения моему несчастному другу, и был он обречён жить в непостижимости до конца дней своих.

Но с той поры насмерть зарёкся Цейханович лазить по водопроводным люкам. И на военных сборах, куда его по знакомству упёк полковник Лжедимитрич, во время учебных атак держал люк своего БТР открытым, несмотря на угрозные команды. И даже дымовая шашка, брошенная Лжедимитричем в распахнутый люк, не сокрушила его твердокаменного зарока.

А я всё ещё мечтаю при случае обратиться в почтовую марку.

И Цейханович иногда молча мечтает вместе со мной.

Но неведомы мне его мечты.

Да и вряд ли они ему самому ведомы.