Читать книгу Победитель последних времен - Лев Котюков - Страница 19

Хитрость – не только подруга глупости, но и предательница разума.

Хитрость в мире сём обращается в ложь с такой скоростью, что водка не успевает закончиться даже в самом скромном застолье. А во вселенском масштабе тайная ложь, подпитанная открытой хитростью, ничтожит свет и полнит тьмой пустоту. Чем больше хитрости и лжи в душах человеческих, тем меньше бессмертия в жизни этой и в жизни иной, тем невозможнее воскрешение не только самых негодных, но и самых бесхитростных, самых правдивых.

Страдал ли избытком хитрости Цейханович?!

Да!.. Ещё как… Но большей частью от недостатка собственной хитрости и переизбытка чужой. А поэтому весьма подозрительно относился к грядущему всеобщему Воскрешению, но в Страшный Суд Божий верил истово и не без надежды. Однако сомнительные мысли томили его страждущую душу и возникали иногда в самых неудобных местах общего и необщего пользования:

«…Ну, кончится мировая история. Грянет Апокалипсис. И что?.. Все потом воскреснут? Ну, положим, что воскреснут… И будут судимы по делам своим. Но многих ведь оправдает Господь! А что будут делать дальше эти оправданные воскресшие? Опять жить?! А зачем? Чтобы опять погибнуть и воскреснуть? Навечно воскреснуть? Но, если все оправданные станут бессмертными, то воскрешение станет вечным невозможным. И победа над смертью обратится в поражение. На что тогда надеяться? На смерть?!. Надеяться на поражение, как на победу? Надеяться на смерть, как на воскрешение?..»

Вот такие глобальные вопросы в стороне ото всех дыбились в голове Цейхановича – и неудивительно, что не всякая расчёска могла привести в порядок его всклокоченную шевелюру.

Изредка Цейханович норовил забить своим глобализмом и мою многогрешную голову, но я не инженер человеческих душ, не кандидат наук, не Спиноза, в конце концов, чтобы в любое время дня и ночи разрешать недоумения моего великого друга. А посему, как бы случайно, свёл Цейхановича с одним своим знакомцем по кличке Падре, который по доброте своей был вечно озабочен отсутствием общественных перемен в нашем Отечестве и постоянно жил в сослагательном наклонении, особенно в области истории.

– Не было бы Сталина, не было бы и Гитлера! – напрягая худое лицо, орал он, пытаясь переспорить несокрушимого Цейхановича.

Но тот, неспешно отхлёбывая пиво, хладнокровно возражал:

– А не было бы Ленина, не было бы и Сталина. Не было бы Царя, не было бы Ленина. Не было бы России, не было бы и Царя. А не было бы России, не было бы ни тебя, ни меня.

– Были бы!.. Только пили бы сейчас пиво не жигулёвское, а баварское! – категорично не соглашался Падре, с отвращением убирая со стола пустые бутылки.

– Вполне возможно… – усмехался Цейханович. – Но только не мы…

Приблизительно вот в таких спорах они коротали вечера, развлекаясь между перебранками игрой в шахматы.

Когда Цейханович проигрывал, то утешался воспоминанием, что его вторая жена была чемпионом по шахматам среди девочек в пионерском лагере.

А Падре утешиться было нечем, ибо ни первая, ни вторая, ни третья его жёны не играли в шахматы ни в пионерских лагерях, ни в прочих богоугодных заведениях. Своих жён Падре вообще как бы не вспоминал, – и не только после очередного проигрыша. А когда кто-то пытался выведать некоторые его семейные тайны, то он ответствовал очень четко:

«У меня одна жена. Но в принципе: несколько и других. А так абсолютно одна! Но в данной объективной реальности она отсутствует».

Падре надеялся убедить в этом даже Цейхановича и как-то заявил:

– Истинная объективная реальность есть отсутствие!

Но тот мрачно не согласился:

– Никакой объективной реальности нет! Ни здесь, ни там. Каждый объект-субъект имеет свою субъектно-объектную реальность в пространстве-времени абсолютном. Каждый субъект-объект в Абсолюте больше самого себя. Но сам Абсолют не субъектен и не объектен. Стало быть, в этом мире все невозможно, даже самое возможное, вроде случайной встречи с самой первой женой. Это нам с перепоя кажется, что дважды два равно четырём. А на самом деле всё единожды даже в трёх ипостасях. Дважды два есть лишь плод нашего больного математического воображения. В Абсолюте ничего не множится и не делится, но всё преображается, дабы не завершиться никогда. И напрасно кому-то мерещится, что третья жена – последняя. Совершенно напрасно и преждевременно. И вообще: чем больше знаешь, тем меньше любишь. Надо ценить наше непознание, как любовь абсолютную.

За это и выпить не грех…

– И не только за это! – согласился Падре.

Встал и торжественно выкрикнул:

– За Родину! За Цейхановича! До дна!

После одного такого спора Цейханович послал своей первой жене в Харьков в подарок к Женскому дню старый, неполный, полубитый чайный сервиз. Но та, должно быть, не поняла, или, скорей всего, не оценила щедрого внимания бывшего мужа и прислала сервиз обратно – в виде мелких и крупных осколков. И без сопроводительного письма. Однако начертала губной помадой на внутренней стороне ящика общепроизводное и общеупотребительное слово: «Дерьмо!»

Впрочем, Цейханович не особенно разобиделся на столь неожиданную «благодарность», ибо давно перестал любить женщин урожая 1953 года, но всё же терпел, когда ничего иного под руку не попадалось. Он почти не пожаловался на сей счёт Падре, хотя хорошо знал, что тот, подобно ему самому, умеет подставить другу в трудную минуту не только ногу, но и плечо. На что Падре ответствовал, как всегда категорично, но не очень вразумительно:

– Это имеет право на жизнь, но это совсем не жизнь!

И совершенно не к месту вдруг предложил сыграть в шахматы на отвергнутую посылку с осколками.

– А ты что ставишь против моего сервиза? – настороженно поинтересовался Цейханович.

– Два противогаза! Неиспользованных!..

– Три!.. – предложил Цейханович.

Но Падре агрессивно не согласился:

– Зачем три? Тебе и твоей жене за глаза двух противогазов хватит, – и для спанья, и для визитов в места приличные… К чему тебе третий? Ты что: собираешься сразу с двумя бабами спать? Может, кто-то хочет твою физию в противогазе использовать для этикетки на банке свиной тушёнки? Не советую, сейчас тушёнка не в моде. Прогорит твой рекламщик. Да ты для начала хоть один противогаз у меня выиграй! Ха!..

Цейханович высокомерно скривился, но пробурчал:

– Ладно, давай на два, где наше не пропадало…

Стоит оговориться, что Цейханович и Падре были весьма слабыми игроками, но мнили себя крепкими мастерами. С негодованием воспринимали нелепые случайности поражений и грезили грядущими победами, словно бесконечностью и бессмертием, где победы и поражения совершенно бессмысленны, как фигуры без шахматной доски.

Я даже стишок шахматный своим друзьям посвятил:

В этот раз удача была на стороне Падре, поскольку он умышленно выпил пива на полторы бутылки меньше Цейхановича – и, как бы естественным образом, выиграл. Выиграл и возрадовался, ибо надобность рыться в пыльной кладовке в поисках гнилых довоенных противогазов отпала сама собой.

– Не забудь про должок! Сам принеси, или пришли с человеком, – выпроваживая партнёра восвояси, дружелюбно напомнил Падре.

– А моя жена всё равно чемпион! Не то, что у некоторых!.. – с лестничной площадки выкрикнул Цейханович.

Выкрикнул злобно и многообещающе.

Вывалился на волю, завернул за угол, достал из кармана здоровенный фломастер, поозирался малость и коряво вывел на сером бетоне общеизвестное слово: «Дерьмо!»

Помедлил чуток, любуясь сотворённым (это тебе, хмырь, не какая-нибудь губная помада!), прицелился приписать ещё два восклицательных знака, но был потревожен поздним прохожим, который, завидев знакомую фигуру Цейхановича, шарахнулся в сторону, но нечленораздельно промычал:

– Доб-ббрр-ый вечер…

Но очень раздражённое услышал в ответ, почти недоброе:

– Ходят тут всякие, а потом читай чёрт-те что на стенах! Дома сидеть надо вечерами, дело делать, а не болтаться, как дерьмо в проруби, по дворам!..

Безымянный сосед Падре благоразумно не стал пререкаться с Цейхановичем, да и надпись на своём доме не успел разглядеть. Шмыгнул в свой подъезд и своевременно сгинул из нашего повествования.

Цейханович для надёжности ещё пару раз крепко выругался. На всякий случай помочился под стеной – и уверенно приписал недостающие восклицательные знаки. Оскорбительное слово сразу приободрилось, осанилось, посолиднело и с уважением посмотрело из тьмы на своего творца. Цейханович также не без довольства взглянул в глаза крепкому слову и, окончательно утверждаясь в написанном, провозгласил на весь двор, не забыв про три восклицательных знака: «Дерьмо!!!»

Но никто не возразил Цейхановичу, ибо в столь позднее время некому было оспаривать смысл написанного, да и незачем, поскольку безусловность и бесконечность дерьма в этом мире неоспорима, как звёздное небо над головой.

И если бы мне довелось в эти мгновения сойтись в дворовой хмари с Цейхановичем, то и я вряд ли стал подвергать ревизии его точку зрения на наше существование. Единственное, что, пожалуй, наверняка сделал – это приписал бы к восклицательным знакам многоточие: «Дерьмо!!!..»

Не надо лишать до конца творческого воображения поголовно всё и грамотное человечество. Что касается неграмотного, то оно без многоточий обойдётся и вообще без точек, а тем более запятых и прочих полезных и бесполезных знаков препинания. Но я сам очень люблю точку. Может быть, даже сильнее, чем тире, ибо часто ощущаю себя в сей жизни беззащитным, голым биллиардным шаром, который может ткнуть кривым кием любая неумытая сволочь. А вот в точку не всякому дано попасть. Иногда я просто жажду обратиться в самую малую вселенскую точку, но, увы, упорно обращаюсь в вопросительный знак. И чем дольше живу, тем всё больше горблюсь под тяжестью безответности за жизнь существующую и несуществующую. С каждым мгновением, с каждым днём, с каждым годом всё меньше последних ответов, – и слова мои почти не слышит никто во мраке непонимания и любви, в слепоте любви и непонимания. И сам себя я давно почти не слышу, но всё ещё безнадёжно надеюсь понять и услышать, услышать и понять до того, когда меня сожрут ненасытимые время и пространство.

И, может быть, не по поводу, а, может, по поводу вспоминается старая байка про волков и мужика:

– Бегу я от волков по полю, и вдруг дерево. Я – раз на сук!

– А волки?

– А волки тут как тут!

– Ну и?..

– Сук – хрясть!.. Я – брык наземь!

– А волки-то, волки-то что?!

– Как что?.. Сожрали!..

Вот так-то! По-моему, весьма недурной анекдотец.

Ох, как хочется, чтобы о тебе не сказали: это чудо в виде гнилого пня, а как хорошо рос в небо! Но скажут, не поморщатся. Нет, трижды прав Цейханович, когда говорит: общество надо изолировать от человека! А я добавлю: пожизненно, без права на помилование и без переписки. Может быть, тогда не будет страха в мире сём? Может быть, тогда Человек, наконец-то, познает свободу, ибо истинная свобода – это абсолютное отсутствие страха.

Но кто сказал, что свобода есть отсутствие страха?!

Неужели я?!.

Этот человек никогда не жил в России. А может, отсутствие свободы есть отсутствие страха? Но это уже не по эту, а по ту сторону России. Кто там нынче обитает, мне неведомо. Впрочем, я не ведаю, кто нынче обитает здесь.

Почти не ведаю.

О, как сбивает тёмное течение паводковых вод бессознания свайный мост моего сюжета! Остаётся только вплавь добираться к ясным берегам моего предельно правдивого повествования. Но доберусь, не захлебнусь, выгребу наперекор мутному мраку словоблудия и вымысла.

Дня через два, угрюмо громыхая ящиком с разбитым сервизом, Цейханович заявился к Падре.

– На, получай должок! Склеивай из осколков чашки-чайники! Но чужое счастье к себе не приклеишь, – без приветствия выдыхнул он и всучил Падре злополучную посылку.

– Мне чужих счастьев не нужно, у меня своё – во где! – глубокомысленно ответил Падре и, избегая лишних вопросов, спешно упрятал добычу в кладовку, где хранилось много кой-чего запретного и неведомого типа противогазов выпуска 1937 года.

Но не таков человек был Цейханович, чтобы равнодушно смиряться с чужими тайнами.

После второй бутылки портвейна он таки расколол Падре на третью и обратил в явное потаённый инквизиторский замысел своего партнёра и собутыльника.

Как я уже говаривал выше, Падре, подобно Цейхановичу, был исправным многоженцем. Последняя его супруга из-за объективной реальности, после семи месяцев совместного житья-бытья, удрала аж в Австралию к сестре двоюродной, которая тоже от кого-то удрала и тоже не удосужилась подать на развод. Хорошую подлянку кинула Падре, предельно сковав ему широту манёвра мрачным штампом в паспорте «Зарегистрирован…». Воистину не женщина, а жопа на цыпочках, как очень своевременно выразился о ней Цейханович. Вот и решил обманутый Падре послать посылку с чужим битым сервизом, в чужом фанерном ящике, с чужой надписью «Дерьмо!» этой, с позволения сказать, «цыпочке», дабы таким оригинальным образом хоть как-то напомнить вероломной бабе о своём горемычном, «женатом» положении. Дескать, на, подавись разбитым общечеловеческим счастьем, коль не хочешь по-человечески развестись!..

А развод нужен был Падре до зарезу, ибо он познакомился с весьма приличной женщиной, бывшей поварихой, а ныне владелицей чебуречной «У Лизы» обочь трёх московских вокзалов. И это небедная Лиза страстно жаждала не только нормального питания, но и официального замужества.

– Ей уже тридцать три, а она всё не замужем. А мне уже сорок три – и я всё ещё женат! – устало пожаловался он своему другу по дороге на почту.

На что Цейханович лишь снисходительно ухмыльнулся и сказал:

– Моей уже двадцать пять, а она всё не замужем, а я всё ещё женат, хотя мне уже за сорок пять, – и ничего, вертимся без официоза. Мне бы твои заботы!.. Ха-ха-ха!..

На почте, однако, не обошлось без осложнений. Всё околосургучное бабьё сбежалось, дабы разобраться с битой посудой, посылаемой не куда-нибудь, а в Австралию. Но мастерски жалостливый рассказ Цейхановича о наследственном прабабушкином сервизе из кухни князей Рабиновичей-Трубецких, где память сердца в каждом мелком осколке, настолько растрогал почтовых дам, что никто не усомнился в его чудодейственной силе, способной излечить изгнанницу-правнучку от проказы, которую она заполучила в Австралии от бродячего кенгуру.

Прошло почти полгода после отправки посылки. За это время приятели успели более ста раз разругаться и помириться. В очередном шахматном сражении Цейханович, наконец-то, выиграл заветные противогазы. Но из-за них чуть не отправил на тот свет свою вторую жену. Ночью натянул ей на лицо маску, но забыл отвернуть пробку воздухозаборника, отчего та почти задохнулась. А потом чуть не дала дуба, очнувшись от сна и удушья и узрев среди ночи вместо пьяного мужа совсем отвратительную морду со звериным хоботом.

А Падре, между делом и за делами разочаровался в прелестной чебуречнице с трёх вокзалов и на несколько недель предался благочестивым мыслям и смирению, поскольку подхватил так называемый «гусарский насморк», но не у чебуречницы, а у совершенно добродетельной служащей из пенсионного фонда.

Каково же было его удивление, с проблеском на надежду, когда он обнаружил в почтовом ящике извещение о международной посылке!

На почте выдали Падре ящик серьёзных размеров, раза в два превосходящий его собственное отправление с битым сервизом. На сердце многоженца малость отлегло. Дома он осторожно стал вскрывать посылку, посетовав про себя, что преждевременно проиграл противогазы Цейхановичу, мало ли, какую террористическую дрянь может отмочить его австралийская жёнушка! Но никакой детской и иной неожиданности в посылке не оказалось. А оказался подержанный видеомагнитофон «Шарп» без инструкций к пользованию, без сопроводительного письма, без злопыхательской записки, наконец. Но на внутренней стороне ящика было аккуратно начертано лиловой губной помадой явным женским почерком и на абсолютно русском языке: «Всё – дерьмо!»

Однако даже столь внезапная напутственная надпись не перебивала исходящий от посылки, неуловимый головокружительный аромат заокеанской страны, – и Падре на мгновение почувствовал себя в опасности, как подлец невидимого фронта перед ложным провалом.

К видеомагнитофону прилагалась кассета, которую Падре с суетливой поспешностью вставил для просмотра, тешась несбыточной надеждой вызнать хоть что-то о жизни и намерениях сбежавшей в эмиграцию супруги. Но, увы, ничего примечательного на экране не высветилось, кроме пляжных пейзажей, элегантных набережных, розовых особняков, пальм, скачущих кенгуру и лошадей, а также темнолицых полулюдоедов в бусах и нагишом. На этом рекламном фоне постоянно мелькала его упитанная жена-беглянка под руку с не менее откормленной двоюродной сестричкой.

«Ишь, отожрали пачки на кенгурятине!..» – вскользь подумалось Падре, ибо ничего более путного от увиденного подуматься не могло, разве только недоуменное:

«Почему всё – дерьмо?! Бывает же и не всё…»

Естественно, в такой безответный момент не замедлил объявиться сам Цейханович в сопровождении меня и незаменимого Авербаха.

Весьма возрадовала нашего великого друга и сама посылка, и привет из Австралии в виде надписи: «Всё – дерьмо!»

– У баб одно на уме, что в Харькове, что в Москве, что в Мельбурне и в Уренгое!.. – снисходительно, но почти с одобрением сказал Цейханович и строго добавил: – А вообще-то минимум полвидюшника мои!

– То есть? Не понял! Какого гадюшника?.. – искренне озадачился Падре.

– А чего тут понимать?! Дураку ясно, – если бы не мой разбитый сервиз, шиш бы ты теперь баловался видаком! Впрочем, можешь выплатить мне компенсацию в валюте.

– Ну, знаешь!!! Это!.. Это!.. – почти лишаясь дара речи, взревел Падре. – Это хуже грабежа!..

– Можешь компенсировать и в рублях, – с театральным вздохом предложил Цейханович и подмигнул Авербаху. – Возьмём у него рубли, Авербах?! В рублях сгодится?..

– Без проблем и вони! – готовно согласился Авербах и грозно рявкнул в лицо Падре: – Гони рубли по курсу!

– Но, но!.. – отчаянно выдохнул Падре, как бы призывая к совести кого-то вроде меня. – Он же проиграл мне тот ящик с осколками…

– И с надписью «Дерьмо!!!» – веско и зловеще уточнил Цейханович.

– Ну вот! – наивно оживился Падре.

– А я тебе специально проиграл, чтоб ты моё дерьмо послал в Австралию. Из тебя игрок, как из кактуса кенгуру. Ха-ха-ха!.. Я подставился, а ты, дурак, всерьёз о себе подумал… А кто потом у тебя противогазы выиграл?.. Просто шутя… А?..

– Я тоже подставлялся! – неуклюже отбрехнулся Падре.

– Да твои гнилые противогазы и в Харьков посылать стыдно! Из-за них моя жена чуть не задохнулась во сне. Эти противогазы на помойку – и то страшно выкидывать! Не дай бог, дети подберут… А ну гони видак – и квиты! – взъярился Цейханович.

– Гони – и квиты! – мрачным эхом гаркнул Авербах и поднёс Падре под нос свой нечеловеческий кулачище.

– Вместе с кассетой, – уточнил Цейханович.

– Вместе с кассетой! – прорычал Авербах.

Падре попытался вновь призвать к справедливости меня, многогрешного, но я лишь сочувственно развёл руками, ибо со справедливостью, как и с праведностью, с детских лет состою в непростых, весьма непростых отношениях.

И вообще: правда и справедливость, праведность и честность – не такие уж родственные понятия, как кому-то упорно кажется. Мы говорим: «Не в силе Бог, а в правде!» – но что-то я не слыхивал ни от кого, что «Не в силе Бог, а в честности». Справедливость и праведность как-то всегда рядом с хитростью или в близком соседстве. Но хитрость, как мы уже отмечали выше, не только подруга глупости, но и предательница разума.

А посему я ещё раз безнадёжно развёл руками и робко сказал:

– Из безвыходного положения всегда есть один выход. Может, вы, того, сыграете на этот видак в шахматы?..

– Чёрт с ним! Это, конечно, жлобство, но можно и сыграть для проформы, – легко и зло согласился Цейханович.

– Для платформы можно! Чёрт с ним! – почти доброжелательно поддакнул Авербах.

Лицо Падре посветлело, даже его жидкая бородёнка как бы слегка засветилась, но не сединой, а серебром облегчения и надежды.

– Ставлю на кон два противогаза! А ты – видак, кассету и ящик, в котором «Всё – дерьмо»! Идёт?.. – официально провозгласил Цейханович.

– Идёт! – с неуклюжей радостью согласился Падре и достал шахматы.

Игра получилась долгой и трудной. И не в пользу Цейхановича. Попытки Авербаха трясти стол оказались бесплодными. Чёрные фигуры Цейхановича, причём самые второстепенные, падали с доски, но главные фигуры Падре почему-то стояли, как приклеенные. В итоге наш великий друг где-то на тридцать третьем ходу незаслуженно потерпел совершенно сокрушительное поражение. Смахнул фигуры и едва не огрел шахматной доской по башке Авербаха, но тот привычно увернулся.

– У, трясун чёртов! Из-за тебя всё! – ненавистно пробурчал Цейханович и на малое время впал в тяжёлое безмолвие.

Падре на радостях достал бутылку водки, которую прикупил по дороге с почты, – и предложил обмыть свой непроигрыш австралийского подарка.

Странно, но вид непочатой бутылки подействовал на Цейхановича как-то успокоительно, он даже не пробурчал дежурно «…пошли дурака за бутылкой, он одну бутылку и принесёт», но ни с того, ни с сего затеял литературный спор со мной и Падре.

– А права эта твоя сбежавшая баба, что всё – дерьмо! Вот взять эту самую Австралию!.. Там же сплошная темнота! Там о Пушкине ни один идиот слыхом не слыхивал. Недавно спрашиваю одного засранца-иностранца, он где-то около Австралии прописан, – кто лежит у нас в мавзолее на Красной площади. А он этак снисходительно отвечает, как из клуба знатоков: «Пушкин!» Ну разве не темнота?..

– Ну, быть может, Пушкин до Австралии ещё не дошёл, но зато там любят Пастернака. Не зря же моя супружница его книжонку с собой прихватила, – вступился за австралийцев Падре.

– Так уж и любят! Тоже мне чин почитания!.. – агрессивно не согласился Цейханович, ибо страшно не выносил, что где-то кто-то любит не его, а то, что он сам недолюбливает и долюбливать не собирается. – Ни один идиот, кроме твоей дуры, Пастернака там не знает – и знать не хочет!

– Да его весь прогрессивный мир знает, он же Нобелевский лауреат! По национальности – еврей, а по призванию – великий русский поэт, – возмущённо возразил Падре.

Но Цейханович не менее возмущённо вскричал:

– Ты это чего?! Если еврей пишет еврейские стихи, то он национальный еврейский поэт, а никакой другой! Твой Пастернак – великий еврейский поэт, а если записать его в русские, то и на выдающегося не вытянет. У русских и без него пруд пруди своих поэтов. Хватит мародёрствовать, хватит безнаказанно обирать чужие народы! Ты это брось!.. Брось, пока не поздно, свои антисемитские штучки!

Дабы оградить Падре от дальнейших оскорблений и не обращать спор в скандал, в связи с катастрофической убылью водки, пришлось вмешаться мне, человеку весьма далёкому от русской и иной поэзии:

– Но числят же Владимира Набокова американским писателем, хотя он – русский по национальности?! Наши и американцы числят, – и ничего, мы даже гордимся.

– Да мало ли какой глупостью у нас гордятся разные дураки и русофобы! А американцы вашего Набокова вообще никем не числят. Сдался он им, как снег прошлогодний! Если б числили, то дали бы Нобелевскую премию, – и не побежал бы он от них помирать в Щвейцарию… Набоков – писатель русский и по фамилии, и по происхождению, и плевать, что он по-английски коряво писал. А ты!.. Ты – наследственный русофоб!..

Я не стал оспаривать своё родовое происхождение, ибо с малых лет убедился, – спорить с Цейхановичем о литературе абсолютно бесполезно, да и чего, собственно говоря, спорить, но возразил:

– А вот в Африке считают Пушкина африканским поэтом. И памятник ему поставили аж в Аддис-Абебе.

– Ну и катились бы вместе с Падре в эту Адидас-Амёбу! Там самое место таким, как вы, антисемитам и русофобам… А с Пушкиным ещё надо разобраться, не зря его хотели сбросить с парохода современности. Вбили людям в головы разными юбилеями и лукоморьями: Пушкин да Пушкин… А что там в этом хвалёном Лукоморье творится?! А?! Бред какой-то:

Как это она залезла на дерево со своим хвостом рыбьим? Да ещё на дуб? Откуда у моря дубы? А это что за глупость:

Попробуй, плени мимоходом, если царь-то сам Иван Грозный! Мало не покажется – на кол задом, или по горло в смолу кипящую. А дальше:

Откуда народ-то в лесах и морях? И что за народ такой, какой национальности? Как это в облаках он колдуна усмотрел, если не всякий самолёт рассмотришь. Очень подозрительно! А в итоге:

Ха!.. Сплошная нечисть, а не русский дух. Явное издевательство над Россией! Самая натуральная русофобия! Понятно, отчего всякие африканцы и прочие так любят вашего Александра Сергеевича…

– А как же тогда расценивать знаменитые стихи Пушкина «Клеветникам России»? – не в шутку озадачился я.

– А это он для маскировки писал, чтоб Царь его долги оплачивал, – отбрил меня Цейханович и скомандовал: – Гони-ка ты вместе с Падре за бутылкой, пока я ещё добрый!

Но Падре оказался полностью недееспособен на сей счёт. Цейханович поскучнел, разобиделся и попрекнул хозяина не только даровым видаком, но и гнилыми противогазами:

– Хоть я тебе их обратно проиграл, но приносить не буду! Ищи их сам на дальней помойке! Всё! Ноги моей у тебя не будет! – и прикрикнул на меня и Авербаха: – А вы чего расселись?! У вас что, ноги лишние? Тут не клуб шахматный! Пусть он теперь с самим собой играет, или со своей женой сбежавшей. По переписке! Авось выиграет какую-нибудь дрянь!.. Вон отсюда!.. Все, кто честен – вон!..

– Нет жизни на земле, но жизни нет и выше… Помирать пора!.. – глотнув всей пастью свежего воздуха, неожиданно пожаловался Авербах.

– Отлично! С завтрашнего дня и начнём помирать. Ты – первый, а мы посмотрим! – решительно согласился Цейханович.

Приотстал малость от нас, достал из-за пазухи фломастер и во всю мощь вывел на двери подъезда: «Всё – полное дерьмо».

Откровенно полюбовался написанным и, придерживая дверь, ибо кто-то ломился из дома на выход, приписал три жирных восклицательных знака.

Долгое время Цейханович не наведывался к Падре и оставался лишь в виде надписи на стене и в подъезде:

«Дерьмо!!!» и «Всё – полное дерьмо!!!»

Но равнодушная природа сделала своё дело. Потускнели многозначные слова от дождей и ветров, вжились в бетон и железо – и почти исчезли в неодушевлённой материи с глаз людских.

Но никуда не исчезли ни Падре, ни Цейханович, ни Авербах, ни я, многогрешный. И вообще пока не думаем исчезать ни частично, ни полностью. Хотя прекрасно знаем, что когда-нибудь умрём, но верить в свою смерть отказываемся. Да и зачем в неё верить? Вера нужна жизни! А смерти наша вера без надобности.

И ничего случайного нет ни на земле, ни выше.

И, может быть, совсем неслучайно Цейханович вновь замирился с Падре. По слухам, недавно они предлагали купить по дешёвке какой-то испорченный видеомагнитофон полковнику Лжедимитричу, но без кассеты. Полковник вроде призадумался.

А сам Цейханович в сопровождении Авербаха на днях был замечен у почты. Авербах волок на горбу здоровенный грязный ящик. Что-то гремело, звякало, перекатывалось то ли в ящике, то ли в голове Авербаха.

«Эй, потише там!» – покрикивал Цейханович.

Верные люди сообщили мне по секрету, что ящик с надписью «Всё – полное дерьмо!!!» был отправлен не куда-нибудь, а в саму Австралию.