Читать книгу Победитель последних времен - Лев Котюков - Страница 20

Часть II
Заколдованный клад

Оглавление

Кто сказал, что навсегда перевелись в нашем отечестве участливые люди?!

Какая сволочь посмела такое брякнуть?!

Что, у нас гвоздей не осталось, дабы поприбивать эти грязные языки к дубовым пням?!

Жалкая и абсолютно несвоевременная клевета!

Достаточно одного Цейхановича, не говоря уже о Лжедимитриче.

А Авербах, а Фельдман, а Осипов-Краснер, а Раппопорт, а Мухин-Нахимсон, в конце концов!.. Почти невозможно отыскать на Земле и в Космосе более участливых субъектов. Не раз вставали волосы дыбом у меня от их патриотических и непатриотических советов. И не только у меня. Нет этой братии переводу и не будет никогда, имя им – легион. Впрочем, достаточно и одного Цейхановича, дабы Родина могла спокойно спать вечным сном. Вполне достаточно, с лихвой и бесповоротно, в прошлом и в грядущем. Участливость Цейхановича надёжней любого золотого запаса. Недаром даже его предпоследняя жена в этом ни капли не сомневается и, к месту и не к месту, с заслуженной гордостью вякает:

«Мой Изя каждой бочке – гвоздь!»


К сожалению, от иных участников пользы, как от волка капусты, но без них наша жизнь как бы не совсем жизнь. Они просто необходимы в часы трудные, в годы печальные. Необходимы, как пропасть, над которой надо пройти в никуда из ниоткуда по канату – и вернуться.

Иду я уже который год по неверному канату.

Воет, смердит подо мной организованная бездна.

И боязно мне за себя и за бездну. А ещё больше боюсь я не оправдать бесполезных советов добрых людей, толкнувших меня на столь скользкую дорожку.

И самое удивительное, что иногда одолеваю своим страхом неудачу и обращаю бесполезное в ненужное. И не обижаюсь, когда Цейханович великодушно приписывает мои мелкие подвиги на свой счёт, ибо без его бессмысленных советов вряд ли бы пришло в мою голову что-либо путное. Да и на Мухина-Нахимсона с Фельдманом не обижаюсь, не зря ведь и не случайно они мне кажутся двоюродными братьями Цейхановича, а порой полностью родными.

О, русская моя земля, ты давно уже в бездне!

О, русская моя земля, ты давно уже по ту сторону Вселенной!

О, русская моя земля, ты уже давно сама знаешь где!..

Но что-то я всё в грусть клонюсь, как друг-недруг Цейхановича по кличке Падре. Вот-вот совсем загрущу, забуду про канат над пропастью – и прощай, Родина. Но нельзя мне грустить без уважительных причин. Это человеку с католической кличкой Падре можно, ибо его жена не только сбежала в Австралию, но и малость повредилась физически и морально в полёте над океаном. Неправильно попользовалась на высоте десять тысяч метров авиатуалетом. Каким-то вакуумом крепко засосало её заднюю часть в унитаз, – и с тех пор она начисто потеряла интерес не только к законному мужу, но и к мужчинам вообще.


Все люди – идиоты, но и среди идиотов иногда попадаются люди. Но прочь, прочь, грусть-печаль окаянная! Брысь, сгинь, исчезни!


Мы с Цейхановичем над морями-океанами особенно не летаем, всё больше электричками да поездами куда надо добираемся. Приспичит – и до Австралии доедем, и ещё дальше, хоть до Антарктиды. И как говорится: дольше едешь – тише будешь. И с жёнами, и не с жёнами.

Вот так однажды в благочестивых спорах со мной, под стук вагонных колёс и пришел Цейханович к солидной мысли, что ему необходимо иметь для конспиративных и иных встреч отдельную от семьи квартиру, на худой случай, чистую комнату в приличной коммуналке. И не мешкая, прямо с момента явления солидной мысли, стал прикапливать «зелёные». Вообще-то он и раньше не гнушался складированием иноземной валюты на «чёрный день», но после судьбоносного озарения как бы активизировался и окончательно, даже в самом пьяном виде, перестал подавать организованным побирушкам в электричках и вне оных.

Но странно, именно после столь энергичной экономии деньги стали как-то неохотно липнуть к Цейхановичу. Удача отвернулась от него. Унизительно, нагло отвернулась. И Цейханович, не привыкший унижаться за здорово живёшь, отвернулся от удачи, как от смрадного костра. Но всё же почти сама собой скопилась немалая сумма, достаточная для семимесячного круглосуточного пьянства, но для покупки квартиры явно недостаточная. Как говорится: три волоса на голове – не густо, но три волосинки в жидком супе – совсем другое.

Между тем подули тяжёлые осенние ветры, облака прижались к холодной земле, а цены на городскую недвижимость тотчас подняли людоедские головы. Затосковали граждане гулящие, стали вешаться граждане бездомные в преддверии ночей ледяных. Но и не гулящие, и не бездомные тоже как-то поскучнели, как перед эпидемией дизентерии. И Цейханович поскучнел и малость упаковался в себя от недостатка удачи, но слегка рассупонился, призвав на помощь чёрного маклера и зловредного крючкотвора Мухина-Нахимсона, который с абсолютным знанием всего явного и тайного заявил:

– Только такие дураки, как ты, на зиму глядя, квартиры покупают! Сейчас, до нового года и после, их надо продавать… А по весне, когда рынок насытится, выждать – и продавать дачи.

– А квартира? – озадачился Цейханович.

– А чего квартира?! Квартиру надо было летом покупать для осенне-зимней продажи!.. Ушёл поезд! – раздражённо объяснил Нахимсон-Мухин и подозрительно спросил: – А у тебя деньги лишние завелись? Давай! Пристрою до весны в долю, есть тут одна нехилая дачка на примете, втридёшево можно срубить.

Но Цейханович поостерегся пристраиваться в долю, – и вовсе не оттого, что категорически не доверял Мухину-Нахимсону, а оттого, что не доверял никому – и, в первую очередь, самому себе. И совершенно правильно делал. Верить надо только Богу, а всё остальное по эту и ту сторону России не заслуживает даже надежды. И не случайно после коммерческого разговора с приятелем он решительно подумал:

«…А припрячу-ка я до весны свои «зелёные». Наверняка поднимутся по курсу. Удача любить терпеливых, а нетерпеливым пусть остаётся всё остальное. На даче и припрячу… Но не в банке трёхлитровой, я ж – не совок какой-то, а в трёх литровых, – и чтоб в разных местах…»

Думается, не стоит объяснять, почему Цейханович не стал предоверять свои «трудовые» сбережения государственным и частным коммерческим структурам? Надеюсь – и без объяснений это понятно не только самым последним идиотам, но и моим любезным читателям.

Цейханович, как любой из нас, не желал быть ни хитрым дураком, ни дураком обыкновенным, которые в изобилии обитают и множатся в самым населённых и ненаселённых краях нашего многострадального отечества.

Все дураки – люди, но среди людей иногда попадаются не совсем дураки.

Подумано, не сказано, но сделано.

Прибыл на дачу Цейханович и наглухо закрылся. Достал из подвала три пустых литровых банки и, не оттирая их от пыли и паутины, не вытряхивая дохлых мух и тараканов, набил «зелёными» и позапрятал по тайным местам своего загородного обиталища, да так ловко, что даже я не смог уследить.

Но и без меня возникла проблема.

Расторопная жена Цейхановича в преддверии сезонной безработицы по дешёвке наняла для дворовых работ каких-то полубитых, глухонемых молдаван. И молчаливые молдаване скоропостижно возвели под её началом по периметру поместья Цейхановича здоровенный забор из ворованного тёса, а заодно смастерили приличную калитку вместо привычной полудыры в бывшей самодеятельной городьбе из негодных могильных оград. Но ежели раньше через могильную полудыру лазали только друзья и приятели Цейхановича, то через сосновую калитку стали ходить люди. Иногда совершенно неведомые, неумытые и страшные. И не просто так ходить, а с мыслями:

«…А с какой-такой стати вдруг огородили домок худой?! Ась?! Да прячуть чегой-то! Нахапали у народа и прячуть! А раз сильно прячуть, знать, разобраться надоть, чтоб нечего было прятать… У город уедуть – и разберёмся, чего они прячуть. А пока пошли по пявку у Нинки у долг возьмём…»

Или ещё что-то в этом роде стало озарять окрестные среднерусские умы.

Человек человеку – нечеловек!

Человек человеку – волк!

Человек человеку – вор!

Короче говоря, дача стала практически беззащитной от нечестных, вонючих людей из-за новенького, гвардейской выправки забора, а ждать, когда он обветшает, сникнет, потемнеет, скособочится, подгниёт, когда бодрая скрипучая калитка обратится в мелкую глухонемую дыру, Цейхановичу было абсолютно некогда.

И тут вдруг вспомнился моему великому другу покойный дядюшка Янкель.

Сей легендарный родич во время Великой войны угодил в оккупацию и промаялся, сердечный, под немецко-фашистским игом в среднерусском городке почти два года, перебиваясь игрой в покер и преферанс с ненавистными захватчиками. И весьма удачливой игрой, ибо дядюшка Янкель с малолетства был отчаянным картёжником.

Начинал у анархистов, приверженцев батьки Махно, совершенствовался при коммунистических портовых властях в Одессе, а тузовых высот достиг, подвизаясь ревизором на железной дороге Рига – Орёл. Отточил до такого совершенства своё мастерство, что сам комиссар подвижного состава Мойша Розенберг лишь беспомощно разводил руками, дивясь сокрушительному умельству подчинённого:

«Любого еврея без лапсердака и паровоза оставит!.. А уж остальных вообще-таки без ничего!..»

В оккупации Янкель Цейханович с первого дня, минуя Якова, обратился в Якоба Цейхановича и стал по мере своего незаурядного таланта вредить новоявленным хозяевам, ибо немцы были для него не в диковинку. Скольких он, шутя, обул в окрестностях Риги, помнят только вагонные колёса. Новая немчура, то есть фашистская, вернее национал-социалистическая, тоже карт с неба не хватала. Лохи лохами, даром только числились в танковой дивизии СС «Мёртвая голова». Проигрывались Янкелю вчистую и аккуратно расплачивались дохлыми рейхсмарками. Даже за проигравших покойников отдавали долги после прибытия с боевых позиций, да ещё извинялись за задержку:

«Данке шон, герр Якоб!..»


Янкель, Яков, Якоб Цейханович был не только выдающимся картёжником, но и коммунистическим партийцем почти с дореволюционным стажем. Думается, неслучайно одним из его рекомендателей был гигант мирового Интернационала Карл Радек по кличке Крадек, он же Собельсон. Только крах банды Троцкого и происки матёрых сталинистов не позволили Янкелю достаточно отличиться и на партийном поприще.

Завидев октябрьским утром на углу танки с белыми крестами, дядюшка Янкель, несмотря на бессонную картёжную ночь, тотчас сообразил, что не учения идут, что конец родному райкому. Рванул задами к себе на огород и, без оглядки на ревущие за забором чужие моторы, закопал в тяжелую осеннюю землицу в железной коробке из-под монпансье свою красную книжицу с профилями коммунистических вождей. И даже вздохнул с облегчением, ибо в последние годы он не расставался с партбилетом ни на миг, ни в сортирах, ни вне оных.


Через какое-то время о Янкеле вспомнили оккупационные власти и вызвали в полицию. Главенствовал в сём новообразовании бывший бухгалтер рыбкоопа, давний заклятый партнёр дядюшки Янкеля по покеру и преферансу Абрам Буркин.

– Сталина ждёшь? Не дождёшься, сволочь! Бита карта усатая! – без лишних сентенций гаркнул Абрам, завидев на пороге кабинета бледного Янкеля, но, видимо вспомнив свой крупный ночной выигрыш, смягчился и благосклонно приказал: – Сдавай свою красную книжицу на уничтожение и трудись на победу германского Рейха! Давай, давай, доставай свой сраный партбилет, ты ж без него к бабе под бок боишься завалиться! И катись до вечера! Вечером заваливай к Берманам, распишем пульку! А что касается баб, то все они – шлюхи, кроме проституток. Вон как с немчурой разгулялись, а раньше не подойди, всё комсомолок из себя строили. Тьфу! Никаких идеалов, родиной торгуют, сучки! Воспитали на свою голову, мать твою так!..

Буркин помрачнел и менее благосклонно скомандовал:

– Партбилет на стол!

– Да я таки зарыл билет-то!.. В огороде… Как засёк танки с крестами, так и зарыл!.. – отчаянно выдохнул Янкель Цейханович.

– Вот дурак! – ухмыльнулся Буркин. – Так откопай! И немедля! Одна нога здесь, другая там!

Не помня себя, дядюшка Янкель ринулся вон.

В этот день в его подворье танков не было, ибо, опасаясь бомбёжек, немцы загоняли свою технику с улиц в сады-огороды. Но сам огород был так разутюжен узкими, зловредными гусеницами, что ни одна чесночная грядка не просматривалась. Неузнаваем стал бывший луково-чесночный рай Цейхановича, – и сколь ни долбил он ломом каменелую ноябрьскую землю, – всё было бессмысленно. Сгинул в землю, как в воду, проклятый партбилет, сместился, видать, ближе к центру планеты под воздействием враждебных механических сил, затаился в мелком железном гробу, забыв о хозяине.

Ни на следующий, ни в последующие дни так и не смог откопать чёртову книжицу разнесчастный Цейханович.

По приказу злопамятного Абрама Буркина за сокрытие и утрату партбилета дядюшку Янкеля прилюдно жестоко выпороли и отобрали спецпропуск, который он выхлопотал как жертва советских гонений, для возвращений с картёжных игрищ после комендантского часа. Заодно с Цейхановичем были выпороты три комсомолки за вредительство Рейху в виде неумеренного, антисанитарного разврата.

После сего как-то не мило жилось дядюшке Янкелю под оккупантами, да и в карты стало «везти» всё меньше и меньше в связи с безвозвратной убылью неопытных немецких партнёров. Иногда, особенно после очередного проигрыша везучему Буркину, он даже о самоубийстве начинал подумывать. Место себе присмотрел для самоуничтожения в родном огороде, в районе пропавшей могилы партбилета. Но древний родовой юмор одержал победу над случайным безумием, – и немцы несокрушимые, наконец, дрогнули на всех фронтах, а Абрам Буркин неожиданно исчез, как пятый туз в рукаве. Не вечны оказались немцы на среднерусской земле, в отличие от Янкеля Цейхановича, вылетели, как дым из трубы, как снег, растаяли тёплым полнолуньем.

На прощанье обдал бензиновым смрадом подворье Цейхановича огромный «Фердинанд», угрюмо проутюжил напослед чахоточный огород – и скрылся в душном закате, а Янкель Цейханович, простив свои карточные долги германским партнёрам, стремительно обратился из Якоба в Якова и шустро вместе с бабьём и детишками побежал встречать краснозвёздные танки.

– Эй, бабы, а кто у вас с немцами гулял?! – спросил хмельной лейтенант, утирая со лба букетом астр тяжкий пот освободителя.

– Вон, вон! В том доме! Сплошь немецкие подстилки! – выпрыгнув из толпы, завопил Цейханович и показал на дом выпоротых разгульных комсомолок.

Лейтенант зашвырнул астры в открытый люк, танк резко газанул, обдал боевой вонью радостную, пыльную толпу и ринулся прямиком на гнездовье легкомысленных бабёнок.

Цейханович аж глаза зажмурил от удовольствия в предвкушении справедливой и скорой расправы. Но не дождался ни грохота, ни грома, ни выстрелов. Открыл глаза и узрел, как бодрые танкисты скрылись в доме, а через пять минут под женский визг и смех заиграл патефон, а самая шустрая комсомолка выкрикнула из окна:

«Эй, бабоньки, у кого самогон остался?! Платим втридорога!..»


Что там на часах?! Темно! Ох, как тяжело писать, когда время неведомо.

Какие-то цифры. А может, и числа… Да какая разница!.. То ли три нуля, то ли три шестёрки… Да какая разница!.. Для кого я всё это пишу? На кого работаю?! На себя или на Цейхановича? Да какая разница!.. Всё равно надо что-то делать, ну хотя бы ради полной бессмыслицы всего существующего и несуществующего.

Неведомо моё время – и часы Вселенские где-то там, по ту сторону России. И не разглядеть усталыми глазами время, как подковы на блохе.

Но скачут, подпрыгивают, улетают куда-то мои мгновения – и пустота в руках, и в глазах пустота, и в душе нечто очень похожее. И наедине с красивой женщиной почему-то думается не о бессмертии, а о чём-то почти противоположном. Грустно моей душе. Слава Богу, женщине со мной ещё не грустно. Наедине с женщиной вообще не должно ни о чём думаться, даже о самой женщине, ибо приходит из ничто красота – и уходит в ничто. Едины в ничто и красота, и уродство. Нет, решительно нельзя сейчас думать! Но лезет, лезет упорно в голову нечто немыслимое и невыразимое в словах. О, как хорошо, что невозможно об этом рассказать ни другим, ни себе, ни женщине!..

А часы всё-таки где-то стучат. Но ни стрелок, ни чисел на этих часах, да и часов никаких нет в помине. А женщина рядом. Пригрелась и вроде дышит. Счастливые часов не наблюдают. И счастья нет, но женщина не уходит. И я не ухожу, хотя давным-давно пора.

Зачем нам вообще счастье?!

О чём молчите, люди добрые?!

Эй, кто там не может жить без русского самогона?!

Почти все русские не могут!..

М-да, надо же… Но я-то живу! Ещё живу…

Это что же получается? Нерусский я, что ли? Почему вы все так меня ненавидите, ведь я вас в упор не вижу?!..

Эй, остановите Землю! Остановите по ту сторону России!

Россия сходит с поезда!

Немедленно остановите!

Настоящий талант не пропьёшь! Но можно, если очень захочется.

Да здравствуют права человека без человека! И не будем дальше спорить о человеческих и нечеловеческих правах. У меня абсолютно нет времени, ибо оно мне совершенно не нужно.


Через три дня после освобождения города вызвали Янкеля Цейхановича в «Смерш», подивились его живучести, но не предложили перекинуться в картишки, а потребовали предъявить партбилет, спасённый от кровавых оккупантов ценой почти человеческой жизни.

С тяжёлым сердцем побрёл дядюшка Янкель домой. Август стоял на дворе, обильный среднерусский август с тёплыми дождями, – и не верилось, что совсем недалече за холмами люди убивают друг друга. Томилась огородная земля, но, сколь ни копал её вширь и вглубь унылый Цейханович, сколь ни тужился под незримым приглядом, так и не нашёл заветный металлический гробик с партбилетом.

В «Смерше» весьма раздражённо отнеслись к горестным словам дядюшки Янкеля о разорённом фашистами огороде, но кто-то даже посочувствовал и посоветовал проутюжить его нашими доблестными танками, авось откопается и прилипнет к родным гусеницам. Но Цейханович неосторожно брякнул:

«Да свои уже проутюжили, последние огурцы подавили…»

Смершевцы мрачно переглянулись, поставили Цейхановича посредине комнаты и отдубасили с четырёх углов табуретками, но не сильно и не по голове, – а потом вышвырнули вон.

В послевоенные и застойные годы дядюшка Янкель упорно рыл огород по квадратам, но проклятый партбилет, как заколдованный, отказывался объявляться на свет.

Без партбилета тихо дослужился дядюшка Янкель до старшего бухгалтера рыбкоопа, занял должность, которую когда-то занимал зловещий Абрам Буркин, бесследно сгинувший в чёрной дыре забвения. Вышел спокойно на пенсию дядюшка Янкель, стал копаться в огороде просто так, а не ради карьеры, такой чеснок развёл, что любо-дорого, – из Израиля приезжали полюбопытствовать. И вдруг, о, гром средь бабьего лета, отрыл, наконец, свой партбилет – и нечеловеческий вопль потряс округу. Воспрянул духом Цейханович и стал помаленьку подумывать о причислении себя к героям-подпольщикам, стал разные льготы ветеранские из властей выколачивать, – и поначалу не без успеха.

Но налетел смутный, ядерный вихрь перестройки.

Нагрянула пьяная ельциноидщина.

Грянуло полное затмение солнца разума в отдельно взятой стране.

Многие горе-коммуняки стали публично сжигать свои партбилеты, другие стали тайно зарывать их в труднодоступных местах. Урождённые стукачи объявили себя демократами и т. п., и т. д.

Разинув беззубый рот, ошарашенно внимал сему организованному безумию дядюшка Янкель, – и в какой-то телехронике с ужасом узрел седовласого, толстопузого экс-полицая Абрама Буркина. Наплыла полузабытая харя на несчастного Цейхановича, чуть не выскочила из экрана – и выкрикнула харя багровая:

«Раздавим красно-коричневую гадину! Смерть коммуно-фашизму!»

Смрадный дых, адов сквозняк пронёсся по комнате – и лишь с великим трудом, под окрик племянника: «Захлопни пасть, дядя, простудишься!» – удалось Янкелю сомкнуть вставные челюсти.

После сего жуткого видения впал Янкель Цейханович в тоску и прострацию, перед которыми померкли все страдальческие воспоминания. В пепел и дым обратилась память вдогон за временем. Стал непотопляемый Янкель незапланированно заговариваться, капризно требуя от родных, чтобы величали его не иначе, как: «Герр Якоб!!!»

А однажды в полнолуние, прихватив лом и лопату, прокрался в ночной осенний огород и вырыл яму глубины немерянной. Такой страшной глубины, что в ней запросто можно было захоронить не только дохлую кошку, но и человека на лошади. Захоронил в сей ямище навеки вечные свой многострадальный партбилет Цейханович и развёл на месте захоронения огромный костёр из ботвы и малинного сушняка. Взревел ярый огонь, как мотор танковый, – и зрим был огонь из самых дальних краёв Вселенной. Зашвырнул в лютое пламя дядюшка Янкель заветную карточную колоду, которой всю дивизию СС «Викинг» обыгрывал. Погрозил Цейханович сухим кулаком праздному звёздному небу, выкрикнул что-то страшное, вернулся в дом, лёг на свой засаленный диван и умер без стона, как праведник.


Летит шар земной в ничто с зарытыми партбилетами и с некоторыми незарытыми обитателями, – и не ведает никто: что таится в его чреве огненном. Может быть, там давным-давно вообще ничего нет, кроме огромного чёрного ледяного нуля. Но нам иное грезится, – и мечутся, двоятся, меркнут, исчезают наши лица в тени мировых пожаров и снегопадов. И глядим мы из тьмы чужими глазами на самих себя, и всё надеемся обыграть смерть, но обыграть смерть даже господину сатане не под силу.


Однако притомил я читателя, да и самого себя, россказнями о жизни и деяниях славного Янкеля Цейхановича. Беззастенчиво взвалил на плечи беззащитного читателя, как мешок с гнилой картошкой, россыпные воспоминания о временах зловещих. Но ничего, ничего, – мешок-то дырявый. Сейчас высыпется, грохнется, раскатится круглая гниль по морозной земле. А через две-три страницы полностью выпадет из памяти. Пустой мешок не стоит. Но ежели что-то останется в душах людских, хотя бы мешковина дырявая, – и то слава Богу. А вообще, истинный эпос не должен помниться, он должен жить сам по себе без помощи неверной памяти и иных подсобных средств, ибо эпос есть явление природы, а не произведение искусства. И обижаться на безначальную природу так же глупо, как на дубовый лист, прилипший к чужой заднице, когда в бане погасло электричество.


Но вернёмся к нашему Цейхановичу.

Вернёмся к главному здравствующему Цейхановичу, тем более, что практически мы с ним почти не расставались. Да и как возможно расстаться с такой родовитой фигурой, он же не германец какой-нибудь, которого, раз-два! – и пинком аж за Польшу из русских пределов. И мне, многогрешному, категорически нельзя оставлять в тревожном одиночестве моего великого эпического друга ради каких-то легкомысленных, заумных писаний. Недавно стал я редактировать одному придурку докторскую диссертацию и около месяца не посвятил ни одной страницы деяниям Цейхановича, подработать, понимаете ли, решил, идиот. И без всякой простуды заболел бронхитом, ибо против природы пошёл, погнавшись за деньгами, передоверил эпос устному народному творчеству. А слово устное – оно и есть устное. Оглянуться, подтереться не успеешь, враз под воздействием всевозможных неблагоприятных стихий обратится это слово в небылицу, в анекдот непристойный или в пошлую эпиграмму типа:

Наш Цейханович – друг эфира!

Он где-то Лермонтова возле.

Он моет руки до сортира,

Но никогда не моет после.


Некий Юрий Лопусов сочинил, один из кукловодов мировой закулисы, как говорят о нём в демократической прессе. Заполнил своей клеветнической остротой творческий вакуум, воспользовался моментом, когда я делал из кретина доктора философии. Матёрый антицейханович этот Лопусов, за ним глаз да глаз нужен. И не только за ним, но и за всеми. И по ту, и по эту сторону России. Поэтому мне никак нельзя по эту сторону России отвлекаться от «Песни о Цейхановиче», ибо по другую сторону, может быть, вообще пение запрещено. Да и невежливо, в конце концов, по отношению к моему другу и герою.

Но кто это сказал, что вежливость ничего не стоит, а ценится очень дорого?!

Явно подобное мог брякнуть лишь сочинитель не нашего круга и уровня. И, конечно, не Лопусов. Какой-то мелкий глупец и мечтатель, какой-то пресловутый «чудик», которого нигде толком не били ногами, даже в школе. А жаль!..

Настоящая вежливость стоит иногда таких тяжких сил, такого напряга воли, такого опустошения души, такого саморазрушения, что не в радость самый положительный результат и уважение приличных людей. Да сдались бы они навек со своим уважением! Слава Богу, что Лопусов не отказывает мне в уважении, хотя… Ну да ладно, как-нибудь потом поподробнее расскажу о кукловоде Лопусове.

Цейханович очень дорого ценил свою вежливость, а чужую снисходительно не хаял. Почти не хаял. И молодец! О, как грустно говорить хорошие слова разной сволочи! А приходится. И мне, многогрешному, и безукоризненному Цейхановичу. Случается иногда до трёх раз в неделю. А ведь вся эта, с позволения сказать, вежливость сродни лжи. Как-то уж очень созвучны друг другу эти словечки: «ложь – вежливость»! Почти в рифму. Тьфу да и только!

После многократных жульнических налётов на дачу, Цейханович практически переселился за город и чаще стал приглашать на побывки меня с Авербахом и прочих из ближнего круга. Естественно, мы не отказывались, хотя за Авербахом, как и Лжедимитричем с Фельдманом, тоже нужен глаз да глаз, особенно возле холодильника с едевом, не случайно ведь после него с трёх раз не смоешь содержимое унитаза. Нет, совершенно невежливо мне как автору оставлять без присмотра моего великого друга и героя, даже под опекой друзей типа Авербаха, – и в одну из осенних суббот мы оказались в душной вечерней электричке, где сам Цейханович преподал нам урок истинной нечеловеческой вежливости.


Тускло и безвидно было за окнами вагона. В благочестивых разговорах и размышлениях как-то незаметно и бестревожно пропадала ориентация в пространстве и времени. Но заскочивший в вагон неведомо из каких подворотен бывший член Союза писателей СССР, бродячий народный поэт Якуб Кузьмин-Караваев отвлёк нас от высоких материй.

– Не дайте погибнуть моральной смертью бывшему члену Союза писателей СССР! Подайте гонимому мафией лучшему ученику Ильфа Петрова и Петра Ильфа! Только вы можете спасти и облагодетельствовать последнюю надежду антисоветской поэзии! – привычно завыл полупьяный Якуб и речетативом выкрикнул:

Жизнь моя – одни огрызки!

Нет ни водки и ни виски.

Помоги, народ, скорей!

Иль умру, как соловей!..


– Пошёл вон, придурок! Пусть тебе Никитка Михалков помогает! – сказал Цейханович, смачно плюнул в протянутую кепку Якуба и строго приказал: – Приходи завтра огород перекапывать! Подам – и ещё добавлю!

Поэт Якуб, человек битый не только собственной женой и Цейхановичем, благоразумно не обиделся и двинулся побираться дальше. Однако сидевший супротив нас мужчина старорежимного вида и при усах успел-таки сунуть Якубу мелкую купюру.

– Отчитаешься за добычу! И не затыривай! Из задницы ноги повыдергаю вместе с рифмами! – гаркнул вслед Якубу Авербах, не раз спасавший литературного побирушку от конкурентов-поэтов, орудующих на Ярославском направлении.

– Надо бы его сразу за водкой послать, а то уедет куда-нибудь за край света, за Бужениново, ищи потом… – проворчал Цейханович.

– Не!!! До Буженинова он сегодня не дотянет, перезаправился! В Пушкине скукожится… – с глубоким знанием специфики поэтического труда успокоил нас Авербах.

И словно в подтверждение его слов донеслось из глубины вагона:

«Подайте преемнику Максима Горького и Евгения Евтушенко!»

Цейханович брезгливо поморщился и строго спросил приличного мужчину в потёртой каракулевой шапке, заспешившего на выход:

– А это что за остановка?

– Клязьма!.. – испуганно отрапортовал тот и растерянно остановился как бы в ожидании дальнейших указаний.

– Свободен, совок! – благосклонно сказал Цейханович и легонько пнул пенсионера под зад. Да так легонько, что тот, как на воробьиных крыльях, вылетел в тамбур, не успев даже подумать, с какой стороны на нас обижаться.

– Живёт человек – и не помнит, что живёт! Думает, что жизнь это так, само собой разумеющееся! Думает, что Бытие и жизнь одно и то же. А встряхнёшь его маленько: сразу начинает себя помнить, в частности и вообще. И уважать начинает не только других, но и себя. А вы говорите: вежливость! Вежливый на свинье к обедне езживал! – нравоучительно изрёк Цейханович, и мы почтительно согласились.

Да и нельзя было не согласиться: уж больно медленно ползла электричка навстречу наглой подмосковной ночи, так медленно, что и говорить не хотелось – ни по ту, ни по эту сторону России.


А Цейханович почему-то вновь вспомнил покойного дядюшку Янкеля. Вспомнил, как старик капризничал, когда племенник забывался и окликал его: «Дядя Яша» вместо герр Якоб. Вспомнил, как мальцом перекапывал огород старого картёжника за три порции эскимо и здраво рассудил: «А чего дергаться-то?!. А зарою-ка я свои банки с «зелёными» в огороде. Нынче ночью и зарою, когда Авербах с писателем ужрутся. Переложу в дядькину коробку из-под монпансье и зарою поглубже, чтоб меньше промерзали. А танки немецкие до нас сюда и в 41-м не допёрли. Сегодня и подавно не допрут. А свои?.. Да откуда у нас свои? Которые ещё не проданы на металлолом, ржавеют без горючки. Да и некому теперь в танках по огородам раскатывать. И опасно! Ночью закопаю, а завтра для маскировки заставлю Якуба весь огород перекопать. Не подохнет авось… И баста! Весна «зелени» мудреней!»

Победитель последних времен

Подняться наверх