Читать книгу Победитель последних времен - Лев Котюков - Страница 16

Человек, а в особенности русский человек, абсолютно неприспособлен к нормальной жизни, а посему легко и безоглядно привыкает к самым мерзким ужасам и к самой возвышенной красоте.

Человек привыкает даже к самому себе и бесповоротно обращается во внечеловека. И неведомо в кого ещё обращается вместе с проходящими образами мира сего.

И я ко всему привыкаю, хотя раньше кое-что в этой и в иной жизни меня совершенно не устраивало. Вот и к Цейхановичу устало попривык, словно к брату родному. И даже удивляюсь самому себе, что полгода назад всё никак не мог смириться с утратой своего кожаного пальто, которое по пьяни полковник Лжедимитрич принял за своё и великодушно подарил Цейхановичу. Возмущался, негодовал, сквернословил, а нынче почти и не вспоминаю. А чего вспоминать-то: изрядно затёртое было пальтишко и слишком длиннополое. В нём хорошо было кутаться киллеру тёмной осенней мзгой в ожидании клиента, припаздывающего из-за мелких неприятностей, а в приличных местах, вроде электричек и привокзальных пивных, оно как-то неважно смотрелось.

Да что там моё жалкое пальто! Я к такому привык за последние десять лет, что полжизни почти позабыл, а иногда совершенно искренне страдаю полным беспамятством.

Но кто это сказал, что и мой великий друг Цейханович бывает беспамятен на полную голову и ещё две головы сверху? Кто там про него ляпнул: дурная голова рогам покоя не даёт?! Кто это вякнул не по адресу, что жена спит с Цейхановичем в противогазе?!

Я сказал?! М-да!.. Заговорился малость. Но это со мной иногда приключается. Не часто, но всё-таки. От общего переутомления сознания и подсознания. А Цейханович в самом полном беспамятстве ничего полезного для себя не забывает никогда, в отличие от иных хранителей абсолютно бесполезных чувств, вещей и событий.

Я, например, начисто запамятовал, как на одном из наших тайных сборищ было единогласно принято предложение Янкеля Шавкуты о переименовании города Астрахани в Санкт-Цейханович. Приняли, так сказать, к сведению – и общий привет. Однако в голове Цейхановича эта деловая мыслишка засела очень крепко, как перезрелая зеленозадая морковь в окаменелой предзимней земле. Но не простачок был наш великий друг, не лопух обрезанный. Он прекрасно и расчётливо понимал, что с кондачка не потянет на такой крупный городище, как Астрахань, тем более портовый, хоть и речной. Но начинать-то всё равно было надо, пусть не с Астрахани, не с Архангельска, не с Салехарда, пусть с чего-то совершенно иного, совсем малоизвестного. Ну хотя бы с родной улицы имени Чапаева в своём дачном посёлке, ибо душа человека при жизни обретает бессмертие.

Цейханович поделился скромной задумкой со мной и с соседом по улице, бывшим туристом-водником Вассеровичем. Я, естественно, поднял «за» обе руки, но Вассерович, вечно озабоченный отсутствием перемен в России, любящий только пельмени, почему-то вдруг резко насупился, отставил недопитый стакан и так поморщился, что его кустистые брови а ля Брежнев почти слились с усами, но выдавил глухо:

– Так это что ж получим? Я, Вассерович, буду жить всё время на твоей улице?

– А сейчас разве не на ней живёшь? – с дружеским хохотком ответствовал Цейханович.

– Сейчас я на Чапаевской! И ты кстати тоже!

– А на улице имени Цейхановича тебе хуже, что ли, будет? Не похужеет! И вообще, кто этот Чапаев?! Недоучка, алкаш и анекдотчик! Говорят: он ни в какой Урал-реке не тонул. Понапридумывали писаки-коммуняки, а мы до сих пор радуемся.

– Тонул, тонул он в Урале! Я сам там чуть не перевернулся на байдарке. Холодно там в воде и под водой. Уж Чапаев-то точно стал утопленником, – со знанием дела возразил Вассерович. – Зря тебе Чапаев мешает. Вот если тоже где-нибудь утонешь, то ещё можно подумать о переименовании, а так – с какой стати?

– Ну ты даёшь, Вассерович! – зло сказал мой друг и демонстративно убрал недопитую бутылку водки в холодильник. – Не ожидал от тебя такого оголтелого космополитизма!..

– Ну и не ожидай себе дальше! Зачем это мне жить на улице Цейхановича, мне и на Чапаевской вполне…

– А вот будешь на моей жить! Никуда не денешься!.. Научат! А не научат, так заставят! Я в поссовете всё согласовал… Там не дураки, настроены положительно, там моего деда знают, а твоего нет! – зловеще соврал Цейханович.

– А вот и не будет твоей улицы, хоть лопни вместе с дедом и поссоветом! Всё равно на письмах буду писать Чапаевская, и все будут мне писать на Чапаевскую! И из Астрахани, и из Херсона, и из Израиля! А ты пиши себе куда хочешь! – выкрикнул Вассерович и так хлопнул дверью, аж мухи и комары дохлые посыпались с потолка.

– Подожди, гнида водно-лыжная, я заставлю тебя траву прошлогоднюю жрать! На моей улице будет праздник, а не на твоей Срано-Чапаевской! Плевал я на твои письма! – воинственно выкрикнул Цейханович в форточку, но плюнул почему-то мимо форточки.

В связи со скользкой темой исторических переименований, приспела наконец-то пора раскрыть читателям имя Цейхановича. Да и сколько можно величать своего великого друга по фамилии. Чего это я талдычу: Цейханович да Цейханович?! Он же не Рабинович какой-нибудь!.. Тот запросто может обойтись без имени, отчества да и без фамилии, а Цейхановичу без этого никак нельзя. Просто невозможно.

А имя у моего друга было весьма редкое – Изяслав. Отец его был Изяслав, дед и прадед, – и, наверное, все остальные пра-пра-пра Цейхановичи. Одним он представлялся – Изя, но другим – Слава. Хитро и гордо представлялся.

Очень ловкое имячко унаследствовал, не то, что я, многогрешный. Как ни хитри, как ни гордись, как ни маскируйся – всё Лев получается. И заодно, кстати и не кстати, Лев Толстой вспоминается, которого я, увы, не люблю, как любил Владимир Ильич Ленин. За что?! Ну об этом как-нибудь в другой раз. А ещё лучше расспросите Цейхановича: почему я не уважаю своего великого тёзку, этого матёрого человечища, по определению вышеупомянутого Ильича. Но не убудет величия у Толстого от моей мелкой неприязни, как, впрочем, и от неприязни Владимира Маяковского, единственного русского поэта, вставшего на защиту православной Церкви и припечатавшего бесноватого яснополянского старца стихами: «…А с неба смотрела какая-то дрянь величественно, как Лев Толстой». И вообще давно известно, что «Войну и мир» написал приятель Толстого, некий Чертков. И «Анна Каренина» тоже его работа. Удивляюсь молчанию Солженицына на сей счёт. Но пока далее и мы помолчим, не до того нынче.

А мне и с фамилией тоже не повезло, не тянет даже на переулок, не то что на улицу, разве на какой-нибудь тупик крапивный в посёлке рабочего типа. Хоть с натягом, но всё же можно после похмелья выдохнуть: «Тупик имени Котюкова!» или просто «Котюковский тупик». А уж о переименовании города в мою честь можно не беспокоиться. Это Цейханович запросто тянет на Астрахань, Архангельск и Салехард. А я, ну, быть может, на Котовск. Но не был я ни разу в этом Котовске. Брат и покойный отец были, а я нет. Не приглашали эти хреновы котовцы. Да и непонятно, где теперь он находится – то ли в Молдавии, то ли где-то возле. Не чешется пока и неверный Янкель Шавкута с предложениями о переименовании чего-нибудь в мою честь. Но забудем обо мне, а то враз обвинят в мании величия. Это к Цейхановичу ничего не прилипает – ни мании, ни мантии, ни листья банные…

И уррра Изяславу Изяславовичу Цейхановичу!!!

И трижды уррра, в рот вам дышло!!!

И тридцать три раза уррра!!!

А ежели он обозвал гнидой водно-лыжной своего соседа и посулил закормить его гнилой травой, то это не со зла, а так, от общей неуспокоенности. Это внешне Цейханович порой грубоват, а в глубине души добрый, добрый, но в такой глубине… Однако помолчим о глубинах бытия и небытия, пусть другие в них тонут, вроде Вассеровича и Чапаева, нам о высотах надо думать и помнить, что нет Божьего бессмертия без бессмертия человеческого.

Цейханович лучше других понимал, что быть честным с завистными негодяями в наше время не просто глупо, но и грешно перед правдой Божьей. И лично мне, ох, как далеко до его всепонимания.

И истощена наша жизнь, как земля плодородная до песка нерадивыми хозяевами.

И падают, падают злые семена в холодные чернозёмы наши, и не сметают их ветра ледяные.

Но вершится день и ночь Суд Божий.

И нет никому оправдания на сём Суде, ни негодным праведникам, ни негодяям праведным.

Однако с негодяйством Цейханович иногда управлялся и без Божьей помощи, а посему, не мешкая, ибо день был рабочий, отправился крепить правду в поселковый совет.

В поссовете Цейхановича встретили осторожно и почтительно, как начальника-сантехника из столицы. И к предложению его отнеслись без удивления, поскольку знали и уважали древний род Цейхановичей. Но посетовали, что-де хоть и нужное мероприятие, но дорогостоящее, связанное с картографией, а стало быть, с космосом, то есть со спутниковой фотосъёмкой местности. Чудаки, право! Неужели после переименования улица Чапаева будет смотреться со звёзд как-то не так?.. О времена, о нравы!

Цейханович авторитетно обещал разрешить все финансовые вопросы, в том числе и космические, не говоря уже об угловых табличках и прочем. Но не обошлось без политики, будь она неладна! Депутатом по участку Цейхановича числился известный идиот-коммунист, который, ежели упрётся, ни за какие коврижки не променяет Чапаева на Цейхановича – и наоборот. Не зря ведь говорится: из любого человека можно сделать коммуниста, но не из каждого коммуниста может вновь произрасти человек. Но если с ним потолковать совсем по-человечески, намекнули поссоветчики, то можно перетащить на свою сторону. И наводку дали о депутате, что сей народный избранник имеет скверную привычку в пешем виде шастать по своему участку для сбора жалоб у живущих и умирающих на исполнительную власть, в которую сам уже больше десяти лет никак не может прорваться. Вот тут-то его надо отлавливать и давить. А фамилия у этого правдолюбца оказалась соответствующей – Дрязгин, или Дрязгман. Возможно, только благодаря фамилии ему и удавалось до времени наскребать голоса на выборах.

Цейханович в этот же день созвонился с Дрязгманом, или Дрязгиным, чёрт его побери, честно соврал, что со всем семейством голосует только за него, что внукам и правнукам даст наказ не отдавать свои голоса никому, кроме товарища Дрязгина-Дрязгмана, пожаловался на притеснения и гонения за убеждения от властей и пригласил в гости. Депутат весьма расчувствовался и охотно согласился наведаться в ближайшие выходные.

А Цейханович тотчас озадачился нейтрализацией соседушки Вассеровича, дабы не возник неудобно во время коммунистического визита с энергичным протестом за сохранение исторических имён и фамилий.

Сие легко помогли осуществить полковник Лжедимитрич и незаменимый Авербах. Пригласили Вассеровича на Учинское водохранилище порыбачить в запретке и пару раз случайно стукнули веслом по голове. Да так случайно, что попал Вассерович в больницу и на некоторое время начисто позабыл и о Цейхановиче, и о родной улице имени Чапаева, и о самом Чапаеве, и ещё кое о чём не родном, но вечном. А ты не лезь ловить последнюю рыбу в запретных местах – и без тебя ракам зимовать негде.

Цейханович благородно обещал жене Вассеровича разобраться с горе-рыбаками, но поостерег от излишнего шума, браконьерство как никак. Он благоразумно не стал трогать Авербаха, а Лжедимитрича обвинил в потере моей шляпы, которую полковник должен был подарить ему в придачу к моему кожаному пальто. Я охотно согласился, что в моём пальто, но без моей шляпы Цейханович как-то не совсем смотрится в интерьере, почти не похож на себя, а на меня и подавно.

Я даже стишок разоблачительный на сей счёт прочитал:

Лжедимитрич, недаром всё-таки полковник, страшно разобиделся и крепко, почти как врага русского народа, помял пьяного Цейхановича. Слава Богу, не подвернулось ему весло лодочное, но и без оного на следующий день Цейханович выглядел несколько неправильно. А в это утро, натощак, Дрязгин-Дрязгман нагрянул в его владения и очень озадачился, узрев всклокоченную, поцарапанную физиономию неведомого избирателя, который в его больном коммунистическом воображении представлялся вполне благообразно.

– А товарища Цейхановича как мне найти? – напряжённо полюбопытствовал депутат.

Цейханович тоже на всякий случай напрягся, но без возбуждения, – и угрюмо поинтересовался:

– А ты что за рожа?!

Одутловатое, широкоскулое лицо депутата малость ужалось.

– Я?! Я – депутат ваш… Дрязгин-Дрязгман… Мы договаривались с товарищем Цейхановичем о встрече…

– А нет его, вашего товарища Цейхановича-Кагановича! Нету!

– Как так? Вообще, что ли, нет?! Не умер же он?..

– Живой пока! Как столб! С чего ему подыхать?! Это его с Рабиновичем спутали. Тот тоже не сдох, но всем обещал. Ха-ха-ха!. Будет через час ваш товарищ Цейханович. В больницу попёрся, соседа проведать. Жалостливый больно, как ваш Ленин. Так что попозжей заходьте, будет ждать. Он ещё с детства коммунистов ждёт. А я, будь моя воля, всех их головой в сортир – и на фонари!..

– Хорошо, хорошо, я загляну попозже! – не ввязываясь в политическую дискуссию, опасливо отбрехнулся депутат и отправился далее по участку.

Пока Дрязгман-Дрязгин собирал жалобы и прошения у полоумных старух и хитрожопых алкашей, Цейханович не терял времени даром. Принял контрастный душ, облагородил бородёнку, замазал лёгким гримом лицевые ссадины, причесался на проборчик, убрал со стола пустые бутылки и огрызки, облачился в парадный двубортный костюм фабрики «Большевичка», покрасовался для надёжности перед старым дедовским зеркалом и стал выжидать депутата, ибо был абсолютно уверен в коммунистическом упорстве. Ровно через час тот не замедлил вновь объявиться.

Как будущего начальника встретил Дрязгина-Дрязгмана у калитки Цейханович, угодливо изогнулся в интернациональном поклоне и заизвинялся за незапланированное отсутствие:

– Товарища в больнице проведывал. Нашего, так сказать, товарища. Пострадал, понимаете, от рук демократов, а может, заодно и черносотенцев…

– За что пострадал товарищ?! – строго спросил депутат.

– Да за инициативу с переименованием улицы. Ведь я не первый озаботился, снизу, так сказать, пошла инициатива. Ну вот и не понравилось каким-то негодяям, покушение на соседа организовали. Но ничего, справедливость не убьёшь! Будет ещё на нашей улице праздник, товарищ депутат! Будет! Прошу в дом.

– Покараем мерзавцев! Примерно покараем! – солидно пообещал Дрязгман-Дрязгин и, понизив голос, осторожно полюбопытствовал: – А этот-то где?..

– Кто этот? – совершенно недоумённо вопросил Цейханович.

– Ну который тут до вас был, побитый пьянчуга какой-то…

– А!!! Да это мой брат двоюродный!.. Кстати, оголтелый демократ и антисемит. В долг занять приходил, на водку. Ну я и отправил его по адресу, пусть у своего Гайдара занимает и демократствует. Ох, уж эти родственнички, урод на уроде!..

– То-то я думаю: на вас похож – и по бороде, и по голосу.

– Натерпелся я от этой похожести. И ещё натерплюсь. Сами знаете, какие они долгоживучие, эти демократы. Сталина на них нет!

– Ну я-то вообще не сторонник крайностей, но, знаете, тоже иногда вижу вождя во сне. В полном мундире… И обязательно по субботам… – уклончиво отреагировал депутат и как бы не заметил ловко выставленную хозяином на стол бутылку водки.

Через полчаса гость и Цейханович перешли на ты – и Дрязгин-Дрязгман, малость поупиравшись, почти согласился на переименование улицы, но не окончательное:

– Пусть она будет с двойным названием – Чапаевская-Цейхановича! Всё-таки нельзя до конца расставаться с героическим прошлым.

– Нельзя, но надо! – энергично согласился Цейханович и достал из холодильника вторую бутылку.

После её опустошения было решено назвать улицу Цейхановича-Чапаевской.

– А потом можно замазать какой-нибудь краской этого Чапаева, но не сразу, чтоб не отпугнуть электорат, – понизив голос до шороха пепла, сказал депутат.

Но не любил шорох Цейханович, ни дневной, ни полночный, а любил костры гремучие. И взорвался Цейханович:

– Да ты что – придурок?! Чего ты за него трясёшься?! Никакой он не коммунист – твой Чапаев. Алкаш, мародёр и анекдотчик! Помнишь, спрашивает Петька Чапаева: «А кто это, Василь Иваныч, у нас в сортире все стены дерьмом перемазал?! Уж не ты ли?» А тот отвечает: «Не, Петька, не я. Это комиссар Фурманов, мать его так! Он один со всей дивизии после сортира руки моет…» Разве это не поклёп на мировое коммунистическое движение?! Полный подкоп и поклёп!.. А ты упираешься…

– Абсолютно полный! – утомлённо согласился депутат и пообещал добиться переименования улицы к ноябрьским праздникам, но всё же на всякий случай посоветовал заказать таблички с двойным наименованием, – носит же театр Станиславского и Немирович с Данченко имена трёх человек – и ничего…

– То театр, там всё можно носить… Какую угодно дрянь… – погрустнел Цейханович.

– После перевыборов обрежем мы этого Чапаева! И ещё кое-кого обрежем!.. Потерпи! – громко икнув, поспешил утешить собутыльника Дрязгман-Дрязгин.

На том крепко порешили и разошлись почти довольные друг другом и жизнью.

Человек ко всему привыкает.

И к самому себе привыкает, будто к покойнику.

И утешает себя сомнительной мыслью, что ничто человеческое никому не чуждо.

А зависть, а подлость, а предательство, а прочее?!

Но упорно живёт человек самоутешением. О какой-то эволюции бормочет нечленораздельно. И даже надеется на что-то. Но кто её видел, эту эволюцию?! Под каким забором, в какой луже, в каком дерьме она валяется?! У кого, в каких мирах количество доброты перешло в качество? Кому в пьяном бреду на рассвете мерещится, что убожество технического прогресса обратилось в эволюцию?

Нырнул в тёмные воды бытия человек, а вынырнуло неведомое вонючее чудище. Вот и вся эволюция. Тьма, паутина, репьи да мрак. Кто там истошно воет в зарослях реки осенней?! Неужто не знает, что делать: вешаться или топиться?! Нечего без толку выть! Вперёд – и головой в ледяной омут! Кому быть повешенным, тот пусть лучше утонет. А эволюция всё спишет – и жизнь, и смерть, и саму себя, в конце концов. И не ждите от человека прозрений! Скорость тьмы в сто крат стремительней скорости света.

После встречи с депутатом Цейханович срочно заказал таблички из нержавеющей стали, где белым на сини, почти лучезарно светилось: «улица им. Цейхановича-Чапаева», – и стал сладострастно ждать перевыборов.

Но чёрной молнией с громом средь тусклого декабрьского неба грянуло известие о сокрушительном поражении коммуниста Дрязгина-Дрязгмана. Скупил гуртом почти все голоса на его участке некий скотопромышленник Лазарь Силкин, которому было всё едино, что человек, что курица, что кирпич, что Чапаев, что Кренкель, что Цейханович. А со скотопромышленниками и со свиньёй Лазарем у Цейхановича были ещё те счёты. Когда он начинал о них думать, то ему начинало чудиться, что голодные тараканы в пустом стакане трахаются и остановиться не могут. Посему на следующее утро, опохмелившись до зари, вышел он в сырую темь, посрывал со всех углов Чапаевские таблички и взамен приколотил свои. И удивительно, проспавшись-просравшись, народ не обратил никакого внимания на самоуправное переименование. Как должное восприняли это после перевыборов.

Так бы оно и навек прижилось, если бы не зловредный Вассерович, который на следующую ночь безжалостно изничтожил рукотворство Цейхановича вместе с гвоздями. Ох, как не умеют уважать чужой труд эти Вассеровичи, ох, как не любят они чужую заслуженную славу! Хамы – и только!

С тех пор улица остаётся как бы безымянной, – и я не знаю, как она теперь смотрится из космоса. Но Цейханович всем раздаёт праздничные открытки с адресом улица своего имени и заставляет, кого ни попадя, писать ему разные поздравления. И никто не удивляется, что они исправно доходят до адресата. Цейханович торжественно демонстрирует их Вассеровичу, иногда даже зачитывает вслух удачные тексты, например, мои, но тот только кривится. И упорно пишет письма самому себе на улицу Чапаева, и они тоже, как по маслу, доходят. Но свои письма Вассерович не читает никому, даже жене, но складывает их в какое-то тайное место до неведомых нам времён.

Поди теперь разберись, хоть на земле, хоть в космосе, на чьей улице праздник – и чья эта улица, чей это дом.

А недавно в пристанционной пивной Цейханович лоб в лоб столкнулся с пораженцем-коммунистом Дрязгиным-Дрязгманом. Поскольку в это утро мой великий друг после вчерашнего опять выглядел неправильно, то экс-депутат принял его за двоюродного брата-демократа и угрюмо пробурчал:

– Передайте от меня привет вашему брату.

– Передам, передам! Не сомневайся, урод красножопый! – зловеще пообещал Цейханович и выкрикнул в спину коммуниста-пораженца: – Рот фронт! Коммуняк на корм скоту!

Но Дрязгман-Дрязгин даже не обернулся, лишь выругался длинно, грязно и совершенно не по-коммунистически.

Если кому-то очень упорно кажется, что всё у него впереди, то он очень, очень и очень заблуждается. Не всё у человека впереди, далеко не всё. И позади кое-что имеется. И совершенно правильно говаривала моя покойная мать: «Дядь, оглянись на свой зад!» Слава Богу, кое-кто оглядывается. И я оглядываюсь. Оглядываюсь на свои тяжёлые сочинения и порой ужасаюсь их несовершенству. А порой совсем наоборот.

Иногда мне кажется, что я уже научился писать – и словам моим просторно, и мыслям моим не тесно. А вот жить не научусь никак – и мысли мои бестолковы, и слова мои неловки. Но, может быть, неумение жить и есть истинное бытие, о котором с изначальства тоскует человек. Даже русский дурак тоскует. Но что за жизнь без русской тоски, всё равно, что тоска без жизни.

К тому же Цейханович уверяет, что я не совсем дурак, и исправно снабжает меня чистыми открытками, которые я отправляю с поздравлениями по адресу:

«Россия, улица Цейхановича, Изяславу Изяславовичу Цейхановичу».

Наверное, он частично прав, ибо раньше я был не дурак выпить.

А нынче?

Не знаю.

И ежели кому-то мои сочинения кажутся достаточно глуповатыми, что ж, стало быть, так оно и есть, ибо от дурака можно ждать чего угодно, а от умного ничего не дождёшься, кроме глупости.

Грустно вспоминать о несостоявшемся празднике на улице Цейхановича. И напрасно радио орёт: «…Как упоительны в России вечера!» Без радио знаем, что упоительны. И не только вечера. Но не вечер ещё! Совсем не вечер. И ничего, ничего: был бы праздник, а улица в России всегда найдётся.