Читать книгу Победитель последних времен - Лев Котюков - Страница 4

Полковник Лжедимитрич отмечал день рождения жены.

Отмечал третий день без передыху.

Отмечал широко, громко и беспамятно.

«…Как-никак, хоть и дура набитая, а полковница! Не то что у некоторых! – с тонким намёком прорычал он по телефону и грозно скомандовал: – Какого рожна ждёшь?! Наша сволочь почти вся уже отметилась! Приходи!!!»

И я пошёл. И пришёл, и не пожалел. И никто не пожалел, что я пришёл. Ни полковник, ни юбилярша-полковница, ни пьяные подруги полковницы. Даже собака полковничья по кличке Кефир не пожалела. И не оттого, что я такой-растакой хороший, хоть и непьющий, а… Но об этом потом, почему никто не пожалел, ибо много у Бога лишних людей, но настоящего лишнего человека найти тяжело. И немного о самом дне рождения. Вернее, о его третьем дне, поскольку от первых двух меня Господь миловал. И в общих, так сказать, чертах.

Скотина-полковник был пьян до неприличия. Пьян, как какой-нибудь задрипанный капитанишка из мелкого, безнадёжного гарнизона, нежданно получивший майора. Неприлично пребывая в реальности, полковник давно уже, задолго до моего появления, был не в состоянии удерживать что-то осмысленное в памяти и сознании. Реальность струилась сквозь него, как вода сквозь песок, но сознание, отравленное алкоголем, тем не менее активно творило эту самую чёртову реальность, неустанно подпитывая её родниками непотребства и сквернословия. Полковнику уверенно казалось, что он владеет всем – и помнит всё, как на панораме артиллерийского прицела, но он абсолютно не помнил ничего и не владел ничем. И это было вполне нормально.

Стол полковника грудился изобилием, несмотря на предыдущие дни злоупотреблений. Да и вообще Лжедимитрич был человеком щедрым, даром что постоянно стригся наголо.

Две перезрелые дамы, разведённые вдовы, ближние подруги именинницы, сразу взяли меня в оборот, почему-то приняв за Авербаха, сгинувшего куда-то ночью в старой полковничьей шинели. Надо прямо сказать: уж если я на кого-то не похож, то в первую очередь на Авербаха, хотя он постоянно утверждает обратное.

Но дамам сие было без разницы. Мои белые хризантемы небрежно швырнули в ворох шуб, дыбящихся на диване, зато бутылку армянского коньяку, принесённую в довесок к цветам, бережно присовокупили к застольному разнокалиберью.

Потом, однако, попробовав мой коньяк и одобрив выбор, дамы разобрались в подмене – и правильно сделали, ибо Авербах только с водкой являлся в компании и вообще ничего, кроме водки, не признавал, даже портвейн, который мог потреблять за чужой счёт в неограниченном количестве.

– Не, не, Ритка, это не он. Тот сразу стал лапать, а этот в студне ковыряется, как буржуй, – и не пьёт. Не люблю!..

– Точно не он! Ну, и хрен с ним! – живо согласилась рыжая Рита и вывалила мне в студень лошадиную порцию крабового салата.

Но я не понял – хрен со мной или со сгинувшим в чужой шинели Авербахом – и на всякий случай попросил опознавшую меня даму, которую величали Галчонок, и совершенно незаслуженно – из-за её мощных габаритов, передать мне всамделишный хрен.

Хрен был передан и, слава богу, без лишних комментариев, поскольку в сей момент заявилась ещё одна подруга полковницы, тоже вдова-разведёнка, по кличке Лера, которую кто-то совсем недавно по неизвестным причинам пытался удавить колючей проволокой прямо возле дома, то ли она сама вздумала вешаться по другим неизвестным причинам.

Удавленница, бывшая актриса провинциальных театров, прямо с порога вместо привычного «Кушать подано, господа!» капризно проканючила:

– Манной кашки хочу!

– Какая ещё тебе кашка?.. Нашла время!.. – загалдели дамы.

А полковник, мрачно пошевелив всей своей стриженой головой, рявкнул:

– Свари этой драной кошке берёзовой каши, чтоб заткнулась!

– Это ваша собака – драная кошка! – обиделась удавленница.

– Молчать! Я – лётчик! Я в танке горел! – грохнул по столу полковник, но так ловко, что ни одна бутылка, ни один стакан не колыхнулись, лишь соус из расписного блюда с гусятиной не выплеснулся через край.

Полковница привычно вскочила на окрик мужа – и так ударилась головой об открытую форточку, что тотчас стала выговаривать совсем умные вещи:

– Ну, немножечко душили… Немножечко вешалась… Ну, и что тут такого?! Значит, ещё кто-то любит, значит, ещё можно жить. Живи, лапочка! Кому быть повешенным – тот не повесится. Будет тебе кашка, будет… Выпей за меня рюмочку.

– Пусть сначала эта дрань штрафную примет! – гаркнул полковник.

Удавленница не заставила себя уговаривать. Осушила три штрафных стопки и уставилась на меня, как будто это я её душил – и не додушил ржавой проволокой в глухом, сугробном переулке, как будто, кроме неё, в тёмных углах России душить абсолютно некого. И я понял, что без Цейхановича пропаду с этими бабами ни за грош.

Однако никто почему-то не вспоминал нашего главного золотого друга – да и следов пребывания Цейхановича, как-то: затоптанных окурков на коврах, битой посуды и, извините, просто блевотины, – в доме полковника пока не обнаруживалось.

Я вежливо полюбопытствовал у хозяйки:

– А где же наш Цейханович?

– В-в-ваш Хренович не знаю где… – потирая ушибленную голову, без огорчения пробормотала полковница, а Лжедимитрич заорал:

– С утра, скотина, на труповозке выехал! Всё едет! Ну, погоди, только приедь!

И я с грустью понял, что если и дождусь Цейхановича, то легче мне вряд ли станет, скорее совсем наоборот.

И струились жизнь и время сквозь Лжедимитрича, подобно водам неведомой реки за осыпающимися холмами бескрайней чёрной пустыни. И уходили время и жизнь безвозвратно в песчаные недра беспамятства, и дыбилось свежими чёрными холмами смертоносное пространство забвения.

– Значит, не будет сегодня Цейхановича… – уныло промямлил я скорее самому себе, а не застолью.

– Что?! Молчать! Как это так – не будет?! И так полный хам, а его ещё и не будет! А кто Лерку душил?! – И Лжедимитрич, хлопнув удавленницу по шее, разразился дикой руганью.

– Ну знаешь, полковник, это уже через край! – возмутился я за своего друга.

– Чего, чего через край?! У меня всегда полная! Молчать! – ответно разобиделся полковник, опрокинул в пасть фужер коньяку – и на миг благополучно растворился в своём внутреннем бреду, перетёк почти без усилий из беспамятства в забытьё – и на малое время отупел, как нож, вонзившийся в леденеющий снег.

А удавленница Лерка занозисто воскликнула:

– Не помню – и помнить не хочу, кто меня душил! Но почему ваш Цейханович всюду брешет, что я сама душилась?! Где мне душиться-то?! У меня дома и удушиться негде. Сходите посмотрите…

– А чего ты этого приглашаешь, пусть Хренович-Цейханович идёт и смотрит, – почему-то обиделась за меня именинница. – Пусть получше посмотрит, а потом брешет…

А полковник вновь лихо вынырнул из забытья в беспамятство и без подготовки рявкнул во всю командную глоть, аж остатки его волос встали дыбом:

– Я убью тебя, Цейханович!!!

– Да он ещё не прибыл, – ухмыльнулся я.

– Всё равно убью!!! Где мой именной?! Куда спрятали, суки?! Убью до того ещё!.. И пусть не приходит!..

– Вот это по-мужски! – восхитилась удавленница Лерка.

– И тебя убью! – беспощадно выдохнул полковник и вновь автоматом перетёк из беспамятства в забытьё.

– А за что, за что меня-то?! У меня вон как шея болит! – разобиделась удавленница.

– Ну может же человек иметь право на своё мнение?! – резво вмешалась в разговор рыжая Рита, а монументальная Галчонок охотно поддакнула подруге:

– Каждый гражданин должен на всё иметь только своё мнение! Вот я имею мнение – и никто мне ничего не докажет! Ни вы, ни ваш брехливый Цейханович!

– Это уж точно, – согласился я и неосторожно добавил: – А по-моему, чем меньше мнений, тем жизнь лучше.

Сказал я это для себя, а вовсе не для того, чтобы поспорить с пьяными вдовами-разведёнками.

Сам не знаю, зачем сказал, ибо нынче совершенно бессмысленно говорить о чём-то, даже с самим собой. И по ту, и по эту сторону России.

– Вот вы потому и не пьёте, и салат вам в рот не лезет, что такие вещи утверждаете! – с искренней неприязнью изничтожила меня Рита. – Таким только дай власть, всех за своё мнение пересажаете. Только вот – фигу вам! Лопали бы лучше, пока ваш придурок Цейханович не заявился… Фигу, фигу!!!

И Рита очень грамотно показала мне кукиш, и на матовом маникюре её пальца я отчётливо рассмотрел миниатюрную личину сатаны.

Краснорогая личина ощерилась – и не исчезла, как случайный, мелкий морок, ибо была изящно нарисована на женском ноготке неведомым для меня способом.

Зачем я неостановимо лечу в свою личную бездну?! И имя сей бездне – вечное возвращение. Но никто никогда не вернётся к себе. Никто не обратит вечное возвращение в разлуку вечную, ибо они едины. И не умрёт никто никогда! И никто никогда не вернётся. И напрасно кто-то думает иное.

Кто до конца, во всей полноте помнит себя в мире сем?! Где образ мира сего?! Истинного образа мира нет нигде!

И нет ничего истинного, кроме настоящего. Но истинное настоящее непостижимо в мире сём, ибо оно и есть вечность. И не подобие Бога человек, не обезьяна Бога, а всего лишь слабая, неверная тень Его. Но как ужасны, как неостановимы, как тяжелы живые тени по ту и эту сторону России!

О, какие тоскливые банальности порождает ухмылка сатаны – всего лишь нарисованного на женском ноготке! А какова сила тоски от его настоящего взгляда!..

Лжедимитрич величественно пребывал в забвенье – и сердобольная удавленница Лерка, храня полковничий покой, куском клейкой фольги от шампанского залепила рот певичке, бодро и губасто чирикающей с телеэкрана:

И правильно сделала, ибо телевизор – весьма злое и лживое домашнее животное.

Я ловко убрал звук – и вчистую онемела крашеная, безголосая секс-бабёнка, даже как бы покривилась в ответ нашим козням. А может, и впрямь перекосоротилась – всё же не очень приятно, когда тебя липучкой по губам, да ещё во время пения. Да и давно уже ясно: не мы зрители, а они – телебесы и бесовки, теледебилы и дебилки, телемерзавцы и мерзавки – ну и так далее. Смотрят с экранов на нас, дураков, и ржут нам в глаза, и плюют в души, законно радуясь, что мы живём ихней уродской жизнью, как своей правдой.

Дамы одобрительно заржали, а Галчонок, кокетливо поведя плечищами, мстительно заключила в адрес певички:

– Ишь ты, наштукатурилась, как покойница, и думает – все от неё в отпаде. Как бы не так!

А полковница, как бы вдохновленная изничтожением телеконкурентки, игриво попыталась опрокинуть стол, но мне удалось уговорить её не делать этого:

– Вот пойдём в буфет ЦДЛа, там и опрокинешь, хоть на Цейхановича, хоть на Янкеля Шавкуту, хоть на Шендеровича… – И пусть они тогда платят за разбитую посуду.

– Пусть за всё платят! И за свет, и за газ!.. – охотно согласилась полковница – и, совсем игриво поведя глазками в мою сторону, предложила:

– А не сплясать ли нам, девочки?! И кавалер есть!..

Я с отчётливой тревогой понял, что ещё миг – и конец моей личной жизни. И ежели сейчас не заявится Цейханович, самое безобидное – меня просто затопчут. А не самое… Ну да ладно, ясно, что может случиться с трезвым мужиком в обществе трёх любвеобильных нетрезвых дам с несостоявшейся удавленницей в придачу.

– Музыку! Музыку!!! – загалдели дамы.

На голос жизни очнулся полковник и гаркнул:

– Молчать, крысы!!! Щас будет вам музыка!!!

А я, воспользовавшись мелким, пьяным замешательством, пробормотал:

– Кажется, стучится кто-то… Пойду посмотрю, не Цейханович ли.

– Тащи его сюда! Будет и ему кровавая музыка! – грозно обрадовался Лжедимитрич и врубил старую, угрюмую песню со словами: «Ален Делон не пьёт одеколон…»

Под эти трогательные слова я покинул гостеприимный кров.

Тихая метель почти замела тропинки к дому полковника. Я шагал по свежей пороше, и мне чудилось, что нет следов за мной, что этот вечерний снег пришёл оттуда – из незримых, вечных снегов, где никогда не ступала нога человека.

«Ален Делон не пьёт одеколон…» Молодец, коль не пьет…

Когда-то я мучительно переживал, что кому-то из моих случайных друзей и недругов станет известно, что я умудрился опохмелиться одеколоном «Русский лес». А нынче я весело рассказываю о своих былых алкогольных подвигах кому угодно – и дивлюсь: чего я тогда стыдился?!

Но, слава богу, кое-чего я ещё стыжусь.

А вообще, всю жизнь надо стыдиться самого себя, чтобы, как говорится, не было безнадёжно стыдно за прожитые годы. И по ту, и по эту сторону России. Стыдиться хотя бы за то, что голым приходишь в сей мир, да и уходишь в мир иной голым – и ничего не можешь взять с собой, кроме грехов и любви многогрешной.

Я вгляделся в тяжёлый падающий снег – и силуэт Цейхановича почудился в замяти. Но, приблизившись, я с разочарованием убедился, что это вовсе не он, а рядовой русский пропойца, бредущий в никуда из ниоткуда зимним вечерьем – и, в отличие от Цейхановича, оставляющий весьма четкие и косолапые следы на снегу.

Я сразу забыл о безвестном алкаше, как вдруг будто снежной молнией ожгло: «Да этот же пропиватель России был в шинели! Уж не в той ли полковничьей, в которой в ближних окрестностях безвременно сгинул в поисках портвейна Авербах?! И дался ему дармовой портвейн!.. А шинель-то жива! Но где сам Авербах?! Неужто он, подобно русской литературе позапрошлого века, вышедшей из «Шинели» Гоголя, тоже куда-то вышел из обносков Лжедимитрича? А в обноски вошёл какой-то корявый пропойца, которому дай волю – три полных России пропьёт вместе с Польшей и Финляндией, не то что нынешнюю, усечённую… А потом свалит всё на Цейхановича… Подбил, дескать, пропить… Врёшь – не пропьёшь!..»

Я бросился за угол, дабы покарать безответственного подлеца вместе с шинелью, но падающая белая пустота зияла за углом. Будто растаял в снегопаде урод пропойный, хотя обычно такие не тают в чистом снегу, не тонут в чёрных лужах и в грязи не мерзнут. Но развеялся без дыма, подлец!.. И ни шинели, ни Авербаха, ни России. И без эха растворился в незримом, падающем небе мой выкрик:

– Я убью тебя, Цейханович!!!

И не человеком вдруг я почувствовал себя, а неведомо кем.

И какая там, к чёрту, эволюция!.. Нырнул в воды бытия человек, а вынырнуло обратно жуткое чудовище и последнюю живую душу слопало вместе с шинелью.

Чуть свет на следующий день позвонил Лжедимитрич и, с трудом прокашлявшись, хрипло спросил:

– Ты, кхе-кхе, того, кхе-кхе, был или не был вчера?

– Ну вроде был…

– Ага!.. Ну я так и думал. А Янкель Шавкута?

– Янкеля не было.

– Точно, кхе-кхе?

– Абсолютно!

– Жаль, кхе-кхе…

– Ну это ты зря, что жаль, полковник…

– Зря! – охотно, без кашля согласился несговорчивый Лжедимитрич и, видимо, окончательно проясняя обстановку, тяжело выдохнул, почти обдав меня заматерелым перегаром: – А Цейханович?

– Был, но только не совсем. Наладил ты его прямо с порога.

– Кто?! Я?!

– Рябая свинья, полковник!

– Как наладил? В уставных рамках?

– В сверхуставных. Как стал орать: «Ты полный идиот, а не Цейханович! Тебе, придурку, самому надо лечиться! Купил себе диплом у трёх вокзалов и думаешь, что ты – врач!» Ну и ещё кой-чего покрепче… И что он морской капустой в банках с этикетками от «Сайры» торговал… И убить грозился…

– Ну а тот что? Не очень хоть обиделся?

– Да уж естественно, обрадовался. Плюнул – и ушёл.

– Да… Нехорошо вчера с Цейхановичем вышло! – уныло сокрушился полковник, будто позавчера и раньше у него всё всегда хорошо выходило, особенно с Цейхановичем. Закашлялся и тягостно примолк.

– Да разве ваш Цейханович вчера был? Вот вас я почти помню… – бодрехонько вклинилась в разговор обитающая близ телефона полковничиха. – Вы ушли, а после вас следов больше не было.

– А Цейханович никогда не оставляет следов, ни на воде, ни на снегу… – ухмыльнулся я.

– Наверное… – задумчиво согласилась полковничиха, а сам Лжедимитрич, вырвав у нее трубку, покаянно прогундосил:

– Я у него сегодня же прощения попрошу. Если вперед меня увидишь, скажи, что не помню ничего. Скажи, что я его перепутал с Янкелем Шавкутой. Ну, в общем, подготовь по-товарищески. Он же знаешь какой обидчивый… Заболею – залечит к чёртовой матери.

– Ладно! – милостиво согласился я и повесил трубку.

Не помню уже, говорил ли я раньше, что Цейханович был не только Цейхановичем, но ещё и врачом. И очень неплохим. Но залечить всех обещал постоянно. Не говоря уже о Лжедимитриче, Авербахе, Фельдмане, Дорфмане, Краскине, Брокаре и прочих… Но не залечивал – и кое-кого совершенно зря.

Днем я, естественно, встретил Цейхановича. Был он малость хмур, но энергичен – и при галстуке в крапинку.

– Далече, ваше благородие? – поинтересовался я.

– К Лжедимитричу! Закончить надо день рождения полковничихи, а то переродится…

– И ты идёшь после вчерашнего к этому скоту?! – с неподдельным пафосом возмутился я.

– А что там вчера было-то?

– Да ты и был…

– Я?!

– Вы, ваше благородие! Только Лжедимитрич вас с порога наладил. Как заорал – не желаю я знать никаких Цейхановичей! Придурком обозвал… И ещё много кой-чего… Что у тебя диплом поддельный… Прямо какую-то выходку антисемитскую устроил…

Но Цейханович, совершенно спокойно пропустив мимо ушей мой донос про антисемитские настроения полковника, стал раздумчиво припоминать своё вчерашнее прошлое:

– Да я, кажется, вчера к нему и не успел. Помню Авербаха в шинели, а потом без… А потом совсем ничего. Но помню точно, что мы с Авербахом почти уже собрались к Лжедимитричу, но тут кто-то к нам придрался возле бара. А очухался уже дома, ребята из морга подвезли. А когда ж я к Лжедимитричу попал?.. Вообще-то был промежуток. Мог как раз и забрести в этот промежуток.

Цейханович напряженно умолк, как бы сосредоточиваясь перед тем, как выдернуть из сорняковых грядок забытья и беспамятства нечто полусъедобное, – и выдернул почти без усилий:

– А ребят из морга со мной у полковника не было?

– У полковника и спрашивай. Его давно бы надо в морг угрести, чтоб проорался в холодке с покойничками.

– Надо как-нибудь, – деловито согласился Цейханович и деловито заключил: – Ты прав, нечего нам сегодня делать у Лжедимитрича, там уже всё допили… Пошли-ка лучше в морг, я обещал ребятам. Если что – без звука развезут по домам в труповозке.

И мы пошли…

И развезли нас по домам…

И без звука…

Но, проезжая близ логова Лжедимитрича, Цейханович вдруг очнулся и, не высовывая башки из кабины, выкрикнул:

– Я убью тебя, Лжедимитрич!

– Да убили его! Триста лет назад убили! Из пушки!.. Дерьмом! – поспешил успокоить крикуна водитель труповозки.

– Убью посмертно… – пробормотал Цейханович и затих, как спущенная велокамера.

Но тесен сей мир. Ох, как тесен. И как покойникам в этой жизни не обойтись без морга, так и в человеческой тесноте не обойтись Цейхановичу без Лжедимитрича, а Лжедимитричу без Цейхановича. И никто никого не убил. Ни Цейханович Лжедимитрича, ни наоборот.

Но на меня они наехали. Попытались не только разоблачить мой дружеский розыгрыш, но и прижучить примерно за разжигание межнациональной розни.

– Я ему, пусть только возникнет, такое выдам, что о нём прабабка Сара на том свете вспомнит! Скажу, что его сын у меня орден Ленина украл… и сапоги яловые. Скажу, что он в лифтах к старухам пристаёт! Чтоб его внуки от стыда сгорели!.. – и ещё много чего хорошего посулил мне Лжедимитрич.

– Совершенно с вами согласен, полковник. Давно пора вывести этого мракобеса на чистую воду! – аккуратно разливая водку по стаканам, согласился Цейханович.

Но – ха-ха-ха! – не по чину замахивались мои золотые друзья.

При общей встрече я в один присест сокрушил их людоедские замыслы. И как дважды два доказал, что меня самого не было на дне рождения, а свидетельство полковницы, ввиду ушиба головы, сомнительно. Об ушибленных разводами и вдовством подругах юбилярши, а также о полуудавленнице Лерке речь вообще не зашла, как и о брехливой полковничьей собаке по кличке Кефир. Вовремя объявившийся Авербах вконец запутал приятелей, заявив, что все были как не были и что истинное происходящее помнит лишь старая шинель полковника, которую он где-то забыл, но которая скоро сама придёт, если погода не помешает.

И вообще, господа-товарищи, кто что помнит в этом мире?!

Человеческая и иная память – это ещё не действительность. Истинная действительность – забвение. Кто нынче помнит наших дедов и бабушек? Наших матерей и отцов уже почти никто не помнит. А мы бессмысленно копья ломаем о вчерашнем: было или не было. Чего сокрушаться о сгинувшем в беспамятстве, ежели не помнишь, как будешь жить завтра?

Всё пройдёт – ничего не останется, и о палец иголка поранится. И когда в комнату входит человек с отрубленной головой, не нужно думать, что совершилось нечто ужасное. Просто в пакете у человека лежит отрубленная поросячья голова для рождественского холодца.

И вообще, господа-товарищи, этот мир есть сон, забытый Богом.

И не дай Господи, ежели Ты во всей полноте припомнишь Своё забвение!

И последние станут первыми! А первые никем не станут. Не успеют стать последними, ибо рано или поздно, но окончатся последние времена и по ту, и по эту сторону России. И отрёт Господь последнюю слезу человеческую.

И никто не проорёт: «Я убью тебя, Цейханович!»

А если каким-то сверхъестественным образом и проорёт, то всё равно никто не услышит, даже сам Цейханович.