Читать книгу Победитель последних времен - Лев Котюков - Страница 18

– Женщины любят ложь, а бабы – конфеты! – громко сказал Цейханович – и как бы в подтверждение сказанному чихнул.

– Будь здоров! – дружно гаркнули я, Авербах и Лжедимитрич. И даже недоброжелательный сосед Вассерович тухло выдохнул:

– Будь здоров, чтоб тебе…

Звякнули от мощной здравицы мелкие подвески пожелтевшей от табачного дыма люстры, сами собой чокнулись грязные стаканы и рюмки, звякнуло ещё что-то неразбитое, дрогнуло незримое пространство и наполнилось дальними бабьими и женскими голосами.

«Будь здоров, Цейханович! Будь здоров, подлец! Будь здоров, сволочь!..» – нежно и грозно пропели отвергнутые голоса и утешились – кто красивой ложью, кто свежими конфетами, кто ещё кое-чем не менее соблазнительным.

Цейханович частенько терял голову от любви, но лицо своё, несмотря на хронические синяки, ссадины, царапины и прочее, всегда сохранял и не дозволял ему на долгое время обращаться в неумытую неузнаваемую рожу.

Но не о любовных страданиях юного и зрелого Цейхановича нынче речь моя нескладная, хотя и о любовных, ибо по их причине я однажды почти не обнаружил на Цейхановиче лица. Но сам постарался обойтись без страшного лица, ибо именно в те мгновения мне открылось, что любовь невозможна без смерти, что без любви не может полноценно существовать зло, что смерть и зло, подобно жизни и времени, абсолютно не нужны друг другу.

Поздней весной случилось то жуткое событие, вернее между весной и летом.

В ту невыразимую пору, когда черёмуха ещё не отцвела, а сирень ещё не распустилась.

Когда на душе так легко, будто никогда не будет открыт закон земного тяготения, когда вообще открывать ничего не нужно, когда в юной зелени грезятся и грезятся лёгкие белые платья, и чудится – всё окликают тебя голоса, но не женские, не бабьи, а девичьи:

Лёва!..

Лёва!..

Лёва!..

О, Господи, но почему, почему любовь невозможна без смерти?!

Почему любовь без надобности бессмертию?..

Но той благодатной порой эти голоса всё больше Цейхановичу слышались, а не мне, многогрешному. Это сейчас они от меня не отступают, но я делаю вид, что ничего не понимаю и улыбаюсь, как последний раз в жизни.

Но где, в каком пошлом месте чуть не потерял своё великое лицо мой драгоценный друг Цейханович?! И прочь неуместные улыбки, ближе к телу, то есть к теме несостоявшейся потери!

А дело случилось чисто пустяковое. В отсутствие жены Цейханович, как обычно, пригласил в свой загородный дом давнюю подругу, на которой когда-то собирался жениться, но передумал. И другие её ухажёры, по примеру Цейхановича, тоже почему-то передумали. Так и осталась сия особа по кличке Глория безмужней. Наверное, пребывает в этом качестве и поныне, когда я пишу эти строки. Хотя, чем чёрт не шутит, в связи с катастрофическим увеличением в России идиотов на один квадратный километр, всякое могло произойти. Может быть, она уже успела не только выскочить замуж, но и скоропостижно овдоветь, если не скончаться. Но хватит гадать о судьбе пустой бабёнки с иностранной кликухой Глория, ибо в дальнейших событиях она не играет никакой роли, кроме причинно-следственной.

Итак, тёплым предвечерьем Цейханович как бы прогуливался по дачной платформе, а на самом деле выжидал вышеупомянутую сучонку, будь она неладна. Но поскольку с расписанием пригородных и иных поездов у нас вечная проблема, было обговорено, что боевая подруга Глория будет выходить из четвёртого вагона.

Проследовала одна запаздывающая электричка, другая, но Глория всё не появлялась ни из четвёртого, ни из какого другого вагона. Наконец, прикатила третья – и опять пусто-пусто. Но из открытого окна четвёртого вагона на полтуловища высунулось поганое, потное хайло и, дыша бытовым смрадом, с ухмылкой поинтересовалось у Цейхановича:

– Это какая станция, мужик?!

– Заветы Ленина! – солидно, по-мужицки ответил Цейханович.

– А кто у вас: евреи аль негры? – гнусно вопросило безвестное хайло.

– Разные у нас! – резко буркнул Цейханович.

Двери электрички захлопнулись, а хайло с грубой мольбой выкрикнуло:

– Мужик! Эй, мужик!

Ну чтоб Цейхановичу отойти от вагона хотя бы ещё на метр. Но, нет, не отошёл, не таковский он был человек, чтобы отступать перед разной среднерусской дрянью. Обратил своё честное лицо Цейханович на окрик мерзкий – и получил… Получил смачный, блевотный плевок промеж глаз из окна дёрнувшегося вагона. Ослеп на миг, сгинул, провалился в слепоту и ярость бешеную. Но и во тьме унижения услышал дикий, торжествующий гогот безвестного нетопыря в звенящем просторе железнодорожном.

Кто сказал, что мысль и сознание опережают время?!

Кто сказал, что Россия являет собой опережающее сознание и совесть мира?!

Лично я этого не говорил никогда! И не скажу! В России давно уже нет ни сознания, ни подсознания, ни бессознания, в конце концов. И совесть еле-еле теплится. Да и времени, как такового, в России тоже нет, ибо опережать его здесь абсолютно некому, кроме вонючих электричек с гогочущими пьяными жлобами и бабами.

О, Боже, сколько людей ненавидят меня в этом мире только за то, что я стараюсь быть лучше, чем они, только за то, что я хочу быть лучше самого себя, только за то, что я живу, только за то, что всё это у меня плохо получается. Но ненавидят, сволочи, и живут своей ненавистью, как любовью. Однако что я плачусь?! Вон Цейхановича как ненавидят! В сто крат больше, чем меня. И не только в этом мире, но и в ином. Но ничего, хоть и оплёванный, а живёт и не отвращает лица от света белого. И въезжает в города, пусть не на белом коне, но в белых штанах.

В то время, когда Цейхановича обхаркало проезжее хайло, мы сидели под яблонями в саду Лжедимитрича и уличали друг друга в ненормальности. С чего это вдруг? Не помню! Но помню, – пришли к общему выводу, что сумасшедший является сумасшедшим только в сознании других. В своём сознании он нормальнее самого себя – и всех других вместе взятых. А поскольку все мы – частицы общего бессознательного, то, стало быть, не способны к объективному мироощущению. Стало быть, нет среди нас ни нормальных, ни сумасшедших. И Цейхановича как бы вообще нет, поскольку он присутствует лишь в нашем воображении.

Но грохнула калитка – и нашему воображению пришёл конец, ибо в сад вошёл Цейханович. И лица на нём почти не было. Смутно зияло нечто тусклое, но весьма и весьма далёкое от лица. Будто из огня болотного явилось это человекоподобие. И если бы мы точно не знали, что перед нами Цейханович, то приняли бы его за кого угодно, может, даже за Вассеровича, который недавно, дабы избавиться от родовой картавости, сделал себе косметическую операцию.

Наш великий друг, не говоря ни слова, подошёл к бочке с дождевой водой, в которой уже обжились головастики, – и окунул в неё свою голову. И так долго находился от нас в подводной недосягаемости, что мы уж встревожились: не утопился ли случаем?

Но Цейханович без дружеской и иной помощи извлёк свою большую башку на поверхность и тщательно протёр глаза. Но когда он поведал нам о случившемся нежданном унижении, не было разумного предела нашему негодованию. Авербах схватился за лом, Лжедимитрич за Авербаха, я за Лжедимитрича.

Через десять минут мы были на железнодорожной платформе.

– Где ты стоял?! – поигрывая ржавым ломом, мрачно спросил Авербах.

– Здесь! – уныло ткнул пальцем в выщербленный бетон Цейханович.

Авербах с ломом наперевес встал в указанном месте. Мелкий народ, как дохлый мусор, будто ветром сдуло с платформы в разные стороны света. Что-то жалобно звякнуло и покатилось по грязному бетону.

– Кажется, у меня что-то упало… – озабоченно оказал Цейханович.

– Ничего у тебя не упало, потому что не стояло! – зловеще изрёк Лжедимитрич и достал из кармана кителя кастет.

Разорвал тихую даль сосновую гудок – и из-за поворота резво возникла электричка. Резко сбавила ход и причалила к платформе. И надо же, прямо напротив нас в открытом окне возникло многомерное хайло с поросячьими глазками. Без тревоги, с пустым русским долбопытством, даже как бы с лукавинкой, взарилось на нас хайло.

– Этот?! – строго спросил Авербах у Цейхановича и лихо перекинул лом из левой руки в правую.

– Почти похож, но не тот… – тоскливо выдавил Цейханович.

– Ничего, что не тот!.. Разберёмся! – удовлетворенно гаркнул Авербах, подошёл вплотную в вагону и дружественно, проникновенно спросил хайло:

– Далече едешь-то, любезный?

– В Ляксандров! – без напряжения ответствовало вагонное существо.

– Опохмелился в Москве-то?!

– Пявка принял с утрячка, в Ляксандраве добавлю, – жизнерадостно и мечтательно ответствовало пивное существо.

– Добавишь, гнида! Ещё как добавишь… – грозно прорычал как бы в сторону Авербах и скомандовал Лжедимитричу: – Давай, полковник!

Лжедимитрич, побагровев до синевы, подскочил к окну электрички и что есть мочи харкнул в безмятежные поросячьи глазёнки.

Двери электрички судорожно захлопнулись, а хайло, вместо того чтобы отпрянуть от окна, исторгло гнусную, тупую ругань и попыталось своей звериной клешнёй уцепиться за Лжедимитрича. Но зоркий Авербах прямым с правой врезал мерзавцу в челюсть и тот без помощи лома пропал из поля зрения. Поезд дёрнулся – и всё исчезло, как сон, как утренний туман.

– Ну не совсем справедливо получилось… – повеселевшим голосом сказал Цейханович. – Хотя очень уж похож.

– Да все они, подлецы, одним дерьмом мазаны! Близнецы-уроды! Ишь ты, «пявка» ему подавай, скотине! Нет бы, в храм с утра сходить или в клуб шахматный! А он «пявка», мать твою так! Попадись мне ещё! – прорычал Авербах и карающе воздел лом над головой. – Будешь знать, как в четвёртых вагонах ездить! – И добавил укоризненно:

– А ты, Цейханович, как-нибудь похитрей своих баб встречай. Мало ли сволочей теперь по поездам шастают…

«О, Боже, как стремительно одно зло порождает другое!» – с ужасом скажет какой-нибудь недовольный читатель или читательница – и будут неправы.

Зло не нуждается ни в порождении, ни в ускорении.

Зло – такая же постоянная величина, как скорость света.

Зло является одним из главных условий существования нашего и иного мира, ибо абсолютно добры только вечные покойники. Но не надо выкрикивать им в лицо при фотографировании: «Прошу не шевелиться! Улыбочку!..» Зло можно только побеждать, ибо бороться с ним всё равно, что обниматься в наручниках.

Как-то славно завершился у нас остаток вечера, хорошим таким застольем под зацветающими яблонями полковника Лжедимитрича.

– Чуешь, Цейханович, завтра сирень распустится, а ты всё пьёшь… – дружески посетовал Авербах.

– Теоретически я совсем не пью! – возразил Цейханович. – Хотя практически как бы пью, ибо теоретически я никогда не пьянею, так что не выводи меня из себя.

Многое в сей жизни выводит человека из себя. Но для того он и явился в сей мир, дабы в поисках самого себя выходить из круговорота жизни и доходить до точки. Но обращаться в точку человек никогда не должен, ибо круг – понятие мужское, а точка всегда женского рода, даже в перпендикуляре.

Но всё-таки Цейханович не совсем прав, утверждая, что бабы любят только конфеты, а женщины – только ложь. Любят они ещё и самих себя. Но без мужиков эта самолюбовь абсолютно бессмысленна, как, впрочем, и вся наша жизнь, где нет ни нормальных, ни сумасшедших, где все до рождения и после смерти равны перед Богом.

А что касается пустой бабёнки Глории, по чьей вине случилась вышеизложенная история, то она всё-таки добралась до загородного дома Цейхановича, но, не застав хозяина, люто обозлилась и затерялась где-то среди черёмух, сиреней, молодых лопухов и идиотов.

Нет, не напрасно кем-то сказано: «Всё зло от женщин и баб!»

И не только зло.