Читать книгу Победитель последних времен - Лев Котюков - Страница 5

Нет ничего совершенного – ни в былой жизни, ни в нынешней. Да и в жизни иной, наверное, царит то же неистребимое, вечное несовершенство. Это есть, но другое, увы, в отсутствие, другое есть, но это, увы, в безналичие. Только и остаётся посоветовать острожелающему избавиться от лишнего веса, но всё прибывающему в объёмах с помощью свежей колбасы, повеситься, пока ещё верёвка выдерживает, – и таким непыльным, печальным образом покончить хотя бы частично с несовершенством нашей вечной яви.

Да что там явь наша, ежели наши сны ещё несовершенней и бессмысленней. Такое, такое!.. порой пригрезится в сонной одури заместо «неба в алмазах», что хоть романы пиши.

Ну, например, вот это…

Снится мне недавним тяжёлым полнолуньем, будто вычитываю вёрстку своего очередного неопубликованного романа с престранным заглавием: «На скорости тьмы». Но, несмотря на столь нелепое и неблагозвучное название, без привычного, родового самонедовольства вчитываюсь во сне якобы в свой текст и почти не правлю пространные, идиотские рассуждения чёрт знает кого о несовместимости честности и правды, веры и надежды, времени и жизни, пространства и вечности. Без отвращения вчитываюсь в горячечные любовные объяснения неведомых мне моих героев, какой-то мелкой пробляди Нинель, приватизатора и арендатора по фамилии Обрезанный, каких-то ещё сексуально озабоченных баб и мужиков, скольжу по диалогам – и остаюсь вполне доволен высотой художественного уровня и стиля. Даже описание закатной сосновой рощи, в которой почему-то объясняются Обрезанный и дрожащая с перепоя Нинель, не вызывает у меня скуки и раздражения:

«Закатное солнце озаряло последние сосны листопадным огнём».

И всё! И больше ни словечка про сосны и закат. Лихо и круто, почти по Чехову: «…на плотине блестел осколок бутылочного стекла…»

О, как подробен сон – как роман, который когда-то я почти сочинил от безысходности в дальних местах несвободы!..

Я закрываю глаза во сне – и на миг, как сон наяву, оцепенело вижу в огне ветрового заката старую сосновую рощу на холме, за дорогой к погосту, где в прошлом году схоронил своего лучшего друга. Какое грустное видение!.. Летят, сгорая в небесном пламени, страницы неведомого романа. Но как их много, этих страниц! Всех моих закатов не хватит, чтоб они сгорели навеки дотла. Я не отвожу взгляда от огненной рощи. Плывут тяжёлым пеплом перед глазами чёрные пятна – и пора бы очнуться, чтоб не ослепнуть во сне, но в это мгновение из другого сна звонит телефон и голос неведомой, но молодой и явно симпатичной редакторши тревожно верещит на ухо:

– Лев Константиныч!.. Лев Константиныч! Ой, вы извините, если отвлекла! Но вам нужно срочно! срочно! срочно! переделать ваш роман «На скорости тьмы»!.. Ну просто немедленно! Тут такой скандал, такой скандал… Нас из-за вашего романа могут крупно кинуть, а меня самую первую… Я ж одна за вас дралась! Ну переделайте, пожалуйста! Ну что вам стоит…

– Какого ещё чёрта лысого я должен переделывать?! Вы ж говорили, что в издательстве все на ура роман приняли! Говорили, что даже ваш главный, этот, ну, главный, плакал, когда читал… – естественно, возмущаюсь я, даже во сне обречённый на редакторский идиотизм.

– Вы уж извините, Лев Константиныч, но у вас чуть ли не на каждой странице идут утверждения о вреде для русского народа… «останкинской» колбасы. Ваши герои, поголовно все, закусывают колбасой и последними словами ругают её качество. И ваша главная героиня, эта, как её? ну, Нинель!.. И все, все остальные. И больше всех ненавидят нашу колбасу ваши Фельдман и Дорфман с дружками. Это же полный скандал! Вы понимаете, Лев Константиныч, чем это грозит?..

– Что я должен понимать?! Грозу в начале мая, что ли?! Лично я не люблю колбасу, особенно варёную. И как её только жрут без водки?!. Да и копчёную я тоже не очень… А уж про ливерную!.. Тьфу!!! Вспомнишь, как закусывал этой дрянью одеколон «Тройной», душу в озноб бросает. А с чего должны любить колбасу герои моего романа?! В договоре нашем об этом ничего не прописано. Да из-за этой чёртовой колбасы все беды наши! Семьдесят с лихвою лет никак не могли ею налопаться! И сейчас, когда её невпроворот, опять почему-то недожирают. Правильно вы заметили, колбаса – первейший враг России! И варёная, и копчёная, и ливерная, чтоб она сама собой подавилась! Но я, однако, что-то не помню, чтобы «Скорость тьмы» я против колбасы писал. Я там совершенно другое хотел сказать, без колбасных обрезков… – ярюсь я, мучительно пытаясь вспомнить во сне сюжет несуществующего романа. Как бы несуществующего.

– Лев Константиныч! Лев Константиныч! Успокойтесь, пожалуйста! Ну я умоляю!.. – мило исторгает неизвестная, но явно смазливая и длинноногая редакторша. – Мы-то не против идеи вашего романа, и лично мне всё очень понятно и очень нравится. Но разве вы не слышали по каналу «Культура», что главный спонсор нашего издательства – Останкинский мясокомбинат?!. Этому даже министр культуры радовался… А у вас прямо на третьей странице, я вот специально выписала, этот отрицательный Фельдман заявляет своей любовнице Ирке Шепелевой по кличке Русалка: «…Да лучше я в Ирак к Саддаму Хусейну сбегу мазутом торговать, чем этой гнилой колбасой «останкинской» шампанское закусывать!» А на шестой странице, прямо в начале второй главы, он говорит своему собутыльнику, этому скользкому Дорфману, который, как вы пишете, «вечно был похож, особенно сзади, на австро-венгерского военнопленного». А говорит он, даже зачитывать не хочется: «Да засунь ты эту колбасу «останкинскую» себе в одно место, а потом вытащи… Авось сгодится бомжам политуру закусывать». Ну вы же понимаете, такое Останкинский мясокомбинат ни за что не потерпит!..

«Господи, да что же это творится-то?! Фельдман?! Ирак?! Ирка-Русалка?! Да ещё Дорфман с колбасой «останкинской» в одном месте. Что же это творится, Господи?! Есть ли предел у скорости тьмы?! Куда нас несёт мимо вечности?!» – тупо и безнадёжно стучит в обмороченной сновидениями голове.

– Да я вроде совсем не об этом писал… – беспомощно возражаю я. – Вы, Лерочка (оказывается, так зовут мою фигуристую редакторшу), что-то путаете.

– Да о том, о том, Лев Константиныч! И не путаю я ничего, мне ведь нравится ваш роман, ведь я тоже не люблю колбасы. В детстве любила, на даче у бабушки, а сейчас вот совсем не люблю. Но вы об этом нашим никому не говорите – заклюют. Они морщатся, но все дружно едят в перерыв «останкинскую», когда нам её с комбината в качестве гуманитарной помощи присылают. Морщатся, но молчат, как лакеи. А я не ем, якобы соседям больным ношу, а сама отдаю её нищенкам у метро. И роман ваш очень интересный. Этот Фельдман у вас как живой, такой негодяй-негодяй! Жаль только, колбасу сильно ругает. Ну переделайте роман, Лев Константиныч, ну что вам стоит, вы ж такой художественный мастер. Ну ради меня!..

– М-да!.. Не было печали, так черти накачали! Ничего не обещаю, но попробую. И если ради вас, то расплатитесь натурой в нужный час и в чистом месте! – жёстко обрываю я Лерочку и начинаю вчитываться в несуществующий роман «На скорости тьмы».

Вчитываюсь – и с каждой фразой всё более ужасаюсь своему сноявленному роману и своим героям, кривляющимся, матерящимся, говорящим об авторе откровенные гадости и строящим мне мерзкие рожи прямо из текста.

О, как подробен сон – как роман, который я так и не досочинил из-за нежданного, досрочного исхода из ближних мест несвободы!

«Да что ж они так много жрут, будто век не ели! – с ненавистью думаю я о своих персонажах. – Особенно этот Фельдман, чтоб ему! Откуда он взялся, чёрт бы его побрал?! И с чего это вдруг ему не по вкусу пришлась колбаса «останкинская»?! Не мог, скотина, до моего романа в Израиль умотать. Жрал бы там какую-нибудь «хевронскую» ну и поносил бы на здоровье. Колом его теперь не вышибешь и из романа, и из России. М-да! Да из-за этого Фельдмана надо весь текст курочить. Он – главный интриган, он – картавая пружина всего движимого и недвижимого, он – каждой бочке гвоздь! Без Фельдмана, без его вредоносности вкупе с Дорфманом и с их прихлебателями – Авербахом, Цейхановичем и Казьминым – роман начисто обращается в лёгкую, безобидную повестушку, почти в рассказ. М-да!.. А аванс-то за романчик я уже того, поиздержал в дороге. И заглавие, надо же, какое паскудное удумал: «На скорости тьмы». М-да, совсем хреново дело…»

Мрачнеет, меркнет, сужается пространство сна. Совсем сузилось. И лезет, и пролезает в остатнюю щель – обитатель моего сновидения, человек с лицом лыжной палки. И вслед за ним ловко проскальзывают Фельдман, Дорфман с Авербахом, Цейхановичем и Казьминым, и враз раздвигают до безобразия сумрачное пространство моих кошмаров.

Удивительно нагло, вольно и бесцеремонно ведёт себя вся эта гнусная компания. Они как бы и не замечают меня – как автора и своего творца. Без моего ведома изменяют сюжет повествования, с гоготом и гиканьем вламываются в мои лирические отступления, неутомимо сквернословя и разглагольствуя, в ущерб нравственности и композиции, избавляются от неугодных им персонажей, – и всё больше мне чудится, что это они – тайные авторы и хозяева «Скорости тьмы», а не я, многогрешный.

По команде Фельдмана осатаневшие от водки Авербах и Цейханович в первой части романа с руганью выталкивают за дверь, в ночную осеннюю непогодь, хрупкую, беззащитную Нинель, так схожую с моей первой школьной любовью, несмотря на мелкое блядство. А во второй части отправляют её в мир иной посредством взрыва дачного газового баллона. И сдаётся, что вентиль в треклятом баллоне по наущению Фельдмана расслабил злопакостный Дорфман, а заодно и выкрал зажигалку из спальни Нинель, дабы она пошла прикуривать на загазованную кухню – и обратилась в живой факел смерти.

А мне-то мечталось по ходу сюжета выдать Нинель замуж за приличного человека по фамилии Седловеликов, художника-мультипликатора. Но не сложилось вот. Из-за негодяйской банды не сложилось. В конце романа Фельдман сводит безутешного Седловеликова с неким шалопутом-пропойцей со зловещей фамилией Цикута, которого я вовсе и не собирался вводить в роман, но берёг, поил, откармливал, готовил подлеца на роль беглого уголовника для давным-давно задуманной светлой повести о вреде пьянства под названием «Цветы небесные».

Сей апостол мракобесия Цикута буквально за месяц обращает серьёзного, жизнерадостного мультипликатора в угрюмого, скандального алкаша.

О, как страшна наша жизнь! Даже во сне… И никто не пугает, а страшно, как в детстве одному в ночном доме. Без страха страшно в стране сновидений и непроспавшихся, непуганых идиотов. О, какой это не Божий страх…

Вчитываясь во сне в свой несуществующий роман, я дивлюсь не только злобствованиям своих героев в адрес «останкинской» колбасы, но и с омерзением открываю, что Фельдман, Дорфман и компания – не просто враги русского мясопроизводства и России, не только заматерелые пьянчуги-интриганы и скандалисты, но ещё и дремучие антисемиты. Чего стоит, например, образчик одного из их диалогов:

– Да пусть жиды с Брайтон-Бич эту «останкинскую» колбасу трескают, чтоб их вечный понос прохватил. Пригрелись, понимаешь, под неграми… – проталкивая пробку в последнюю бутылку портвейна, кривясь, сказал Фельдман и подул на свой грязный палец.

– Да для них и этой «останкинской» дряни жалко, чтоб они сдохли на своей мировой помойке вместе с негритосами! – мрачно возразил Дорфман.

– Да эту «останкинскую» и делают из помойных отходов, а ты думал – из мяса! Этот комбинат мясной не зря под Сатанинской-Останкинской башней упрятался. Эх ты – дерево деревенское… – ехидно урезонил приятеля Фельдман и ловко, почти до конца, осушил из горла бутыль с дурным пойлом.

– Ну, если точно из помойных отходов, то надо им целый «Титаник» этого дерьма сплавить. Да и в Израиль не мешало б в обмен на апельсины, – согласился Дорфман и мечтательно улыбнулся.

Однако взглянув на пустую ёмкость, хотел поскучнеть, но не успел, так и остался с мечтательной, тихой улыбкой на тусклом лице, ибо в комнату ввалились Авербах и Цейханович с четырьмя свежими поллитрами в потных руках.

Под эти четыре поллитры и застывшую навек улыбку Дорфмана меня вдруг жёстко осенило.

В сновидческом озарении я набрал номер какого-то очень простого телефона, вроде 999-0-666. Из телефонной трубки тотчас возникла редакторша Лерочка, сначала такая маленькая-маленькая, что голосом сдуть боязно, но потом всё более проявляющаяся в размерах и вполне, вполне содержательных формах.

– А Черкизовский мясокомбинат, Лерочка, не спонсирует ваше издательство?

– Ой, ну что вы! Это же наши враги, главные конкуренты Останкинского. У них уже пятый год война идёт мясо-молочная.

– Может, Лерочка, мясо-колбасная?.. – ласково уточняю я.

– Ой, правильно! Мясо-колбасная! – соблазнительно улыбается Лерочка и стремительно, как по зову трубы мясо-колбасных войск, змейкой исчезает в телефонной трубке.

Я хватаю трубку, но – увы, увы!! – ускользнула плутовка!

Ладно, ладно, Лерочка, не вечер ещё, не вечер…

Вперёд! С остервенением! Вперёд, в самую гущу сражения мясо-колбасных гигантов русского пищепрома!

Прост, ясен и гениален мой стратегический замысел, как вся моя жизнь во сне, но – увы, увы!! – не наяву!

Я лихо, на полном скаку меняю эпитет «останкинская» на менее аппетитный «черкизовская» – и брезжут в рассветной мгле знамёна победы, и чёток в светлеющем небе парад планет.

О, как легко и радостно правятся предложения и диалоги, полнясь свежей, светлой энергетикой и сокровенным смыслом, какой дивный ритм овладевает словами, какая неповторимая интонация!..

«…Вчера придурок Цейханович закусил «черкизовской» – и чуть не окочурился от поддельной водки. А «останкинской» колбаской хоть керосин закусывай – всё впрок, ни одна поддельная не возьмёт. Свистишь себе по утрянке, как живчик! – сказал Фельдман, озорно посмотрел на Дорфмана и, пока тот тупо переваривал сказанное, ловко, не щурясь, опрокинул остатки водки в свою картавую глотку».

Но, о Боже, как искажается, почти выворачиваясь наизнанку, острое лицо Фельдмана после первой же моей правки, будто я кованым ботинком смерти с хрустом наступаю на горло его заветной песне. С каким злобным визгом хулит он неповинного Дорфмана:

«Это, это все ты, недоумок!!! Это ты втащил меня в эту дерьмовую писанину, в этот роман идиотский! Здесь права человека попирают! Надо было сразу глушить этого придурка-писаку! Не ждать, когда он заснет! Сразу глушить, после последней точки! Он теперь, падло, насмерть нас заредактирует!..»

Ха-ха-ха-ха!!! Поздно, господин Дорфман! Опоздали-с!..

Ушёл в никуда ваш чёрный поезд.

О, как уверенно и неотвратимо безжалостно моё перо!

«А вчера Цейханович опять объелся «черкизовской» буженины! Так на него – не веришь? – все бродячие собаки со всего микрорайона накинулись, когда он по дороге домой фортеля выделывал. Чуть не разорвали вместе с одеждой… А всё из-за вони «черкизовской». Они ж в эту буженину кошатину дохлую добавляют для вкуса. Га-га-га-га!!! Повезло ещё Цейхановичу, подоспел Авербах со штакетиной, отбил от псов и сучек…» – с булькающим подобострастием доложил Дорфман.

Я с прилежностью советского школьника правлю фразу за фразой – и остаюсь почти доволен.

Въявь вижу: будто в припадке эпилепсии, бьётся в пространстве романа монстр Фельдман, норовя сверхусилием выскочить из текста на волю. Но как нечто абсолютно несуществующее отбрасывает его назад свободная пустота, в самую гущу моих жёстких слов и тяжёлых образов. И вся его подручная банда суетливо и озадаченно перескакивает вслед за главарём в ещё неотредактированные главы. Гигант Авербах, кстати, бывший спецназовец, могучей лапищей хватает за шиворот замешкавшегося Цейхановича и прямо из-под моего карающего пера в последний миг успевает перетащить разиню-подельника на временно безопасную страницу.

«Врёшь! Не уйдёшь!!!» – с победоносным злорадством кричу я – и с утроенной энергией вершу правку несуществующего романа.

Но внезапно я задумываюсь.

Ведь во сне можно иногда задумываться – и даже думать.

«А чего они так всполошились – герои мои самозваные?! Отчего это они так упорно не хотят хаять Черкизовский мясокомбинат?.. Какая им разница, что жопа, что задница?! Что-то тут не так… Что-то здесь не того…»

И вдруг меня вторично гениально осеняет. Я чуть не просыпаюсь от столь пронзительной и вещей догадки:

«Да все эти Фельдманы-Дорфманы – платные агенты Черкизовского мясокомбината! Их завербовали через Пен-клуб или ещё через какую-нибудь чертодельню типа фонда «За реформы» – и заслали в мой роман «На скорости тьмы», дабы погубить через меня честное издательство и опорочить благородное спонсорство Останкинского мясокомбината…

Ужо вам!!! У, бандюги незримого мясо-колбасного фронта!

Хрен вам собачий! Я Родиной не торгую! Родина – это вам не ливерная колбаса! Врёшь! Не пройдёшь!..»

Как меч-кладенец, сверкает моё золотое перо в огне Зазеркалья.

Они ещё цепляются за невыправленные предложения, как за скользкие поручни грохочущего сквозь дождь трамвая, все эти Фельдманы, Дорфманы, Авербахи, Цейхановичи и Казьмины, но грозно и стремительно моё перо разящее. И правлю я текст почти со скоростью света.

О, как подробен сон, как подробен!

Как роман, который я уже не сочиню никогда, который никто, кроме меня, никогда не прочитает.

Ясен и отчетлив сон, как честное лицо милиционера, срывающего маскировочную шапку-пидорку с Дорфмана, как тяжёлая щетина на красных, потных рожах Авербаха и Цейхановича, как мёртвенно-синий сверк лысины выскакивающего на ходу из трамвая Фельдмана.

О, скрежет и звон кольца трамвайного!

Гремит, грохочет трамвай Вселенский. Огни звездозелёные летят на белые рельсы из-под дуги. Со сверхсветовой скоростью несётся мой трамвай – и с ужасом отстаёт от него тьма зримая и незримая. Летит навстречу Луне и Солнцу мой трамвай – и я просыпаюсь от неутомимого звона.

«Это, наверное, Лерочка…» – мелькает шальная мысль.

Надрывается телефон у изголовья. С закрытыми глазами я нашариваю треклятую трубку и бормочу:

– Фельдман слушает…

– Ты чего?! Колбасы, что ли, вчера переел? – дивится мой приятель-сосед. – Какой ещё Фельдман? Совсем крыша поехала… Тебе редакторша третий день дозвониться не может. Эта, как её, Лера!.. Кстати, ничего бабец… Мне позвонила, просила передать, что в понедельник последний срок сдачи какого-то твоего романа. Не успеешь, расторгнут договор – и гони аванс обратно. Вот тогда тебе и будет полный фельдман. Га-га-га-га!!! Ну давай, очухивайся… Кстати, не помнишь, кто от меня вчера последним уходил, пульт от телика никак не найду. Ты, случаем, не брал?

– Нет у меня телевизора! – зло буркаю я, кладу трубку и окончательно избываю сон.

Кое-как прихожу в себя и с запоздалой тоской понимаю, что явь ничуть не отличается ото сна, что Фельдман и вся его банда в последних главах не только исхитрились спастись от моего пера и остались злобствовать в ненаписанном романе «На скорости тьмы», но и укоренились в моей жизни, которая сама по себе роман без названия. И теперь мне не отделаться от них ни во сне, ни наяву во веки вечные, как от воспоминания о ливерной колбасе, которой я когда-то с покойным поэтом Николаем Рубцовым закусывал «Тройной» одеколон.