Читать книгу Победитель последних времен - Лев Котюков - Страница 6

Бормотать о честности в наше время – всё равно, что заглаживать тёплым утюгом до прихода чистюли-жены обоссанный по пьянке семейный наследственный диван. Посему пока – и в дальнейшем – о честности помолчим. Помолчим тихо, безмятежно, без напряга, без неловких движений и причин уважительных, ибо в мире сем нет и не может быть уважительных причин ни для кого и никогда.

– А смерть?! – с обидой изрекает обитаемое пространство.

– Смерть является всего лишь следствием нашей суетливой бренности, но никак уж не причиной оной!

– Но бессмертие?! – совсем обидчиво вопрошает пространство обитаемое.

– А бессмертие даже и следствием не является! И покончим с гнилой философией ради всеобщего грядущего. Вон метель какая красивая заходит на нашу окраину с дальних полей. Кренится, вихрится беспосадочная даль. Сосны гудят, крыши громыхают, заборы поскрипывают, окна иглисто туманятся – в самый раз заварить чай покрепче, можно и чифирь, да в покер перекинуться.

На такой вот оптимистической ноте заключил я мелкий спор с хозяином пригородной хаты и поставил чайник на плиту.

В этот миг дверь прихожей медленно распахнулась и в жильё осторожно ввалился соседский мужик, ещё вполне живого военного возраста и обличья. Уважительно поздоровался, сбил дохлой шапкой снег с ботинок и, подумав о чём-то, может быть, об очень-очень хорошем, заискивающе вопросил:

– Не помешал?..

– Не!.. – благодушно промычал хозяин. – Да рази ты помешаешь… Такие, как ты, давно уже никому не мешают. А уж мне-то…

И хозяин снисходительно махнул рукой, что означало: не таращь зенки без дела, хоть ты и дурак до рождения, но все ж ещё вроде человек – и сосед к тому же, да и что за жизнь на Руси без дураков, как изба без табуреток; заходи, придурок, да дверь поплотнее притворяй, чай не лето, заходи, чего уж там, сильно не обидим.

Сосед без лишних слов оценил гостеприимство, старательно, для страховки подёргал за ручку дверь на себя, скорёхонько скинул скудный полушубок и без лишних уговоров сел играть в покер.

И пошла игра, поехала, понеслась, как цепкая ворона на санях с зерном, под напев метели и матерщину.

Денег у соседа было не густо, да и у хозяина не очень. Но у соседа всё же поболе. Сначала он малость проигрался, самонадеянно подзалетел на каре, но потом, раз за разом, стал выигрывать – и воодушевился до розовости щёк, до блеска в глазах тусклых. Даже пустые ругательные слова его как-то приободрились и посвежели вместе с голосом.

Он явно ошалел от нечаянного везения. Возликовал, как перестарок-неудачник, случайно не попавший под крупный дождь, когда вся остальная дачная компания замешкалась у винного магазина – и, промокнув до нитки, с проклятьями ввалилась из грязи в сырое, нетопленное жильё. Однако к ночи дом прогрелся, компания круто подогрелась – и все промокшие разбились на пары, лишь вышедший сухим из воды остался в паскудном одиночестве. Не прощаясь ни с кем, злобно хлопнул он дверью и заспешил во тьму на последнюю электричку. Но по дороге на станцию, аккурат на середине, угодил под обвальный ледяной ливень – и заболел на исходе холодного лета крупозным воспалением лёгких. А ведь как возрадовался сначала, что все насквозь, а на него ну ни капельки не упало…

Господь хранит человека. И, ох, как терпеливо и безнадёжно хранит!.. Но только ли Господь?..

Явно не собирались дремать в сей метельный вечер картёжные демоны и бесы.

Через час игра пошла в другую сторону, стал выигрывать хозяин, полноценно подтверждая своё выстраданное годами умозаключение, что такие, как его дурной сосед, давным-давно уже никому в этой жизни не помеха, кроме самих себя, многогрешных.

Проигравшись вчистую, сосед снял с руки и бросил на стол свои «Командирские». Ещё вполне приличные часы с браслетом и чужой дарственной надписью, которые перепали ему совершенно случайно после смерти дяди-ветерана. К слову, это было единственное, что ему обломилось в горячечной родственной делёжке, ибо остальное мало-мальски стоящее враз растащили бравые двоюродники, когда он отправлял любезного дядюшку в морг, с трудом упаковав разбухшее, смердящее тело в грязный багажник чужой легковушки.

– Щас я тебя раскомандирую! – зловеще посулил хозяин, жёстко оценив заслуженное наследство совершенно в ничтожнейшую сумму.

А метель ревела, ломилась, билась снеговыми крыльями в жильё, будто жаждала, прорвавшись, испытать с бескрылым людьём своё верное картёжное счастье.

Я на миг представил в нашем застолье нечто белое, клубящееся, хладнодышащее. Явственно этак представил, как пенную кружку пива перед тяжким похмельным пробудом, когда всё без остатка – и измученная душа, и изношенное тело – готово вспыхнуть последним адским огнём от невыносимой сухоты и жажды. Подивился своему невесёлому видению и решительно вышел из игры, не обращая внимания на недоброе недовольство хозяина.

Убрался в «свою» комнатуху, посидел неловко без света, с бессмысленной, тайной надеждой вглядываясь в дрожащее, индевелое, тёмное окно. Осторожно прилёг на кровать, с радостью думая, что без надобности уходить одному в метельную ночь, что сегодня не надо гадать, где буду ночевать завтра… И задремал, и уснул быстро и легко, как в годы ранних скитаний, сиреневыми вёснами, когда было совершенно не стыдно за прожитое, за себя самого в этом полнокровно прожитом, когда все живущие в округе, да и на всей Земле, казались воистину, а не временно бессмертными.

Очнулся я где-то во втором часу ночи от умышленно громкого кашля хозяина.

– Ты хоть ботинки сними! Привык, понимаешь, дрыхнуть в боеготовности. Пора б отвыкать… – проворчал он, согнал кошку, пригревшуюся у меня в ногах, и великодушно швырнул тяжёлое стёганое одеяло.

– Сниму, сниму… А этот-то где?! – машинально внимая снеговому, почти металлическому гулу, спросил я, не спеша стягивать ботинки, будто беспокоясь: а вдруг они удумают сыграть на мою обувку!

– Где-где?! В Караганде! Налетел, придурок, на сто баксов! Щас небось не спит: кумекает, чем завтра расплачиваться будет…

– Да не отдаст! – с брезгливой уверенностью в завтрашний день сказал я и бодро снял ботинки.

– Жрать захочет – прибежит, придурок! – загадочно не согласился хозяин, и его усталое, недоверчивое, морщинистое лицо исказилось смутным подобием улыбки.

А может, на мгновение даже озарилось настоящей улыбкой, сгинувшей безвременно в смрадных омутах бытия, но всё же иногда являющейся на свет Божий как бесполезное напоминание о чём-то несбыточном, но всё ещё почти возможном.

– А метель-то не стихает! – радостно, словно в резонанс исчезающему призраку чужой улыбки, безмятежно зевнув, сказал я.

– А чего ей стихать? Какой придурок ей помешает? Мы, что ли?! – сурово изрёк хозяин и потопал спать к себе на верхний этаж.

…И снилось мне море пустынное. И метался по бескрайней, серебряной кипени гигантский, чудовищно слепящий ком горящей метели. Металась огневая метель по морю сна в хищном поиске мачт корабельных и лесов сосновых. Но упорно пусто было море: не всплывали со дна многомачтовые парусники, не прорастали строевые леса из неведомых, тайных глубин. И берега не блазнились. Уносилось за пределы сновидения огневое, снежное чудище – и зрел я себя со стороны на незримом берегу, и, как просыпанные чёрные орехи, перекатывал гальку лёгкий прибой. И оставалось во сне только море. И в душе моей бессонной ничего не было, кроме моря. И меня самого не было во сне. Море было мной, сном и всей моей неладной былью-небылью. «И моря больше нет!..» – сухо вспыхнуло в сознании. Вспыхнуло и погасло. Без золы и пепла, как последний свет над выжженным морем последних времен.

И не галькой прибрежной гремел прибой, а молодая хозяйская кошка чем-то увлечённо громыхала под моей кроватью.

– Кыш… Кыш!.. – пробормотал я сквозь сонную одурь, но мелкая дворовая животина и не подумала внять моим безвольным словам.

Я кое-как включил ночник и заглянул под кровать. Пыхнул зелёный огонь животный навстречь моему взгляду, кошка на миг притихла – и в полумраке я усмотрел в её лапах нечто схожее с поделкой под морскую раковину, которые используются под пепельницы и, как правило, до дна плотно забиваются окурками – и, которые весьма смердят табачной нечистью даже после прочистки и промывки.

– А ну, кыш! Кому я сказал! – почти заорал я.

Но кошке было скучно одной в ночи, и она, словно заигрывая со мной, продолжала футболить свою тускло-розовую «игрушку».

«Не даст спать, скотина!» – угрюмо подумал я, ловко изогнулся и вырвал из лап кошки скользкую, обслюнявленную «раковину». Открыл форточку и выкинул её в завывание и гул неутомимых снегов, а потом заодно и кошку вытолкнул. Впрочем, она не сопротивлялась и бойко сгинула в метели вслед за своей случайной «игрушкой».

Наутро, не дожидаясь тяжелого пробуждения хозяина, я отправился по своим унылым делам.

Мягкая послеметельная сумерь ещё окутывала сельский городок. Легко и радостно пробирался я непротоптанными проулками через свежие сугробы к казённым зданиям, как будто возвращался домой с того света. И на удивление спокойно и скоро уладились этим огромным снежным утром кое-какие мои нелады с документами и прочей ерундой, которая уже третий месяц усложняла мое внешнее, да и внутреннее существование в этом огосударствленном мире.

К обеду я возвернулся под дружественную крышу. Но прямо с порога хозяин враз опустил меня с ясных, морозных небес на неуютную, заметённую землю:

– Слушай, ты не брал со стола челюсть этого придурка?!

– Челюсть?! – разинул я от изумления свой ещё вполне зубастый рот, мучительно ощущая, что под чистыми снегами лежит, ждёт не дождётся своего часа замусоренная людишками злая земля.

– Ну это… вставная челюсть! Он-то вдрызг вчера пролетел… А челюсть в залог оставил… Под должок… Уже два раза заявлялся, долг приносил. Нашёл где-то, одолжился у какого-то своего придурка. А челюсть-то где?! Вроде вчера на столе оставалась… Я уж сказал, что ты её куда-то запрятал. А он орет: отдавай! Жрать ему, понимаешь, нечем. И когда эти придурки только нажрутся?! А?

– Челюсть?! – ещё раз тупо повторил я. – Ну вы даёте!..

– Даём и добавляем! – угрюмо хмыкнул хозяин, безнадежно поскрёб затылок и бессмысленно попенял: – Фельдмана с Дорфманом вроде вчера не было, чтоб им!..

Вышеупомянутые Фельдман и Дорфман со товарищи однажды примерещились мне во сне, а потом материализовались в нормальной жизни. Они злокозненно приятельствовали с моим хозяином и были наказанием для всех, кто легкомысленно вздумал обитать в этом мире и имел несчастье поиметь с ними дело.

И тут меня жёстко осенило, как будто мой затылок скребанул хозяин своими прокуренными корявыми пальцами. Я четко сообразил, что выкинутое мной в форточку нечто, которое я спросонья принял за раковину-пепельницу, есть не что иное, как проигранная вставная челюсть соседа. Видать, кошка смахнула её со стола и, играючи, загнала под мою кровать, – и совершенно зря хозяин нянчит за пазухой камень подозрительности на благороднейших собутыльников-забулдыг Цейхановича, Фельдмана и Дорфмана, от которых плачет не только ближняя округа, но и давным-давно тоскует дальняя строгорежимная зона.

Выдержав приличествующую моменту паузу, я предельно ясно изложил хозяину тайну исчезновения проигранной в покер челюсти – и на всякий случай, оберегая свою невставную челюсть, отступил к порогу.

Хозяин быстро переварил сказанное, и глаза его – нет, не остекленели, а, пожалуй, морозно окаменели от злости и неожиданности, как будто совсем не я выкинул челюсть в форточку вместе с кошкой, а мелкопакостный Дорфман по наущению Фельдмана и Цейхановича.

Изрядно пришлось нам потоптаться, порыться в заматерелом подоконном сугробе, поматериться в адрес неудачливых игроков, шаловливых кошек, гостей-идиотов (то есть меня), пока мы не обнаружили искомое – и, как говорится, усталые, но довольные возвратились в тёплые стены.

Но не суждена была нам в этот день жизнь одинокая и тихая.

Грохнула калитка, распахнулась дверь – и в комнату с дымом морозным ввалилась толстая краснорожая жена соседа, вопя: «Ой, упился до смертушки! Ой, отравой упился! И сколько гутарила: не жри!!! А он всё жрал, всё утробу залить не мог!.. Вот и дожрался до смертушки!..»

Выоравшись, плюхнулась мощным задом на табурет, аж стаканы на столе звякнули, – и с неукротимой ненавистью посмотрела на нас, как на последних непьющих граждан по ту и эту сторону России.

Нет нужды объяснять, сколь гибельно потребление водки без закуски. Но потребление русским человеком поддельной водки без закуски настолько вне здравого смысла, что даже моё перо бессильно выразить эту нечеловеческую запредельность.

И летят наши души навстречу снегам Вселенским – и нет конца нашему полёту в пустоте без тьмы и снега.

Жена новоявленного покойника тупо потянулась к пустому стакану, чуть не смахнула рукавом со стола осиротевшую челюсть своего беспутного мужа, но, слава Богу, совершенно не обратила внимания на бесхозную рукотворную деталь, сопутствующую уже мертвому телу. Впрочем, мужикам надеяться на какое-то бескорыстное внимание женщин – всё равно, что требовать пристального внимания от собственной смерти. Потом, после стакана вина, она закурила, заплакала, закашлялась – и невидяще затушила окурок об вставную челюсть бедолаги-муженька – видать, как и я ночью, приняла её за раковину-пепельницу.

Короче говоря, надо было отправлять соседа в морг на вскрытие. Естественно, кроме нас некому было помочь вдове, как будто только одним нам проигрывал покойник в карты, как будто у всех остальных своих приятелей – у Фельдмана, Дорфмана, Авербаха и Цейхановича – только и делал, что выигрывал.

Уже в труповозке хозяин достал из кармана злосчастную челюсть, бережно обтёр о полу пальто – и ловко, будто всю жизнь этим занимался, всунул её в безвольный, опавший рот покойника. И, подмигнув мне, внушительно изрёк:

– Авось, она ему ещё пригодится! Пусть думают, что в морге всем челюсти вставляют…

Я вгляделся в лицо покойника и даже не успел озадачиться: кто это там должен думать, что «…в морге всем…».

О, мрак и гром! О, снег и небо!

Мёртвое, скукожившееся, тёмное лицо неудачника вдруг как бы ожило, просветлело почти до весёлости, словно наконец-то ему повезло на всю катушку, без передыху, бесповоротно, всерьёз и надолго – и, может быть, почти на веки вечные.

Нет, други сердечные, смерть не владеет тайной жизни!

Но жизнь, то вечно неповторимое в вечном повторимом, что именуем мы жизнью, владеет тайной нашей смерти и бессмертия.

И пусть печален и угрюм век мой, но я живу!..

Живу и стараюсь не думать о своей тайне. Чего, может быть, и вам желаю! А может… Нет, нет!.. Живите себе на здоровье, всё равно толку от многих и многих из вас нет, да и не будет никогда. Но и слава Богу, что не будет. Так-то оно спокойней – и для вас, и для меня, и для вечной тайны нашей смерти и бессмертия.