Читать книгу Победитель последних времен - Лев Котюков - Страница 17

1

– Ты чего это на весь двор материшься, гнида?!

– Душа на волю просится, мать твою так!!!

– А без матерщины орать не можешь?! Без матерщины душа, что ли, не может?

– Не может, вот те крест! Какая же это русская душа без мата, мать твою так?!.. Разве это душа будет? Так, потёмки без лампочки… Срам собачий, а не душа, мать твою так!.. Без мата не то что душу, – Россию не спасёшь…

– А вот это ты, милок, брось! Душу ещё ладно, спасай. А Россию брось спасать! И с матом, и без мата! Не дай Бог, ещё сдуру спасёшь. Что тогда потомки наши будут делать, им-то что останется? Ни хрена не останется… Нечего будет спасать – и с матом, и без мата. Погибнет Россия – и ругаться матом некому будет, кроме иностранцев.

– Ты уверен? – вдруг неожиданно трезво выдохнул он.

Так трезво, что даже многодневный перегар куда-то улетучился.

– Абсолютно уверен! – мрачно отрубил я и угрозно добавил: – Так что смотри!..

Он тотчас обрёл дежурную охмелённость и, как бы желая замять опасный спор, предложил:

– Пошли к моим бабам! Ты там первым человеком будешь…

Но я отказался, хотя предложение было весьма заманчивым.

У него были три любовницы, – и все инвалидки: 1, 2 и 3-й группы. Очень терпеливые и приветливые женщины. Не в пример некоторым…

Но я с тяжёлым вздохом отказался, хотя предложение было весьма и весьма заманчивым. И теперь вот жалею, ибо не спас свою душу мой шумный приятель, и Россия его не спасла.

Помер он совершенно не вовремя, в возрасте сорока семи лет от злоупотреблений собственной жизнью. Бездарно как-то помер, в собственном сортире, ударившись головой об унитаз.

А терпеливые любовницы-инвалидки передрались на его поминках, – и одна после жалкого побоища получила вторую группу вместо третьей, а другая – первую заместо второй. А та, у которой была самая первая, – ничего не получила, кроме фингалов, – и вскорости, то ли от зависти к бывшим конкуренткам, то ли просто от тоски, убыла в мир иной вдогон шебутному любовнику. Может, ей на том свете какая-нибудь сверхсветовая, потусторонняя инвалидность обломилась… Надеюсь, приятель на том свете тоже не бедствует. Но не знаю уж – с матом или без мата…

И вообще, как говорит мой великий друг Цейханович: «Шире проруби не наложишь!» и «Только покойник не ссыт в рукомойник!»

А вообще скучновато как-то нынче во дворе. Не скучно, но скучновато до подлости. Слава Богу, хоть иногда Цейханович наведывается, но сил для оптимизма почти не осталось.

Впрочем, и для пессимизма тоже нет сил никаких… Вон и Цейханович не горюет с двумя любовницами-инвалидками, и даже не спешит прописывать инвалидность третьей любовнице с пятого этажа.

Все мы давным-давно по ту сторону России, – и нечего нам горевать и на что-то бессмысленно надеяться, пусть этим бесполезным делом занимаются иностранцы, – у них для этого валюты предостаточно.

2

И всё мимо, мимо, мимо!.. Мимо вечности.

И всё по кругу, по кругу, по кругу!.. По кругу времени.

И всё замкнутее круг жизни моей, и с каждым мгновением всё тоньше и меньше радиус чёткого, незримого круга.

Этой жизни нужно всё, а иной ничего не надобно, кроме души моей. А ежели и душа без надобности?..

И не змея холодная таится под камнем, а луна ледяная. Мерцает, сияет, светится вечный камень неверным светом на дороге моей. Не помню когда, но я уже споткнулся об этот камень. И надо бы спокойно пройти мимо, но, ох, как тянет ступить в старый след. И вечен след, как отпечаток лица человеческого в лунной пыли. Смотрит в упор из бездны лицо человеческое, как сквозь вечный лёд смотрит. Не отвести взгляд, не отвести!.. И не пройти сквозь бездну, пока она не пройдёт сквозь меня. Россия потусторонняя незрима, как обратная сторона Луны. Но, как бездна, проходит потусторонняя Россия сквозь меня – и остаётся во мне, – и я остаюсь на этом свете. И никого в мире сём, и в мире ином – никого…

Иконы в ночи светятся и комары без устали зудят. Но никогда не таится кровожрущая нечисть за иконами, отлетает комарьё от икон – и впивается в лицо человеческое. И чувствуешь себя после комариной ночи, как свежеоткопанный старый гроб, – того и гляди развалишься трухой со всеми своими ещё ходячими останками.

О, русский человек! Хитёр в своей обездоленности до невозможности. Ему уверенно кажется, что в сортире и в иных укромных местах незрим он для Господа. А ведь порой действительно незрим, ибо закрывает великодушно глаза Господь на его безбожные проделки.

Но не ценит Господнего Попущения человек русский, – и кормится его кровушкой вселенское комарьё, да и сам он уже спать не может без зуда комариного над головой.

Впереди очередная ночь с комарами, с бурей и грозою. И ещё уже неостановимый круг жизни моей. И всё мимо, мимо, мимо – и по кругу, по кругу, по кругу.

Как громыхает в небесах! Яростно, неудержимо. Но кто слышит Гром Господень?..

А слышащий шорох пепла в громовой ночи не страшится грозы и забвенья.

3

Он сказал:

«Когда меня убьют, приди на мои похороны с белой розой. Ты у меня единственная, ты одна – моя белая роза… А все остальные – скорость тьмы!..»

И убили его. Он даже не успел понять, что убили. В машине на Ярославском шоссе, в затылок с заднего сиденья. Свой в доску человек убил, – и контрольный выстрел оказался без надобности.

Она явилась на кладбище с белой розой, явилась этакой безутешной, тайной избранницей. Пусть не знают, пусть никогда ничего не узнают. И никто её не узнал. Но явилось ещё шесть безутешных с белыми розами, – и все друг друга узнали – и без ревностных слов разошлись, чтоб не встретиться никогда. А какая-то презрительно бросила напослед:

«Подумаешь, покойник!.. Мужик с тремя яйцами вместо…»

И швырнула свою белую розу мимо урны. И все остальные дружно и зло последовали её примеру.

О, женщины, женщины!!! Воистину вы и есть скорость тьмы, как говаривал вышеупомянутый покойник, невыносимая, сверхъестественная скорость жизни движет вами.

И все мимо, мимо… Мимо вечности, как белые розы мимо урны.

4

Я воду запивал одеколоном!.. Неужто я, чёрт подери?! А одеколон тройной водой водопроводной. Уж это точно я!.. Ведь я – русский человек, а не какой-нибудь американский, или, на худой случай, австралийский человек. Да и нет их в природе – американских, австралийских, китайских – и прочих человеков. А есть – китайцы, австралийцы, американцы и прочие, прочие, прочие. А русский человек, хоть тресни, но существует! И в природе, и вне её… Поэтому, наверное, и запивает воду одеколоном, а одеколон первопопавшейся водой. Брр!.. Тяжко, однако, пить всякую дрянь без общественного сочувствия.

И никого в мире этом, и в мире ином – никого!

Неужели это про меня сказано, что нигде его не помнят и не любят?! Ни здесь, ни там! Какая сволочь выхаркнула сию мерзость?! Молчите?! Ну и чёрт с вами! Не о чем с вами спорить… Чем хуже, тем, ха-ха-ха! ещё хуже! Не нужны мне ваши мерзкие признания. И все призванные, непризванные, избранные, непереизбранные по ту сторону России.

И, может быть, хорошо, что никого – ни там, ни здесь! Может, это и есть истинное Божье одиночество.

И никого на улице вечерней. Эх, добрести бы вот так безмятежно, без сквернословия и драки, до дома родимого.

Я воду запивал одеколоном!.. Тьфу!.. Эк, привязалось!.. И ближайшее грядущее одиночество не желает сбываться. Прёт навстречу получеловек с мутными глазами, аж последний, остатний свет кривится. И всё ближе, ближе, ближе!.. Вот-вот и дыхнёт в лицо нежитью перегарной. Чтоб ты провалился, получеловек-полузнакомец! Но не проваливается… И не полузнакомец, и не получеловек это, а ходячий, грязный, гранёный стакан, навек помутневший от одеколона.

О, как он сморщился, завидев меня, мутногранник многовонючий!

Но, слава Богу, мимо, мимо, мимо! Не осмелился признать мою признанную личность. Заглотнул свои светлые воспоминания о нашей разбойной юности, проскользнул боком – и сгинул, как о гранит разбился. Только ближняя помойка сочувственно ухнула.

Эх-ма! Эх, жизнь несбыточная! Где ты, родимая?!

Не допил нетопырь. Перепил перепел. Тьфу!..

Ну зачем, зачем я, идиот, запивал воду одеколоном?! Нет душе ответа.

А где-то далече, в краю жизни несбыточной, – звон колокольный над пустынным морем, и птица одинокая не знает, в какую сторону лететь.

И нет земли по ту сторону вечного моря, и безбрежен океан тьмы по ту сторону России. Но и по эту сторону нет ему конца и края, и нет моря по ту сторону вечной земли.

5

Женщине надо отдавать всю свою жизнь! До конца и без остатка!..

А прекрасных женщин так много, так много!

А жизнь у меня, увы, всего лишь одна! Одна-одиношенька…

И приходится волей-неволей довольствоваться женой, хотя она упорно не хочет отдавать свою жизнь мне, многогрешному.

Но и никому другому!

Ни во сне, ни наяву…

Ни наяву, ни во сне…

Квадратная тьма над городом и в городе. В небе бессветном высокий гул реактивный. Холодильник в ответ небесам гудит за стеной, как будто майской сиренью забит под завязку. Зеркало слепо мерцает в тяжелеющей тьме. И никому не понять: что такое жизнь. Но вся жизнь – любовь… И во сне, и наяву.

Затаилось во тьме зеркало, как в ожидании любви.

И во тьме незримого зеркала отраженье незримое, как любовь, как явь во сне. Со мной и без меня, – до самого последнего пробуждения.

Любви надо отдавать всю свою жизнь! Без остатка и до конца!.. И до рождения, и после смерти…

6

13 января в 13 часов 13 минут на 13-й платформе он сел в электричку, но так и не доехал до кирпичного завода, где должен был разобраться с недопоставкой кирпича на строительство Ряжской синагоги, – умер, бедняга, в районе 13-го километра от сердечного приступа.

И навсегда осиротела его одинокая квартира № 13 в доме № 13 на проспекте академика Сахарова, где он после смерти жены прожил 13 лет – и всего 13 дней не дотянул до 89-летия.

О, как безжалостно, влёт, поддых, в самый неподходящий момент сокрушает чёртово число жизнь человеческую!

Нет, господа хорошие, уж теперь-то я решительно отказываюсь сомневаться в роковой силе числа 13!.. И не надо корить меня за отсутствие воли, гражданского мужества, нравственной принципиальности – ну и т. п., ведь я не имею никакого отношения к недопоставкам огнеупорного кирпича для Ряжской синагоги, как, впрочем, и цемента, кафельной плитки, олифы и других, не менее необходимых, строительных материалов.

А электричка с 13-й платформы по-прежнему отходит в 13.13, – и упорно следует, и будет следовать в обитаемую неизвестность, чтобы с нами не случилось как по ту, так и по эту сторону России.