Читать книгу Агент Геката - Сергей Тюленев - Страница 7

Мэгги, вдруг очнувшись, не могла понять, что с ней приключилось, где ее кровать. Белая палата («что со мной теперь?!»), потолок и лампа… Крашеная дверь… Лазарет! Конечно! Все еще больна…За окном играет шумно детвора.

Так ей захотелось встать и побежать, порезвиться с ними, позабыть кровать! Но силенок нету, что же предпринять? Ручками цепляясь, пробует привстать. Каждое движенье делает с трудом. Вся покрылась потом. Чуть ли не ползком – от кровати к стулу, к тумбочке, вперед. Дюйм за дюймом… Ближе. Медленно идет. Руки радиатор обжигает, но – перетерпит все она. Вот оно – окно!

Мэгги, что ты видишь там? Что тебя влечет? Дети? Солнце? Дерево? Вольных птиц полет?

Мэгги очарованно смотрит, не мигнет. Светом солнца залито личико ее. Кажется, вспорхнет она, птицей полетит, запоет, забудется, боль всю победит. И не страшен больше ей темный угол тот, – ветер вольный девочку, птицу вдаль несет!

…Тут вдруг за дверью раздались шаги. Шаги близились. Мэгги оцепенела. Дверь распахнулась, вошла (конечно!) Нэнси.

– Да что же ты делаешь, девочка ты моя!

Мэгги тоже любила Нэнси и тоже привязалась к ней как дочь к матери. Но иногда, в такие вот моменты, ее охватывала непреодолимая ненависть. Любовь, рано узнала она, может стеснять, связывать, душить.

Ее хрупкое тельце обхватили руки. Она вцепилась в подоконник, напряглась, не давалась. Но крепкие руки подхватили и опять понесли ее на кровать, в ее темный угол. А ей, ей так хотелось играть, ей так хотелось солнца! Того, что светило там, в окне… «Я не хочу! Не хочу! Не хочу!» – билась она. За окном ветер трепал деревья; когда ей удалось повернуться, она видела, как солнце выпрыгивало, словно мяч, из-за плеча Нэнси и снова западало за него. Мэгги рвалась, кричала, плакала, билась, а потом вдруг ее тельце сжалось, и она замолчала. На лице Мэгги снова собрались морщинки у прищурившихся острых глаз, прорезались складки на лбу, она стиснула зубы.

В какой-нибудь, может быть, именно вот такой момент, наверное, и заканчивается детство. Мэгги вдруг осознала себя пренесчастным созданием. Горек сиротский хлеб, говорит Петрарка (в пересказе Данте), и долга дорога мимо чужого крыльца, а кому знать лучше горечь сиротства, как не брошенной де факто собственной матерью воспитаннице пансиона, оставленной на милость чужих людей. Конечно, чужие люди не имели злой души или злых намерений, но в ребенке они не всегда видели ребенка; ребенок для них был воспитанником или – в лазарете – пациентом. Они воспитывали, заботились, лечили, ухаживали, но все это они делали как люди, выполняющие свои профессиональные обязанности. В общении с воспитанницами пансиона приоритетными для сотрудников оставались, в сущности, их собственные нравы, привычки. Поначалу, когда их только принимали на работу в пансион миссис Чарлтон, они могли проявлять тепло к детям, стараться видеть в них детей. Но с годами им приходилось защищаться психологически, ведь если слишком привязываться к девочкам, слишком волноваться о них, жить с ними их переживаниями, как мать живет переживаниями своих детей, то никакой нервной системы не хватит! Недаром в норме природа не дает женщине слишком много детей, иначе та сгорала бы до поры не только физически, но и психологически. И вот, участвуя, так сказать, «во всех суетностях» интернатской жизни, персонал всегда как бы ограждал себя непреодолимой стеной, персонал наличествовал как необходимый атрибут пансиона, его комнат, залов, классов, лазарета. Любой служитель пансиона строго следил за соблюдением правил, но не очень-то стремился узнавать кого-то из воспитанниц «в лицо».

В одном пансионе существовали два параллельных мира, которые мало друг с другом сносились психологически. Воспитанницы, кто в большей, кто в меньшей степени, были родом мучениц, которым выговаривали за проступки, которых одергивали, которым постоянно напоминали, как им подобает и как не подобает поступать, которых иногда, впрочем гораздо реже, хвалили, да и то за то, что сами воспитанницы делали лишь для того, чтобы скрыть что-нибудь неблаговидное, либо уже совершенное, либо только планируемое. Поначалу они интуитивно и инстинктивно пытались выстраивать какие-то эмоциональные мосты между собой и теми из членов персонала, кто казался им добрее, ласковее, но, натыкаясь на стены со всех сторон, становились циничными, учились таиться, скрываться, льстить, неблаговидно, откровенно лгать… В них рано развивалось потребительское отношение к окружающему их миру, в котором можно было получить желаемое лишь потому, что ты изловчилась, обманула или, сделав что-то в угоду нужному человеку, получила желаемое, как собачка в цирке получает сахар за то, что помимо своего желания и природы, исключительно в угоду дрессировщику, перескакивает с табурета на табурет, или прыгает сквозь обруч, или замирает и подставляют свой нос, чтобы на нем вертелась юла.

Воспитанницы привыкали к тому, что они объявлялись виноватыми во всем, с чем не справлялись их учителя и воспитатели; если те не могли отыскать что-то, то только потому что воспитанницы девали куда-то искомую вещь или – непременно нарочно – спрятали; если локоть наставницы сбивал что-нибудь со стола, если из-за неповоротливости толстой няньки разбивалась посуда или вдребезги разлеталась какая-нибудь ваза, то это происходило исключительно потому, что воспитанницы не поставили эти предметы на место. Стоит ли удивляться, что со временем девочки становились, может быть, более самолюбивыми, чем следовало. Они ясно видели свое положение и только выжидали часа вылететь из этого опостылевшего им гнезда, в которое, как кукушки кукушат, их родители забросили их, улетев в неизвестном направлении.

Отношение Нэнси к Мэгги было исключением. Как уже было сказано, Нэнси прониклась к Мэгги особым участием, открылась ей больше, чем открывались к детям ее коллеги. Мэгги отвечала взаимностью, но – до известного предела. Как любому ребенку ей было свойственны упрямство и эгоцентризм; не понимая, что ей оказывают больше того, на что она может рассчитывать в своем положении и статусе, она принимала отношение Нэнси как должное. Если же Нэнси оказывалась на пути ее желаний или стремлений, она, как мы уже увидели, противилась, старалась вырваться из уз, которые, как ей казалось, сковывали ее. По отношению к Нэнси Мэгги вела себя так, как дети могут позволить себе вести себя по отношению к родителям.

Как сказал, кажется, Гейне, «и слабых мира не согнуть, и дальний солнца луч их укрепляет». Если бы Мэгги знала эти строчки, она бы наверняка узнала в них то, что тогда переживала, а если бы их знал психолог, то нашел бы разгадки того, почему Мэгги стала тем, чем стала. Фактически брошенная одной матерью, как было сказано выше, и задыхающаяся в объятьях другой, девочка стояла, конечно, не осознавая этого, не рационализируя, на распутье. Пойти в одном направлении – и станешь безвольной куклой в руках людей, которые пусть и любят тебя и даже заботятся о тебе вполне искренно, станешь водорослью в потоке жизни, куда несет, туда и клонишься, не в силах проявить себя, быть вечно подчиняющейся чужой воле. Пойти по другой дороге означало стать самостоятельной, принимать собственные решения, совершать собственные поступки, возможно, ошибочные, но свои собственные. На слабую Мэгги наваливалось все, что было вокруг, она была похожа на росток, едва пробившийся сквозь твердь земли, а на него уже набросились воды, ветры и весь жар мира.

Но не надо жалеть Мэгги. Из выше рассказанного уже понятно, что она сама даже в своем нежном возрасте могла быть фору многим. Самое имя ее намекало на ее характер. Оно звучало так сильно, так несгибаемо и удивительно подходило ей, выражало всю ее суть. Произнесите имя «Мэгги», и вы почувствуете это. Звук начинается глубоко в горле, доходит до полости рта, где кипит и клокочет, пока губы не распахнутся в зычном «м» и не прорвутся, как прорывается дамба мощным потоком, разливается Темзой. Но поток ударного, главного «э» наталкивается на новую преграду двойного, упругого, каучукового «гг». Но и это препятствие преодолевается, хотя и не так широко, открыто, откровенно, как «э»; «и», пожалуй, похитрее, тоньше, оттого, впрочем, не менее вокалически действенно. Это «и» пробивает стены, пронзает как крик на виденной ею картине: человек стоял на мосту и кричал, и крик пронзал немоту пейзажа. Нет, неправы поэты, не видящие в имени («Как розу ни зови…» или «Что в имени тебе моем?») ничего особенного, отдающие первенство физической сущности над сущностью метафизической. Мэгги! Она – Мэгги! Что была бы она, если бы ее звали Мэри, Молли или Мэйси!

– Мэг-ги, – произнесла она вслух.

– Что? – спросил Нэнси.

И несмотря на то, что сейчас она здесь одна, больная, она выйдет вон и отомстит всем этим здоровым, играющим во дворе, на свободе! Она пробьется к своему солнцу!

Нэнси пришлось остаться с Мэгги на полчаса, пока та не успокоилась в своей постели. Нэнси что-то долго говорила Мэгги, что-то рассказывала. А Мэгги все смотрела туда, в окно, но как ни старалась, ничего кроме черных палок верхушки забора вокруг двора из своего угла ничего не видела.

Потом на середину неба выплыла луна. Казалось, Мэгги и луна смотрели друг на друга, между ними шел какой-то бессловесный разговор, что-то спрашивала одними глазами Мэгги, луна отвечала ей и, в свою очередь, о чем-то спрашивала ее.

Нэнси стало жутко. Она потеребила Мэгги за плечо:

– Мэгги, Мэгги, – шепотом позвала она девочку…