Читать книгу Повороты судьбы - Василий Варга - Страница 16

Каждый день в шесть утра раздавалась команда: школа, подъ—ем!!! Уже был включен свет. Бедные курсанты, как полудохлые птички слетали с верхнего яруса, хватали свои штанишки, иногда и чужие, совершенно непроизвольно, и пытались натянуть на голову, а гимнастерку на ноги. Им мешали те, кто был внизу на первом ярусе, и тоже пытались что—то на себя напялить.

– Быстрее, черт бы вас побрал, – орали сержанты, каждый командир своего отделения, состоящего из десяти человек. – Курсант Бомбушкарь, сколько можно говорить: не путайте гимнастерку с брюками. Становитесь в строй, быстрее, быстрее. Пойдете сегодня мыть котлы.

Курсант Бомбушкарь терялся и терял ориентацию, лил слезы и иногда падал в обморок. Грубый крик, перемешанный с сочным матом, действовал на его психику удушающе и приводил к тому, что он терял ориентацию.

– Курсант Касинец, помогите Бомбушкарю надеть брюки и пилотку, но не задом наперед.

После проверки наличия солдат в строю, следовала команда: за мной! и все выбегали на улицу. Вокруг большого плаца, похожего на большую спортивную площадку, была широкая бетонированная дорожка, куда выводилась вся школа, и надо было пробежать три круга, что приблизительно составляло три километра. Тех, кто задыхался, криками подгоняли за остальными, а падающих и теряющих сознание, уносили в казарму и приводили в чувство. Надо признать, что утром выходила и медицинская сестра с сумкой, украшенной жирным красным крестом, давала нюхать нашатырный спирт, измеряла давление и даже готова была дать укол.

После пробежки – тридцать минут утренняя гимнастика, потом курсанты бегом возвращались в казарму к своим кроватям. Многие, кто не успел справить свою малую нужду, долго терпели, поскольку заправка кровати – это очень ответственное дело, и отводилось на это мероприятие всего пятнадцать минут. Каждый сержант переворачивал матрас с одеялом, если подчиненный не успевал пальчиками навести канты на заправленном одеяле, то есть не заломить одеяло с обеих сторон так, чтоб светились углы по сторонам. На это уходило много слюны, быстрая работа пальцев иногда обеих ладоней.

– Вот смотрите: у курсанта Шаталова, словно утюгом одеяльце разглажено с обеих сторон, а у вас что! Эх вы, тюхти, небось, в дупле росли и никогда одеяла не видели. Быстрее, скоро умываться.

Умывальник совмещался с туалетом. Три умывальника и три отверстия для мочи и фекалий. Каждый солдат нес с собой полотенце, зубную щетку и зубной порошок, но мало кто успевал почистить зубы в такой толпе. Те, что сидели на толчках, доставали непрочитанные письма от родителей и пытались прочитать, но другие солдаты, кто действительно хотел облегчиться, напирали на них и ругались матом. Словом, в туалете был содом. Сержанты редко туда заглядывали.

– Дайте хоть лицо намочить, – умолял Бомбушкарь, – а то сержант скажет: сачкую, не желаю умываться, и потому от меня дурно пахнет.

– А ты плюнь на ладошку и разотри по лицу, – потешаясь над Бомбушкарем, говорили сослуживцы.

Но раздавалась новая команда дежурного по школе, а им, этим дежурным был горластый сержант, обычно Артемьев и Кошкин. Ребята выбегали, прятали свои мыльницы в карманы, не успев их убрать в тумбочку, застегивали пуговицы на гимнастерках и становились в строй.

– Школа, …иррна! На—пра—ву! На зарядку, то бишь в столовую, шаго—ом – арш! Запевай! Отставить! Курсант Шаталов за—апевай!

– По долинам и по взгорьям, шла дивизия назад, чтоб без боя взять Приморье – белой армии оплот.

– Вперед, а не назад, твою мать! Один наряд!!!

На столовую отводилось самое большое по протяженности время – 30 минут. За это время можно было поесть и попить чаю. А то и попросить ДП (дополнительный паек).

Снова начинался строй и та же, набившая оскомину песня, когда солдаты возвращались в казарму.

Пребывание в казарме было самым тягостным мероприятием. Сержанты читали вслух роман Лациса" К новому берегу». У всех сразу закрывались глаза. Это была бесполезная борьба со сном. Глаза закрывались сами вопреки запрету и наказаниям, какие только можно было придумать.

Малограмотные сержанты нудно читали уставы или разбирали учебные автоматы, показывая на плакате, какая часть как именуется. Запомнить это было просто невозможно. Офицеры редко проводили занятия, это была обязанность сержантов. Сержант Кошкин еще, куда ни шло, справлялся, а остальные большей частью просто мурлыкали, а иногда и мычали. Как тут было не заснуть?

Высидеть четыре часа подряд при однообразном чтении было мучительно.

Затем следовал обед, а потом полуторачасовой сон. В сознании курсантов это был сон на протяжении полутора минут.

После обеденного сна – чистка оружия, одевание противогазов, потом чтение талмудов Ленина. Правда, их вскоре отменили, поскольку несознательные курсанты засыпали мгновенно в массовом порядке, а всех не накажешь, под трибунал не пошлешь, поэтому Ленина заменили Лацисом. Сержанты читали его труд, удостоенный сталинской премии «К новому берегу». Потом поход в столовую на ужин строем с песней туда и обратно. А после ужина тридцать минут – личное время. Как правило, курсанты в это время сидели на толчках в туалете и одновременно читали письма, полученные от родных. Если оставалось время, можно было написать письмо домой родителям.

В 22 часа вечерняя поверка. Все стоят по стойке смирно, руки по швам. Старшина, называет всех по фамилиям и ставит крестик в журнале. Курсант при этом отвечает громко: я!

Начальник школы ходит перед строем, заложив руки за спину, всматриваясь в лица почти каждого курсанта.

После команды дежурного по школе: Отбой! начальник школы возвращаться домой и на вопрос своей Дусечки, почему нельзя пожаловать раньше, ужин остывает, отвечал одно и то же:

– Дела, Дусечка, дела. А я один работаю.

– А помочники иде, за шо воны денежки получают? Вон плутковник Грелкин полком комадывает, а уже у шесть вечера с букетом цветов к своей супружнице является. Почему ты, Тарасик не могешь добиться точно такого же положения, или говоря научным языком, такой же ситувации?

– Да сунули мне этого подполковника, земляка Перепелку, а он ни в зуб ногой. Словом, он бабник. У него уже третья жена. И что мне с ним делать – просто ума не приложу. Жалко как—то его, земляк все же.

– Та нехай земляк, а ты плюнь на его! Пущай под юбкой и сидит, раз командовать не может. Меня бы в твою школу. Я бы ентим курсантам шороху дала! Ну и дала бы я им! эх—ма!

– А где Володя? Исправил ли двойку по физике, ты не в курсе?

– Наплевать на хвизику. Хвизика это буржуазная наука, а у нашего Володеньки пятерка по мраксизму— лениизму.

– По обществоведению?

– Точно, по общеведению или общоведению, никак не могу выговорить ето слово правильно. Ну, ты садись к столу, Тарасик, картошечки поешь, я ее ишшо с утра поджарила на сале.

– Не хочу, мне не до этого. Мне тут библиотекарь нашла книгу «Ленин о военном искусстве», проштудировать надо. Смотр у нас скоро. Сам генерал Смирнов приказал себя доставить на смотр.

– И насколько тебе поможет ета книга Ленина? Она тебе заменит этого Перепеку, али нет? И кто такой етот енерал Смирнов, я ни разу его не бачила? Какой—нибудь тюхтя. Я всех енералов знаю, а его ни разу не видела.

– Смирнов? Командующий Белорусским военным округом, большой человек. Великий человек, гениальный стратег, после Сталина, конечно.

– Ты очень переживаешь, Тарасик? А иде етот Перепел? Посади его за Ленинский труд об военном искусстве, пущай штудирует вместе со своей кралей, пока наизусть не выучит.

– Непременно посажу. А сейчас не мешай мне, – сказал муж.

– Ну, так ты переживаешь, али как?

– Да как сказать? я живой человек. От результатов этого смотра многое зависит. Если все хорошо – грамота, а то и очередная звездочка, а то я в майорах уже целых десять лет хожу. Если же что—то найдут такое, что не по душе – выговорешник придется пережить, а то и понижение в должности. Вон этот Перепелка – подполковник, а я всего лишь майор. Нас просто могут поменять местами. Вот в чем проблема, а ты спрашиваешь, переживаю ли я. Да я что— каменный что ли? Вон Володю в институт надо устраивать, или в военное училище на худой конец.

– Ах ты, Боже мой! Так ета Перепелка могет тебе поперек дороги стать? Дай, я настрочу на его анонимку этому Смирнову. Пущай его малость пощиплют.

– И что же думаешь написать, Дусенька?

– Да всякую чепуху, – ответила Дуся. – У мене опыт есть. Когда—то я и на тебя строчила, помнишь, тебе выговорешник влепили. Это все я. Вернее, это все та сучка Клава из Бердичева. Именно она хотела тебя увести от меня, а я тады с пузом ходила, твово Володьку носила на шестом месяце. Ох, и давно ето было! Но я до сих пор помню. После тово выгаварешника, ты у мене шелковый стал, Тарасик ты мой золотой. Да ты у мене такой симпатичный, такой хороший. Губки толстые, зубки редкие, желтые, восковые, лысина широкая, пахать на ней можно. Ты только не переживай, подумаешь выгонють, ну и пусть. Я галушки буду варить и на рынке продавать. Таких вкусных во всем городе нет. Хошь, приготовлю, вкусно, пальчики оближешь.

– Завтра, – сказал майор.

– Нет, сегодня.

– Нет, завтра.

– Нет, сегодня.

– Смирно! – скомандовал майор.

Дуся встала, вытянулась в струнку.

– Вольно, – сказал майор.

Начальник школы действительно крепко нервничал, и это сказывалось на жизни курсантов. Чем больше переживал начальник, тем сильнее страдали подчиненные. Строевые занятия, смотры, выговоры, окрики, наказания проводились не только от подъема до отбоя, но и после отбоя. Курсанты ждали этого дня как дикого кровавого праздника, но все—таки как праздника, надеясь, что после смотра наступит послабление.

Накануне смотра курсанты не спали до двух ночи: мыли полы, стирали портянки, воротнички, носовые платки, гладили гимнастерки и брюки, чистили сапоги, гладили и подшивали воротнички, мыли головы при помощи хозяйственного мыла и холодной воды, а также драили голенища кирзовых сапог.

Утром, после завтрака, всех вывели на плац недалеко от школы, а что делать дальше – никто толком не знал. Если заставить маршировать, поднимется пыль, никакого блеска на сапогах не будет, топать на месте то же самое, а стоять по стойке смирно: долго не простоишь.

– Читайте им мораль, – приказал Степаненко сержанту Кошкину, когда тот пришел получить ценное указание. – Смотрите, чтоб голенища сапог у них блестели. Мало ли генерал, а то и свите генералов захочется осмотреть солдат с ног до головы, и если голенища сапог буду грязны – беда. Генеральский взгляд начинается с сапог и…и кончается… осмотром стриженной головы. В голове не должно быть ни одной вши. Любая вошь – дурной признак. Генерал может подумать: голодом морят. Да опусти ты руку, сержант Кошкин, вон локоть у тебя дергается, устал чай.

– Мы уже всю мораль израсходовали, все им вычитали, товарищ майор. Никто на нашу мораль не реагирует.

– Думайте, дерзайте, черт побери! Как это вычитали? да я все двадцать четыре часа могу мораль читать и на следующий день тоже.

– Если только проверить их головы на вшивость. А вши у них точно есть. А вши это американские империалисты. Может им, что—то такое американское пришить?

– А вы думаете, у них есть вши? – ужаснулся майор.

– Могут быть. От переживания. Мы все очень переживаем, товарищ майор. У меня у самого вчера башка чесалась, но сержант Артемьев проверял и ничего не обнаружил. Я так рад.

– Идите срочно и вы ковыряйте все вши, чтоб ни одной не осталось. Ах ты, Боже мой, вернее Ленин мой, я об этом не подумал. Что если генерал обнаружит? Что тогда делать? а?

– Ничего страшного. Скажите, что обстановка в полковой школе максимально приближена к боевой. На хронте же вши у солдат были ведь, правда?

– У немцев были, но не у нас. У коммунистов вшей не может быть. Идите! Прикажите от моего имени достать расчески и вычесывать, вычесывать, до последней, вы поняли меня… старший сержант Кошкин?

– Служу Советскому союзу.

В казарме остались всего три человека – майор Степаненко, дежурный сержант и дневальный. Дневальным оказался я. Было тихо, полы блестели, оконные стекла сверкали, в пустой казарме слышался скрип стула, когда поворачивается майор Степаненко то налево, то направо. Я тоже нервничал, сжимал штык, висевший на поясе, поглядывая на входную дверь с замиранием сердца, ибо в 10 утра в эту дверь должна была войти свита генералов с целю проверки как блестят полы, и еще Бог знает чего, о чем знает только начальник школы майор Степаненко.

Над входом висели часы, стрелка уже перешла рубеж, но дверь не открывалась. Майор тоже нервничал, он покинул свой кабинет и стал рядом с дневальным, то есть рядом со мной.

– Ко мне не приближаться, – приказал он. – Послушай, парень, у тебя вши есть?

– Так точно есть, – отчеканил я.

– Вот тебе расческа, срочно вычесывай голову, чтоб ни одной вши, понял?

– Так точно.

– Так ты понял или не понял?

Я не успел ответить, потому что в это время открылась дверь, и в ее проеме показался генерал Солодовников весь в орденах, в лампасах, золотой кокарде, белых перчатках, как во время парада на Красной площади в Москве. Я заморгал глазами от страха, а потом стал любоваться генералом. Да он настоящий красавчик – подтянутый стройный, без живота, стоит как на пружинах, глаза горят и все это вместе взятое и подавляет и возвеличивает.

«Эх, если бы мне после окончания школы присвоили звание генерала и выдали такой костюм…, – первым делом, я поехал бы домой и показался этому помещику Халусуке, который обижает моих родителей. То землю обрезает по углы, то колодец заколачивает, то сарай национализирует для своей колхозной фермы, то сады вырубает вокруг, поскольку они не приносят пользы колхозу, – думал я, но эти мысли вытесняли другие мысли, – я бы забрал родителей с собой, и отвел бы им целую казарму. Живите и радуйтесь коммунистическому раю».

Но генерал как мальчик проскочил в дверь и морщась, выслушал рапорт майора, тут же произнес «вольно» и добавил:

– Ну, давай, хохол, показывай, что тут у тебя.

Сказав эти мудрые слова, он сам, стрелой помчался в сторону угла казармы. Начальник школы, не отнимая руки от козырька фуражки, шествовал за ним, пританцовывая и молчал, в рот воды набрав, как положено по уставу внутренний службы. В одном месте он споткнулся и едва не грохнулся на пол, но генерал не заметил этого, он помчался в другой угол, вытянул руку и белым, как снег пальчиком ткнул у самого плинтуса. Белая перчатка окрасилась в черный цвет, вдобавок к ней еще прилипла солидная черная клякса величиной с фасолью.

У майора широко раскрылись глаза, мысль, что он пропал и что все пропало, парализовало его волю и он встал как вкопанный.

– Вот как ты работаешь, – сказал генерал и вытер кляксу о лицо несчастного начальника школы. Прямо у самого носа.

– Виноват, товарищ генерал. Слушаюсь, товарищ енерал.

– А где курсанты?

– На учениях.

– Я могу с ними встретиться?

– Не могу знать, товарищ енерал—майор!

– Да опусти ты руку, а то выглядишь не очень…, а я унтер Пришибеевым не хочу быть. Давай, показывай заправку кроватей, откройте тумбочки, две-три хотя бы, а потом посмотрим санитарное состояние. Кровати заправлены хорошо, мириться можно.

– Солдат надо было бы посмотреть, их боевую выправку, – внес предложение полковник, входивший в свиту генерала.

Генерал стащил одеяло на нижней кровати и обнаружил у изголовья кровавое пятно.

– У тебя сержанты кулаками награждают курсантов?

– Не могу знать, товарищ генерал—майор! Случается, но… когда я узнаю, наказываю. Лишаю их зарплаты.

– Какой еще зарплаты. Ты что, офигел?

– Так точно, офигел, енерал- плутковник.

– А почему ни в одной тумбочке даже журнала не видно не то, что художественной книги? Неужели курсанты довольствуются только уставами? Насколько мне известно, в этом здании на третьем этаже хорошая библиотека. Ты там записан? Она для тебя одного?

– Никак нет, товарищ генерал. Не могу знать… А записаться не могу, жена не велит.

– Ты все должен знать, коль ты начальник школы.

– Не могу знать, но буду знать егенерал- плутковник. Буду знать…

– Тебе объявили за месяц, до начала смотра, неужели нельзя было навести идеальный порядок в помещение школы? Двойка тебе. Неудовлетворительно. Я доложу командующему. Все! проверка окончена. Курсантов смотреть не будем, – объявил генерал свите.

– Виноват, товарищ генерал. Но курсанты готовы к строевому смотру, может, посмотрите их? Завтра, енерал-майор.

– Ты слышал, что я сказал?

– Никак нет, сержант- плутковник.

– Балда.

– Так точно, балда.