Читать книгу Повороты судьбы - Василий Варга - Страница 19

* * *

Курсанты на открытых машинах—грузовиках отправились в колхоз, расположенный в ста километрах от Минска. Вчерашние сельские парни в погонах без лычек очутились в своей стихии и были несказанно рады черным полям, в мякоти и тепле, в которых прятались знаменитые на весь союз белорусские картофельные клубни.

Они словно ждали нас, иногда выглядывая из земли, сверкая своей светлой кожицей. Стоило пальцем ковырнуть, и земля отдавала клубень, как конфетку в детстве.

Запахло навозом, таким знакомым и приветливым, да так, что курсанты тут же стали улыбаться и кое—кто даже пытался спеть деревенскую частушку.

Меня с Толиком Слесаренко поселили в дом к старухе Ксении, в деревянный домик с одной комнатенкой и кухней. Ни матрасов, ни одеял еще не подвезли по той причине, что начальник школы все ходил, хватался за сердце, но бригада врачей заподозрила его в том, что он симулирует, и только выписала ему слабенькое сосудорасширяющее лекарство.

– Гэто не беда, шо не подвезли. Как-нибудь поместимся втроем: я на кухне, а вы в комнате. Ишшо тепло, дом прогревается и без одеялов можно, – сказала хозяйка, пытаясь угостить нас чаем.

– Бабушка Ксения, а почему у вас никакой живности нет? ни коровы, ни поросят, ни кур, ни теленка, даже коза не ревет на привязи?

– Вишь, как, сынок, землю у нас отобрали, оставив только в цветочных горшках, да и времени нет совсем. Скотина требует ухода, а я с утра до ночи в колхозе тружусь задаром.

– Вас колхоз содержит или как?

– Да как – то так. А точнее, никак. Больше стараюсь за пазухой притащить и спрятать под окнами поглубже в земле, чтоб перезимовать. Вот и завтра наберу клубней и рассую по карманам, чтоб варить вечером и вас угостить. Хорошо бы пожарить, да не на чем. Свиного жира… уже и не помню, как он пахнет этот жир. Вся надежда на товарища Ленина, как ен надумает, так мы и будем жить, коль мы все его, а ен о нас думаеть; мы на него молимся, поскольку ен божий человек.

Бабушка Ксения только помассировала глаза, в них слез не было, словно вопрос, как выжить зимой, ее мало интересовал: как Бог даст, так и будет. Она уже даже смирилась с тем, что если ее засекут, что она с земли, которая ей принадлежит, поскольку ее дед, завоевывал эту землю у помещиков, то ничего страшного не произойдет. В ГУЛАГ за два клубня не посадят, а вот за три посадят, надо просто соблюдать осторожность и не проявлять жадность.

Колхозные бригадиры—фронтовики, побывавшие в странах западной Европы убедились, как те загнивают, как правило стали закрывать глаза на таких нарушителей, как одинокая баба Ксения.

Спали мы как убитые, но, тем не менее, ровно в шесть утра, без дурацкого крика, поднялись, вышли на улицу раздетые, умылись до пояса и вытерлись одной тряпкой, которую нам подарила бабушка Ксения. Завтракали на ферме и тут же отправились в поле собирать картошку.

Солнце в октябре, хоть и слабо пригревало, но все еще было ласковым и при безветренной погоде согревало чернозем.

На огромных картофельных полях работал один уборочный комбайн, выворачивая картофельные клубни, многие из которых рассекал пополам. Следом ковыляли старухи с мешками, тяжело нагибались за клубнями, бросали в мешки, а потом, шатаясь под грузом, несли и ссыпали в гурт. Старухи, в рваной одежде, худые, с изможденными лицами, босые тащили увесистые мешки с картофелем, чтобы заработать трудодень.

Я заметил, что почти все стараются выбрать небольшой по размеру клубень, чтобы сунуть за пазуху, а затем, под видом уединения по маленькой или большой нужде, скрыться в лесной посадочной полосе, и там спрятать ценный груз.

– Воруют, сволочи, – сказал курсант Слесаренко, – вон, вишь, прячут за пазуху. Впрочем, так везде. У нас в Курской области то же самое. Уж и пословицу придумали: не украдешь – не проживешь.

– Они не крадут, а берут то, что им положено, но давай, и мы что—нибудь украдем, – предложил я.

– Нам здесь красть нечего.

– Есть чего. Для той старухи, которая приняла нас на ночлег, мы обязаны утащить мешок картошки. Колхоз от этого не обеднеет. Как ты думаешь?

– А ты неплохо соображаешь, стервец!

Но других курсантов по жилым домам не распределили. Всех разместили в помещении пустующий колхозной фермы для скота, постелив толстый слой соломы на полу, а простыни, одеяла и подушки подвезли в тот же день со склада военного городка.

Деревня Ильичевка, куда прибыли курсанты, произвела на меня тягостное впечатление. Маленькие домики с полуразрушенным подворьем, где бродили по две, по три полудохлые курицы, сиротливо липли к центральной грунтовой дороге, сверкая крохотными окнами, с кое—где разбитыми стеклами.

Как только садилось солнце, Ильичевка погружаясь в ночной мрак. Тут не раздавались звуки гармошки, никто не пел песен, не горели электрические фонари. Усталые старухи, возвращаясь с работы, ложились на топчан без матрасов, простынь и одеял, прикладывали головы к соломенным подушкам и тут же засыпали на голодный желудок.

У маленьких домиков не водились собаки, не пели петухи на рассвете. Крохотные огороды пустовали. Крестьяне не сажали лук, морковь, чеснок, картошку. То, что прятали за пазуху и ссыпали в овраги, а потом при свете луны, приносили домой и зарывали в землю под окнами, был их основной корм зимой. И на трудодни что—то получали… в натуре.

– А где же ваша молодежь? – спросил я колхозного бригадира, бывшего военного с костылем вместо одной ноги.

– Молодежь удрала в город. И черт с ней, без нее обойдемся. Молодежь думает, что в городе уже коммунизьма. Но там свои проблемы. Вон Марыся дочка старухи Клавдии с двумя детками явилась из города, да еще и третьего носит. Пойди к ней, если хочешь испробовать, она всем дает, да еще и спасибо говорит. Хошь – закури, – бригадир достал пачку дешевых сигарет, угостил меня и сам закурил.

На следующий день комбайн сломался.

– Вот вам, ребята, по штыковой лопате каждому без обид. Комбайн на ремонте, а два на капитальном ремонте уже второй год. Старуха Марыся будет показывать, как это делается. Главное, чтоб клубни оставались целы и невредимы. Трахтор, он выбирает хорошо, но ранит больше половины картофельных клубней. И это нехорошо.

Старуха Марыся, видя, что молодые солдаты хорошо справляются, сама стала выкапывать картошку штыковой лопатой, да так ловко и споро, можно было только позавидовать.

Я находился рядом, разговорился с ней, сказал, как меня зовут, а потом спросил:

– У вас нет своей картошки?

Старуха заморгала глазами, а потом ответила:

– Ничего нет, сынок, хучь сырую бульбу ешь. Подсобил бы мне, а?

– Как?

– Оченно просто. Набей полные карманы бульбой и отнеси в лесную полосу, высыпи тамычки, вот и все. А я утром на рассвете пройдусь, соберу все это добро и чтоб никто не видел, шмыгну в свою землянку, тамычкы под железной кроваткой маленький погребок есть, туды этот клад и спрячу, потому как зимой есть нечего, даже картофельных очисток на суп не наберешь. Так—то, сынок. Помочь некому, муж на войне погиб и два сына с им погибли.

– Я отнесу вам целый мешок, что тут такого, – предложил я.

– Никак невозможно, сынок. Спасибо тебе за заботу, но коли бригадир засекёт, али кто другой из начальства, мне тюряги не миновать. У нас уже такие случаи бывали, опыт есть.

– Ну, хорошо, – сказал я. – Не будем рисковать. А если ночью? Ночью темень, никто не увидит.

– Тут собак привязывают, али сторожа ставят, никак невозможно. А откель ты, милок?

– Из далекого запада, – ответил я.

– У вас, небось, полегче. А у нас чижелая жизня. Молодежь удрала в города, тама по общагам скитается, а тута работать некому, хлеб гниеть на полях. Оттого и нам жизни нету. Пущай лучше сгниеть, лишь бы нам не досталося. У мене дома никаких запасов на зиму нету, не знаю, как до лета продержаться.

– А муж ваш где? – спросил я бабку Марысю.

– Погиб, я уже говорила, а если честно, его посадили перед самой войной. Как война началася – от его ни слуху, ни духу. А два сына истинно погибли за родину, за Сталина…

– За что посадили мужа?

– А ты думаш, я знаю, за что? Посадили и все тут. Тройка его приговорила к двадцати пяти годам. Я даже на суде не присутствовала, да и суда как такового не было. Забрали и концы в воду. Я сама дрожала, как стебелек в ожидании ареста по ночам. Но прошло, слава Богу, не трогали меня. Может, не знали, что со мной делать, куды меня девать. Сыны на хронте погибли, дочка Тамара семь классов окончила, в город убежала. Письма редко пишет из города Свердловска.

У бабушки Марыси покраснели глаза, беззубый рот сморщился, морщинистое лицо перекосилось, слезы закапали на грязный подол. Она стала вытираться рукавом изорванной в клочья кофты и собиралась уходить.

– Постойте, бабушка Марыся. Давайте что—то придумаем, нельзя же так. Может, я вам организую помощь, – заговорил я, преграждая ей дорогу.

– Мне только смерть поможет, больше никто, – сказала она.

– До смерти еще далеко. Покажите мне ваш дом. Мы для вас мешка два картошки ночью забросим. Только скажите, куда.

– А ежели обыск у меня произведут? что я буду делать?

– Подальше положишь – поближе возьмешь. Закопайте в огороде, покройте землей, чтоб ровно было и никто не догадается. Или скажите: у солдат купила.

– Рази что так.

После отбоя, когда солдаты и сержанты заснули крепким сном, я со своим земляком Касинцем, отправились в поле, прихватив с собой бутылку самогона, которую, где—то откопала бабушка Марыся. Возле небольшой горки из картофеля дремал сторож, зажав двустволку между ног. Он уже был под мухой.

– Стой, кто идеть? Стойте, иначе стрелять буду.

– Да ты опусти ствол, отец. Это – свои. Мы помогаем вашему колхозу убирать картошку.

– Так вы солдатики? Наши защитники? Тогда милостев просим, проходите, пожалуйста, а я—то думал: имперьялисты на меня прут. Давайте солдатики, говорите, что вам надобно.

– Да нам бы мешка два картошки, на завтрак не хватает, а ртов много, свыше ста человек.

– Берите, сколько хотите, мне не жалко. Бульба осударственная, мы осударственные також. К тому же вы наши защитники от игы импероиялизьмы. Берите, ребята, не стесняйтесь.

Я вытащил бутылку из мешка, поднес к носу сторожа:

– Это вам для сугрева. Ночью сыровато.

– Спасибо, родной. Приходите еще на бульбочку, ена еще не учтена, не взвешена, можно брать. Потом, когда оприходуют, сложнее будет.

– Не говорите никому, что мы приходили, попрошайничали, чтоб нас начальство не ругало, – небрежно бросил я, когда мешки уже были наполнены.

Сторож прилип к бутылке, как голодный ребенок к груди матери и только рукой махнул.

Бабушка Марыся хорошо придумала: она соорудила второй пол в погребе, и когда два солдатика явились с тяжелым грузом за плечами, у нее все уже было готово.

– Спасибо вам, сыночки дорогие, вот я вам по десятке отдаю, взяла из тех, что много лет на похороны копила, больше выделить не могу, извините и простите меня, старуху бестолковую.

Я взял две десятки, состоящие из разных бумажек, развернул их, пересчитал, чтобы удостовериться, а потом сказал:

– Возьмите это, нам ничего от вас не нужно. Мы солдаты, нас кормят, одевают, обувают, да еще по три рубля в месяц платят. Кто бы от вас деньги брал? Сохрани Господь. Наши матери тоже, как и вы, бедствуют и так же, как и вы нуждаются в помощи.

– Када же ента коммунизьма будеть? Бери, сколько хошь, говорят. Мне много не нужно, я бы мешка четыре бульбы взяла, а больше—то мне ничего не надо. Хотите, я бульбы вам нажарю, это быстро и ишшо по сто граммов налью по такому случаю.

– Спасибо, мы торопимся, чтоб нас не засекли, а то самовольную отлучку могут присобачить и суд нам устроить, – сказал я.– Спокойной вам ночи.

Два солдата шли по центральной улице сонной, как бы вымершей деревни, где не раздавалось ни одного девичьего хохота, и напрасно было искать целующуюся пару на садовой скамейке. Да и садовых деревьев нигде не было: их вырубили сами крестьяне еще перед войной, дабы избавиться от непосильных налогов, устанавливаемых на каждое садовое дерево.

Редкие звезды тускло мерцали в ночном небе. На старые низкие домики с черными крышами, с покосившимися крашеными окнами мягко ложилась ночная влага. Не лаяли собаки, не ревели петухи, не мычали коровы. Только у одного домика гуляла полудохлая кошка.

Сиротливый вид имела деревня Ильичевка. Колхоз имени Ильича объединял восемь таких деревень, он всегда был убыточным, не справлялся своими силами ни во времена весеннего сева, ни во время прополки, ни в период уборки урожая.

Колхоз жил за счет студентов, солдат и даже рабочих Минского тракторного завода, нескольких фабрик, откуда приезжали рабочие отбывать трудовую повинность хотя бы раз в году, недельки на две.

Белоруссия славилась выращиванием бульбы, и благодатная земля не пустовала; вот только хранить собранный урожай было негде: ни складских помещений, ни навесов в колхозе не было и не могло быть по многим причинам, в том числе из—за опустошительной войны с Германией.

Урожай ссыпался в гурты, гурты ничем не накрывались. Ночами только один сторож дремал возле хранилища под открытым небом. Картошка не так боялась дождей, как морозов, поэтому до средины октября она должна была быть убрана. Нищие крестьяне все же могли утянуть мешок—два по договоренности со сторожем и захоронить ее до поры до времени у своего жилища.