Читать книгу Аграрники, власть и село. От прошлого к настоящему - А. М. Никулин - Страница 10

Средняя сельская семья центрально-европейской России конца XIX в. состояла из семи человек. Основной экономический способ существования семьи – это, во-первых, земледелие; во-вторых, животноводство; в-третьих, отхотничество, промыслы. Средний размер земельного надела на семью составлял около 12 десятин (20 га); среднее число крупного рогатого скота – 5–8 голов, 2–4 лошади. Производственная деятельность семьи заключалась в напряженных усилиях воспроизвести самое себя («свести концы с концами»), т. е. в основном прокормить семью и уплатить налоги.

Деревенские семьи объединены в местное сообщество в виде общины.

Средняя сельская семья центрально-европейской России начала XXI в. состоит из четырех человек. Основной экономический способ существования семьи – это, во-первых, работа в аграрно-индустриальном предприятии (бывшем колхозе, совхозе, трансформировавшемся в акционерное общество); во-вторых, ведение личного подсобного хозяйства; в-третьих, вторичная занятость в виде шабашек на стороне или ремесленничества внутри домохозяйства. Семьи, как правило, вовлечены в плотную сеть корпоративных отношений местного аграрно-индустриального предприятия.[54]

Домохозяйство конца XIX в. натурально автономно. Средства производства и предметы потребления оборачиваются внутри хозяйства, и только часть семейного баланса доходов и расходов втянута во внешний мир товарно-денежных отношений.

Домохозяйство конца XX в. гораздо больше зависимо от «внешнего мира» – от зарплаты и прочих ресурсов колхоза /АО, от местных чиновников, от вовлеченности в рыночные отношения. Личное подсобное хозяйство играет важную стабилизирующую натурально-автономную роль, но действительно подсобную. Масштаб семейного личного подсобного хозяйства (характера и границ его натуральной автономии), как и вторичная занятость, напрямую завязаны на отношениях с колхозом /АО, местными административными и рыночными структурами.[55]

Щербина прямо-таки с удовольствием описывает обстоятельность и дотошность, с которой крестьяне рассказывают о живом и мертвом инвентаре, о земле, ее обработке и аренде, строениях и другой недвижимой собственности, промышленных и торговых заведениях, об истории, учете и характере денежных расходов, денежных приходов, промыслов, кредита, остатков. Да, иногда бывают искажения-заминки в ответах, но они больше связаны с чьей-то несообразительностью и необразованностью. Но ведь на то и сход рядом. И тут же из толпы самые наблюдательные и сметливые растолкуют растерявшемуся односельчанину-ответчику суть задаваемого вопроса. Впрочем обстоятельный Щербина все же засек один важный тип систематического искажения в сведениях о хозяйстве: это вопросы, потенциально связанные с фискальными интересами государства. Вопросы о плодородии земель и урожайности, о промыслах вызывали в рядах крестьян иногда замешательство, стремление уменьшить цифры: «Горький опыт показал крестьянству, что давать точные данные об этих предметах по начальству небезопасно для интересов общины. Зависимость фискальных соображений и расчетов от качества земли и размеров урожая хорошо понимают крестьяне, и в этом кроются причины того дружного отпора, который оказывает как весь сход, так и его отдельные члены при определении ценности и доходности земель».[56]

Щербина отмечал и отдельные курьезы: мужчины преуменьшали траты на алкоголь, женщины – на одежду и украшения. Особый род искажений – те, к которым склонны самые богатые и самые бедные люди деревни. Народник-социалист Щербина с особой неприязнью предупреждает о кулаках, спекулянтах, ростовщиках, в разговоре с которыми земский регистратор должен сполна проявить свой профессионализм: «Подрядчик хлеботорговец, шибай, лошадиный барышник резко выделялись по иному складу домашней обстановки и потребностям. Уже один их внешний вид, приличный костюм, калоши, присутствие часов, колец и прочего давали регистратору знать, на какие расходы он должен был обратить особое внимание».[57]

Беседа по бюджету в таких случаях превращалась в захватывающее зрелище на глазах всего схода. Щербина описывает это так: «Начиналась борьба и состязание между регистратором, заставлявшим потеть и ежиться кулака под перекрестным огнем хитро придуманных вопросов, и опрашиваемым, хмуро и нерешительно пытавшимся в одном случае замолчать требуемые сведения, в другом исказить, а в третьем с отчаянием заявить о том, чего при других обстоятельствах ни в каком случае не следовало бы говорить публично. Эта полувынужденная необходимость «высказывать» сокровенные тайны кулаческого хозяйства всегда забавляла крестьян…».[58]

Если богатые искажали сведения от корысти, «коммерческой тайны», то беднейшие – от «природной бестолковости». Щербина подчеркивал: «Умственное убожество всегда идет рука об руку с убожеством материальным. Путавшийся в показаниях бедняк поэтому был выводим на надлежащие ответы соседями и односельчанами схода».[59]

Но в целом все возможные искажения составляли незначительную часть экономической информации о жизни семьи, сообщаемой подробно, честно, добросовестно.

Через сто лет уровень «алкогольно-нарядных» искажений почти не изменился, возможно, уменьшился. Бестолковость уменьшилась – все люди образованные. С «явными богачами» и «явными бедняками» теперь договориться нельзя. «Явные богачи», жители краснокирпичных коттеджей, владельцы солидных автомашин, изначально отказывались от участия в бюджетном исследовании. «Явные бедняки» – это, как правило, пьянствующие семьи, не способные вести связный бюджетный учет.

Интересна собственная самооценка сельских семей, находящихся меж явными признаками богатства и бедности: зажиточные семьи (богатые относительно местного среднего уровня) утверждали, что они относятся к средней прослойке общества; семьи бедноватые (бедные относительно местного среднего уровня) также утверждали, что они относятся к средней прослойке общества. Таким образом, и через сто лет экономика и идеология середняка на селе является ведущей.

Резко изменился «антифискальный» тип искажений: от утаек семейных сведений о промыслах и плодородии почв век назад он расширился до глобальной систематической дезинформации о занятости и ресурсах семейных экономик нашего времени. Итак, речь идет о нелегально, полулегально используемых экономических ресурсах в семье. Такое поступление ресурсов для семейного предприятия организуется с рабочих мест крупных предприятий, на которых работают члены семьи. Перечень ресурсов чрезвычайно разнообразен. Особенно ценными из них являются те, которые можно сразу использовать в отраслях семейного производства, – это корма для скотины крестьянского двора; стройматериалы для семейного дома; горючее, запчасти для личного автомобиля, различного вида инструменты и т. д.

Наиболее реалистичные и принципиальные из наших собеседников на старте нашего общения открыто предупреждали: «Ну, положим, я буду записывать в бюджет официальную зарплату, но как я ворую из колхоза, я же не буду вам сообщать».

Социологу приходилось терпеливо убеждать представителя семейного хозяйства, что полученные конфиденциальные сведения никто, кроме самого социолога, больше не будет знать. Все бюджетные сведения проходят аналитическую обработку безымянно. И это действительно так. Тем не менее семьям было боязно и неприятно отвечать на вопросы, затрагивающие темы неформальных экономических отношений. Сознательно и бессознательно они стремились преуменьшать масштабы неформальных акций. В этом неформальном аспекте коренилось главное отличие бюджетных сведений о семейном хозяйстве конца XX в. от сведений столетней давности.

Результаты (доказанные) наших бюджетных исследований выше и точнее формальных статистических данных, но все же заведомо ниже реальных (недоказанных) данных о неформальных семейных экономиках. Возможно, из-за этой невольной теневой деятельности семейных хозяйств современные семьи стремятся больше говорить о лучших сторонах своей жизни. Они находят смысл и оправдание своего хозяйства в ухоженности детей, достойном материально-культурном существовании своей семьи. Именно поэтому, возможно, в конце XX в. сведения о семье как о хозяйстве респонденты стремятся трансформировать в сведения о семье как о семье.