Читать книгу Аграрники, власть и село. От прошлого к настоящему - А. М. Никулин - Страница 9

Сто лет назад крестьяне путали и забывали, на нынешний взгляд, самые элементарные сведения о возрасте членов семьи, их числе, о том, кто умер, кто – инвалид. Щербина указывал: «Крестьяне зачастую не знают точно, сколько лет не только тому или другому члену семьи, но и им самим… Крестьяне порой забывают указать точное количество членов своей семьи, как правило, они забывают указывать стариков и детей… Калеками крестьяне считают большей частью одних, так называемых убогих, т. е. лиц, лишенных или ума, или физической способности к труду… Но горбатые, хромые, глухие, даже глухонемые, подслеповатые и прочие причисляются ими к работникам.

Наконец, они с большей точностью припоминали по годам разные другие факты из жизни семьи и события общественного характера, чем случаи смертности…».[49]

Все можно списать на массовую неграмотность русских крестьян конца XIX в., но в других вещах, достаточно сложных, требующих умений не только считать, но и обобщать, анализировать, крестьяне ориентировались уверенно и точно. Они хорошо помнили сведения о домашнем хозяйстве и забывали многое, что к домашнему хозяйству не относилось. Формальные даты рождения членов семьи к семейному хозяйству отношения не имели, тем более отмечали в семьях не дни рождения, а именины (крестьянский календарь был последовательно ориентирован на иерархию православных праздников). А Российское государство в то время еще не оснащало народ всяческими паспортными метриками ради перманентной полицейской профилактики. Из-за этого собственные дни рождений и число прожитых лет расплывались в памяти крестьян смутным пятном воспоминаний.

В крестьянском хозяйстве определяющим была не степень родства, а степень участия в труде и потреблении. Того, кто сполна со всеми работал и «хлебал щи из одной миски» со всеми, не забывали. А вот тех, кто еще (дети) или уже (старики) не был в состоянии работать, «нечаянно» могли и пропустить в перечне членов семьи. Земские статистики иногда раздражались: как же это глава многодетного семейства способен вообще не упомянуть о малом ребенке, зато точно знает, сколько у него всех телят и поросят.

А если двенадцатилетний ребенок по своей сметке и силам уже мог работать как взрослый или семидесятилетний старик продолжал пахать наравне со всеми, о таких членах семьи всегда помнили. Работающий калека, по разумению крестьянина, вообще не инвалид. А вот инвалид, который не может работать, – божественное наказание за грехи, наказание прежде всего религиозно-нравственное, обременявшее не только калечного, но и его родственников. Об этом старались забыть: «Хозяева, в семьях которых имели место эти несчастные случаи, всегда с неохотою, с каким-то угрюмым, подавленным видом давали сведения о роде калечности и причинах ее».[50]

Подчеркивая деликатность, необходимую в подобных случаях, Щербина рекомендовал земским регистраторам опрашивать осторожно: «От калек Бог миловал?» или «Кто не работник? Все в семье годны к работе?». И совсем уже странна массовая забывчивость случаев смерти (особенно детской. – АН.,)».[51]

«Чем объясняется это явление – трудно сказать. Быть может тут… чисто экономическая подкладка явлений. Потеря работника – крупный факт в жизни семьи, прежде всего в экономическом смысле, и этот факт, конечно, лучше сохранялся в памяти, чем случай смерти ребенка, похороны которого обошлись всего за один рубль. Между тем пожар, поглотивший на 300 или 500 рублей построек, падение от чумы нескольких голов скота сразу, неурожай, разоривший хозяйство, и т. п. – все это были такие обстоятельства, которые нелегко забываются в крестьянской среде. Вот почему этими обстоятельствами определялись и случаи смертности. Крестьяне обыкновенно говорили: "У Петра мальчик умер до пожара, значит, раньше десяти лет тому назад" или "Трое детей умерло у таких-то в тот самый год, когда гречи были градом побиты, а этому назад 8 лет" и т. п.».[52]

Для уточнения сведений о смерти Щербина рекомендовал обращаться к женщинам, потому что «мужчины вообще плоше и небрежней, чем женщины, относились к учету смертности в семье…».[53]

Прошло сто лет. Теперь такого рода вещи не забывают. Современные сельские собеседники любят рассказывать о своих детях и внуках, об усилиях, затраченных на воспитание малых и на помощь взрослым детям. Более того, порой они пускаются в сексуально-нравственные откровения. Приведем пример.

Социолог: Вы указываете в бюджете регулярное и значительное получение кормов для вашего хозяйства. А за что – в обмен или за какие-то услуги вы получаете корма?

Респондентка (смеется в ответ): За какие услуги, за какие услуги… Из какого монастыря тебя взяли… за какие услуги…

Не берусь судить, были ли во времена Щербины семейные отношения более нравственными, а супруги – более верными, но обсуждать подробности семейной жизни так, как это делается сегодня, было совершенно невозможно. Лишь один тип вопросов о семье до сих пор вызывает тревогу, замешательство, скрытность: о репрессированных и осужденных членах семьи. Между тем число побывавших и находящихся в заключении на тысячу жителей в стране за XX в. значительно возросло, и для семей начала XXI в. криминальная истина «от тюрьмы не зарекайся» остается такой же тревожной, как неурожайная истина «не зарекайся от сумы» конца XIX в.