Читать книгу Богатство идей. История экономической мысли - Алессандро Ронкалья - Страница 14

Как мы видели в предыдущих разделах, моральная проблематика доминировала в рассмотрении экономических вопросов в Античности и в Средневековье. Согласно одному из крупнейших исследователей экономической мысли того периода Прибраму, «средневековая экономическая мысль состояла из набора определений и предписаний, призванных регулировать христианское поведение в сферах производства, потребления, распределения и обмена товаров» [Pribram, 1983, p. 6].

При сравнении с экономической наукой в современном понимании, как цели, так и методы анализа фундаментально различались. Основной задачей, как мы уже видели, являлось нахождение правил морального поведения, а не понимание принципов функционирования экономики[53]. Метод, в соответствии с этой целью, был основан на принципе авторитета, а именно на выведении правил поведения из первооснов, данных в божественном откровении. Фундаментальной задачей выступала здесь проверка рассуждений по экономическим вопросам на предмет соответствия этим первоосновам или комментариям к священным текстам, пользующимся особой авторитетностью, – такими как те, что были даны Отцами Церкви.

Вместе с тем теологические дебаты Средних веков породили множество концептов, которые неизбежно использовались или воспроизводились в качестве основ для любых последующих попыток анализа экономики. Во многих отношениях эти дебаты предвосхитили направления анализа, которые были намечены Смитом и другими экономистами классической школы.

Так было, например, с некоторыми вечными банальностями, вроде приписывания общественному целому автономной субъектности. Это уже предопределялось самим взглядом на Церковь как на мистическое тело (corpus mysticum), как на корпорацию (universitas) верующих: реальность более высокого порядка, по сравнению с отдельными христианами или с «социальными телами» светского происхождения[54].

Отсюда оставалось сделать лишь небольшой шаг к идее о том, что государство логически превосходит семью и индивида. Происхождение этой идеи в одних аспектах восходит к Платону, в других – к Аристотелю: эти древнегреческие философы могут рассматриваться как основоположники органической доктрины государства[55]. Однако Прибрам отмечал: «Аристотелевская концепция политического сообщества как единого целого, обладающего самостоятельной сущностью, не была механически заимствована схоластами. Они восприняли лишь аристотелевскую предпосылку о том, что жизнь в обществе является “естественной потребностью” человека» [Pribram, 1983, p. 7–8]). Тем самым они следовали более умеренной версии органической доктрины по сравнению с исходной концепцией Аристотеля: это нужно отметить особо, чтобы подчеркнуть возможность наличия промежуточных позиций в том фронтальном противостоянии между методологическим индивидуализмом и органицизмом, которое воспринималось как само собой разумеющееся в ХХ в., особенно в свете либеральной реакции на тоталитарные режимы. В некоторых аспектах понятие человека как сущностно социального животного, уже присутствовавшее у самого Аристотеля, наряду с умеренной версией органицизма и вниманием к индивиду, характерному для схоластической мысли, предвосхитили подход, разделяемый представителями шотландского Просвещения XVIII в., и в частности Адамом Смитом, который будет рассмотрен далее (см. подразд. 5.3 наст. изд.).

В пространстве средневековой философии аналог с дебатами между методологическим индивидуализмом и органицизмом может быть найден в обсуждении проблемы так называемых универсалий и, более конкретно, в противопоставлении между «номинализмом» и «реализмом» (или, если воспользоваться термином Поппера, «эссенциализмом») [Поппер, 1992, т. 2, с. 22][56]. Остановимся на сути этих дебатов, пусть и бегло [Fumagalli, Parodi, 1989, р. 165–185][57].

Согласно номиналистам, универсальные термины – те, которые не относятся к индивидуальным сущностям, такие, например, как «лошадь» или «человечество» – выступают лишь именами, используемыми для обозначения ряда или класса индивидуальных объектов: они, как предположительно указал Иоанн Росцелин (Росцелин из Компьеня) (ок. 1050 – ок. 1120) являются лишь простым «звучанием голоса» (flatus vocis), тогда как лишь индивидуальные объекты реальны. Реалисты же, подобно Гильому из Шампо (ок. 1068–1121), связывали универсальные термины с наличием характеристики, присущей всему ряду обозначаемых объектов, а потому – с «подлинной сущностью», наличествующей во всех индивидуальных объектах, отличных друг от друга лишь из-за внешних, случайных признаков. Ученик как Росцелина, так и Гильома, Пьер Абеляр[58] занял позицию, резко критичную по отношению к наиболее экстремальным версиям и реализма, и номинализма. Согласно Абеляру, универсальные термины появляются для обозначения (и передачи) наличных аспектов реальности. Поэтому они отражают «общую причину» (causa communis), а не просто «звучание голоса», лишенное объективных оснований; но они в то же время представляют нечто отличное от коллективной реальности или от четко определенной группы индивидуальных объектов: «универсальному имени соответствует общий и полезный образ многих вещей, тогда как особому имени соответствует точный и уникальный концепт, обозначающий уникальную реальность» (цит. по: [Fumagalli, Parodi, 1989, р. 171])[59]. Абеляр, таким образом, несмотря на свой критицизм по отношению к реализму, отстаивал значимость универсальных терминов: их «аналитическую» значимость, как мы можем добавить.

Если, следуя Попперу, мы попытались бы перенести позицию Абеляра в контекст современной дихотомии методологического индивидуализма и органицизма, то можно предположить, что Абеляр отвергал бы крайние выражения обеих позиций и отстаивал возможность анализа, проводимого на базе агрегированных категорий. Такой анализ не пытался бы объять все разнообразие индивидуальных признаков, но и не наделял бы агрегированные категории свойством самостоятельной сущности и не расценивал бы их как нечто, логически превосходящее индивидуальные объекты, в любом случае учитывая тот факт, что всякий универсальный термин несет искаженный образ реальности в отличие от точного образа, связанного с «единичным именем».

Проведение параллелей между дебатами, отстоящими друг от друга на такой огромный период времени, безусловно, имеет довольно-таки сомнительную ценность. Но даже и представленные здесь весьма упрощенные версии подходов демонстрируют то, как богатство, накопленное в дебатах прошлого, может служить выявлению ограниченности методологических походов, превалирующих сегодня, – в данном случае методологического индивидуализма и связанной с ним дихотомии между индивидуализмом и органицизмом. Действительно, схоласты и Абеляр указывают на возможность среднего пути между двумя крайностями: пути, который позволял бы учитывать важность внимания к общественному (или, точнее, к социальным единицам), обусловленную социальной природой человека, и использовать в аналитических целях агрегированные (универсальные) термины без наделения их самостоятельной сущностью, без того, чтобы ставить их в реальности выше (т. е. политически значимее) индивидов. На этом среднем пути мы обнаружим в более поздние времена экономистов-классиков (таких как Адам Смит и Джон Стюарт Милль), а в относительно более недавнем прошлом и Джона Мейнарда Кейнса[60].