Читать книгу Богатство идей. История экономической мысли - Алессандро Ронкалья - Страница 15

После нашего краткого экскурса в область логики и эпистемологии, сосредоточимся теперь на сугубо экономических вопросах. В период XII–XVI вв. доминирующими среди них были вопросы ростовщичества и справедливой цены, всегда рассматриваемые с точки зрения этики и вне связи с интерпретацией функционирования экономической системы в целом (см.: [De Roover, 1971, р. 16–19])[61]. В этом разделе мы кратко опишем основные направления дебатов по данной проблематике, сосредоточив внимание на их основных действующих лицах, таких как Фома Аквинский в начале рассматриваемого периода и Томас Вильсон в его конце.

Фома Аквинский (ок. 1225–1274) обычно считается наиболее значимым философом и теологом позднего Средневековья. Его влияние как преподавателя во многих городах (от Парижа до Рима и от Ананьи до Неаполя) было превзойдено лишь влиянием его собственной работы – главного труда его жизни «Сумма теологии», написанного в период 1265–1273 гг. В течении веков эта работа оставалась центральной референтной точкой доктрины католицизма. Ее отличительной чертой стало оригинальное соединение христианской традиции с философией Аристотеля[62].

Сам Аристотель считал противоестественным и потому подлежащим осуждению богатство, проистекающее из торговли; особенно же осуждал он торговлю деньгами, т. е. выдачу денежных займов под процент[63]. Также и в христианской традиции мы находим ярко выраженную оппозицию выдаче приносящих доход займов: в связи с этим часто цитируется отрывок, в котором Иисус говорит: «И взаймы давайте, не ожидая ничего»[64]. Фома Аквинский, напротив, занимает более сдержанную позицию[65]: за осуждением процента как такового следует изощренная казуистика, в рамках которой случаи взимания процента, подлежащие осуждению, отделяются от случаев, в которых он оправдан (особенно случаев, в которых кредитор несет прямой убыток (damnum emergens), что позволяет обосновать взимание процента по позитивной, пусть и умеренной, ставке, тогда как обоснование на основе упущенной выгоды (lucrum cessans) отвергается, так как оно открыло бы путь легитимизации конкурентной ставки процента – что фактически и происходило постепенно в течение последующих столетий) (см. [Viner, 1978, р. 88–96]).

Путь доказательств, которым следовал Фома, – путь казуистики, или рассмотрения отдельных случаев с различающимися ответами на вопрос о правомерности взимания процента от случая к случаю в зависимости от обстоятельств – был воспринят в последующие столетия в длинной череде работ. Это само по себе демонстрирует, помимо прочего, насколько незначительным было в реальности внимание к многочисленным попыткам запретить взимание процента и какую изобретательность проявляли финансовые операторы того времени для обхождения нормативных ограничений путем изобретения все новых видов контрактов[66]. С учетом используемого метода, эти работы не приводили к обобщениям и, следовательно, к достойным внимания теоретическим наработкам. В общем можно сказать, что авторы рассматриваемого периода и в первую очередь сам Фома были прекрасно осведомлены о функциях денег как средства обмена и стандарта измерения, но не об их функции как средства сохранения ценности.

Обсуждение этических и правовых вопросов часто пересекалось[67], и дебаты по ростовщичеству оказывали влияние на практический выбор между различными правовыми институтами. Их важность была такова, что многие комментаторы рассматривают их – с учетом различных ответов на вопрос о легитимности взимания процента – как ключевой элемент в объяснении темпов перехода к капитализму[68]. Несомненно то, что осуждение ростовщичества не сопровождалось, как то было у Аристотеля, враждебностью к торговой деятельности в общем. Схоласты лишь призывали к правильному поведению: без обмана и принуждения, но также и без того, чтобы наживаться на более слабых договорных позициях партнеров.

Движение к легализации процента было долгим. Противостояние между «ригористами» и сторонниками смягчения позиции продолжалось веками. Первоначальное преобладание первых постепенно сменялось все более распространенным принятием аргументов последних, в особенности после Реформации. Важную роль здесь сыграл процесс, который Вайнер [Viner, 1978, p. 114–150] назвал «секуляризацией», – отход от ссылок на Божественное Откровение и сдвиг от потусторонних к земным ценностям, произошедший в эпоху Ренессанса[69].

Но и в конце XVI в. ростовщичество встречало серьезную оппозицию. Даже после его фактической легализации мы встречаем, например, резкое «Рассуждение о ростовщичестве» Томаса Вильсона, опубликованное в 1572 г. Современное издание этой работы, вышедшее в 1925 г. (репринт 1963 г.) содержало пространное предисловие Тони. В нем описывались основные виды кредитных сделок, распространенные в тот период (те, которые затрагивали крестьянство, мелких ремесленников и обедневшее дворянство, финансирование мануфактур, международный валютный рынок, финансовые институты, предшествовавшие современным банкам), историю дебатов и компромисс, который был достигнут незадолго до публикации работы Вильсона с принятием Закона 1571 г. Этот законодательный акт провозглашал все сделки денежных займов, заключенные по ставке свыше 10 %, утратившими законную силу, но не запрещал сделки по меньшим ставкам – не предоставляя, однако, никаких юридических гарантий по ним. Этот компромисс открыл путь к признанию того, что не все денежные займы под процент следует рассматривать как ростовщические, а лишь те из них, которые подразумевают эксплуатацию заемщика путем наложения на него «чрезмерного» процента[70].

На доктринальном уровне легитимность взимания процентов по займам обосновывалась среди прочих авторов и Жаном Кальвином (1509–1564), хотя лишь в отношении коммерческих займов, тогда как моральное осуждение сохраняло силу в отношении потребительского кредитования, обычно связанного с острой нуждой в деньгах и потому эксплуатирующего слабость договорных позиций заемщиков. У Шпигеля [Spiegel, 1971, р. 83] приводится пример французского юриста Шарля Дюмулена (чья книга датируется 1546 г.), отстаивавшего легитимность займов под проценты, но придерживающегося в то же время мнения о разумности установления властями максимального потолка ставок по кредитам. В рамках саламанкской школы, развивавшейся в Испании XVI в. и достаточно влиятельной в Европе, различные авторы распространяли легальность взимания процентов практически на все виды сделок и на все обстоятельства (см. [Chafuen, 1986, р. 143–150]). Бельгийский иезуит Лессий (Леонард де Лейс, 1554–1623) предложил иное обоснование процента, связанное с редкостью денег в обращении (carentia pecuniae)[71]. Реакция на регулирование процентных ставок пришла лишь с расцветом либерализма – можно указать Тюрго (1769) и особенно «Защиту ростовщичества» Бентама (1787), хотя еще и сам Адам Смит в «Богатстве народов» выступал за установление законодательных потолков для процентных ставок, говоря, что иначе только «расточители и спекулянты» были бы готовы платить большой процент, вытесняя с кредитного рынка «здравомыслящих людей» [Смит, 1962, с. 263][72]. В Англии законы о ростовщичестве были отменены лишь в 1854 г.

Обратимся теперь к справедливой цене – другому вопросу, восходящему к Аристотелю (см. подразд. 2.2 наст. гл.). Разделение труда делает необходимым обмен, посредством которого каждый отдает и получает: обмен выступает процессом раздачи и принятия милостей (fluxus et refluxus retiarum), как изящно выразился Альберт Великий (цит. по: [Langholm, 1998, р. 101])[73]. Здесь возникает проблема, связанная с условиями обмена. Следуя традиции римского права и идеям некоторых Отцов Церкви, таких как Амвросий и Августин, Фома понимал справедливую цену как цену, преобладающую на рынке в условиях отсутствия обмана и монопольных практик. Этот подход стал наиболее распространенным и среди авторов, пришедших после Фомы, особенно среди романистов, канонистов и томистов; он оспаривался противниками томизма, такими как последователи Дунса Скота и номиналисты (см. [De Roover, 1971, р. 25 ff., 52 ff.])[74]. Мы должны отметить, вместе с тем, что отсылка к рыночным ценам имела нормативный, а не описательный характер, поскольку в те времена сам конкурентный рынок был исключением, тогда как общее правило состояло в обмене, доступном для небольшого числа участников (см. [De Roover, 1958])[75]. Заметим также, что в XII–XIII вв., во всяком случае в Италии, политические власти (муниципалитеты, цехи) активно вмешивались в ценообразование множества товаров, подлежащих обмену (устанавливая твердые цены или границы их колебания). Кроме того, в силу мелочного регулирования производственных процессов в рамках ремесленных цехов ссылки на затраты производства в источниках того времени подразумевали не понятие конкуренции, которая обеспечивала бы уход с рынка наименее эффективных производителей[76], а юридически закрепленные издержки, соответствующие принятым регламентациям.

Встречающиеся в работах схоластов указания на издержки производства, в частности на затраты труда, необходимые для производства товара, как на элемент, который следует принять во внимание при определении величины справедливой цены, не складываются в систему, которую можно было бы считать ранним выражением теории ценности классической школы[77]. Несомненно то, что ссылки на издержки производства и особенно на затраты труда были широко распространены. Однако они в этом отношении явно проигрывали ссылкам на редкость и полезность, как мы увидим далее. Кроме того, структура затрат рассматривалась как подчиненная социальной стратификации; последняя же считалась данностью, которой «справедливая цена» должна соответствовать. В связи с этим «справедливой» схоласты считали такую цену, которая позволяла бы производителям поддерживать жизненный уровень, приличествующий их социальному положению[78]. В определенном смысле можно утверждать, что указания на издержки производства в большей степени относились к области дистрибутивной, а не коммутативной справедливости.

Как мы уже отмечали, преобладающими в обсуждении справедливости цен являлись ссылки на роль полезности в широком смысле этого слова[79]. Прежде всего следуя Аристотелю и некоторым Отцам Церкви (например, Августину), Фома и другие признавали, что ценности товаров отражают не «естественную» иерархию (неодушевленные объекты – растительный мир – животный мир – человеческие существа), а способность удовлетворять потребности (indigentia)[80]. Более точно, по замечанию Петера (или Иоганна) Оливи (1247–1298) – автора, который непосредственно следовал за Фомой и предшествовал Буридану почти на целое столетие, – следует различать три источника ценности: способность удовлетворять человеческие потребности (virtuositas), соответствие предпочтениям индивида, использующего благо, или желательность (complacibilitas), редкость (raritas) [De Roover, 1971, р. 48–49][81].

Проблему справедливой цены не следует смешивать с проблемой легитимной цены: следуя традициям римского и канонического права, всякая сделка, достигнутая ее участниками добровольно и без принуждения, рассматривалась как легитимная: «Вещь стоит столько, за сколько она может быть продана» (выражение, которое часто повторялось, с небольшими вариациями, и проникло, помимо прочего в «Дигесты» Юстиниана) [Lang-holm, 1998, р. 78 ff.]. Легитимность добровольно достигнутого акта продажи могла быть оспорена только вследствие значительного урона (laesio enormis) одной из сторон – т. е. когда достигнутая цена настолько отличалась от превалирующей на рынке, что делала данный акт обмена совершенно аномальным. Согласно средневековым теоретикам справедливой цены, которые принимали необходимость учета рыночных цен, выражение древнеримских юристов подлежало модификации с тем, чтобы эксплицитно связать справедливую цену в отдельном акте обмена со средней рыночной ценой. Глоссатор Аккурсиус (1182–1260) предложил выражение: «Вещь стоит столько, за сколько она обычно может быть продана» (цит. по: [De Roover, 1971, р. 53]).

Итак, ссылки на «обычную» или рыночную цену не подразумевали внимания к функционированию конкурентных механизмов. Процесс перехода к современной экономической теории был долгим и требовал радикальных изменений в преобладающей культуре, включая и перемещение экономических проблем из области этики в область научного мышления (см. подразд. 3.2 наст. изд.). Однако некоторые из элементов данного перехода уже со всей очевидностью присутствовали в схоластической мысли: например, идея о том, что справедливость в области экономической деятельности связана с формой контрактов, а не с их содержанием, после того как они окончательно оформлены на основании соглашения сторон; а также последовательная деперсонализация понятия рынка[82].